Заколочена? Замурована? Пожалуй, заколочена. Заколотили — расколотим… Может, проканает. Может. А может — прямо в коридоре на кто-нибудь напорюсь, пока буду тащить. А может — все-таки стоит тут какая незамеченная камера. Или на стройке. А может — черная лестница заперта (сто процентов заперта). А может — машина Очкастого на стоянке, откуда ее не отгонишь без внятного объяснения, а какое может быть тут к дьяволу внятное объяснение? Все равно — как Воронин заходил в банк, видели, как выходил — нет… Кровь!… Рецидив обезволивающей паники — острый, но недолгий. Не отделаться от ощущения, что все твои логические выкладки — полная смехотворная бня и что даже если ты будешь действовать, как тебе кажется, разумно — тебя все равно тут же зажопят и повяжут. Какая-нибудь мелочь, жалкая, глупая, но принципиальная. Мелочь, на которой ты обязательно, с гарантией, проколешься… Совершенно точно зная, что снаружи уже толпятся гарды, менты, Пыльный с Цитроном — все при оружии и наручниках, готовые хватать и крутить, Вадим вышел в коридор. Тут же запер за собой. Пусто. Совершенно пусто. Он принялся искать камеры. Одна и в самом деле была на лестничной площадке — метила объективом в лобешник. И все. Вадим спустился на пролет, подошел к окну — и сразу увидел «понтиак». Лимонный, расплющенный, заметный — тот мерз как раз напротив простреливаемого камерами главного входа. Похоже, Очкастый намеревался заскочить на работу совсем ненадолго… — Это ты в день зарплаты у кассы говорить будешь! — громко произнес внизу неопознанный голос. Вадим мгновенно взлетел по ступеням, шарахнулся в коридор. Но никто так и не появился. Тогда он двинулся к черной лестнице. Шесть шагов от пресс-рума. Прямой поворот. Еще десять шагов до курилки. В курилке даже свет не горит. Пусть и дальше не горит — Вадим почти вслепую выявил дверь. Ну конечно. Закрыто. Он бессмысленно подергал. Дверь была хлипенькая, несерьезная. Что логично — ежели пожар, чтоб долго не возиться. А если труп надо вынести?… Вадим примерился и врезал ногой под ручку. Ахнуло на весь банк — он аж присел. Похуй. Пустой этаж. Дверь, однако, и не подумала покорно распахиваться. Видимо, он был неважный Чак Норрис. Неубедительный. Он лягнул еще раз. Еще — куда сильнее. Боль отдалась до колена. Но в замке, вроде, треснуло. Вадим отошел на шаг и ударил плечом. Всем телом. Сильнее!! Больно! Cильнее!!! — показалось, он раздробил к херам собачьим пару костей — но дверь с мерзким хрястом отошла от косяка. Внутри — точно такая же темнота. Он аккуратно прикрыл: все как было… Бегом, догоняя захлебывающийся фатальными вероятностями хронометр, возвратился в пресс-рум. Так. Думай. Тело. Голова. Кровь. Голову необходимо чем-нибудь замотать. Чем-нибудь непромокаемым. Целлофан. Пакет. Что бывает проще и вездесущее целлофанового пакета? Вадим принялся рыскать по столам, по ящикам столов. Бумаги, аудиокассеты, журналы, сигареты, видеокассеты — мать, почему ни у кого нет обычного целлофанового пакета?!! Кретин. Мусорник. Мать… Он вытряхнул из первого попавшегося ведра скомканную бумагу, вынул черный шелестящий мешок, которым оно было выстлано. Тонкий, слишком тонкий, порвется… Еще один. И еще. Он покидал мусор обратно, затолкал ведра под столы. Очкастого в очередной раз надо было переворачивать. Пакостная жижа потемнела и загустела, стала бурой и сальной, как машинное масло. Глаза ему закрыть, что ли? На хрена, если всяко в пакет? Нескольких секунд хватило, чтобы измазаться. Безнадежно, по уши, по яйца. Кое-как Вадим натянул мешок Воронину на голову. Левый висок отвратительно промялся под пальцами. Мешок был гораздо больше головы, болтался. Второй сверху. И третий. Обязательно сползут. Чем-то подвязать. Он хотел было оторвать провод от ближайшего компьютера, но вовремя остановился. Веревка, веревка… Еще одна заморочка. Где взять в офисе веревку? Галстук. Золотой шелковый галстук со скарабеями. Черт. Он задрал мешки, полез под остроугольный оксфордский воротничок. Жирные фаланги оскальзывались на извивающемся шелке. Узел сложный, м-морской, блядь, ничего в простоте, галстук и то!… Он дернул, затылок Андрея Владленовича глухо пристукнул об пол. Вадим поднял руки, подул на них. Сейчас. Вдохнул, выдохнул. Двумя пальцами оттянул от кофейного горла тесно спеленутый галстучный бутончик. Ногтями заклещил какой-то лепесток, мелкими щипками, будто вытаскивая занозу, растянул, разболтал, растряс. Есть. Вадим выдрал из-под начальника жеваную удавку, поглубже напялил хрустнувшие фольгой пакеты и туго, в три витка обмотал золотом и скарабеями шею Очкастого. Накрепко завязал. Резко встал — и шатнулся: все вокруг поддернули, сместили на сантиметр. В уши ссыпалась быстрая струйка шороха. Вадим цапнул очередную распечатку, заскреб кисти. В карман. Тронул поролоновое запястье Очкастого, локоть… нет. Попытался подхватить сзади под мышки. Поволок. Воронин был как мешок камней. Как гроздь мешков — весь разваливался, разбросал конечности. Черная пластиковая округлость туповато тыкалась в вадимов живот. Пальто, многослойные одежи неловко расползались кожурой раскисшего банана. Что-то маленькое отскочило — перламутровая таблетка. Вадим выпустил Очкастого, присвоил пуговицу. Нет. Так не пойдет. Он замученно огляделся. Стул. Крутящийся офисный стул. На роликах. Вадим подкатил легкую серую конструкцию, с натугой взгромоздил Андрея Владленовича, попробовал усадить. Тот, упрямо мотнув пакетами, немедля пополз набок. Вадим поймал, шипя вполголоса, приспособился, перекантовал труп брюхом на спинку. Овальная лопасть уперлась в диафрагму, крякнула под весом, возжаждала опрокинуться. Он придавил сиденье коленом. Свесив пакши, растопырив ноги, чертя по ковролину жесткими носами мягких шузов, заботливо придерживаемый подчиненным Очкастый споро поехал в последний путь. Вадим уткнул его предполагаемым лбом в дверной косяк, осторожно отнял ладони, выглянул. Никого. Цокнув колесиками о металлический плоский порожек, стул выкатился в большой мир. Заартачился, повихлял — но в итоге смирился с навязанным направлением. Раз, два, пять, поворот. Напрягшийся стул выкручивается, падла. Хуй тебе. Десять шагов до курилки. Сейчас. Сейчас кто-то вывернет навстречу. Курилка. Стул вздрогнул о высокий порог, взбрыкнул крестовиной — и с шумом вывалил трупак на гигиеничные плитки. Вадим скрюченно, не разбирая, впился в оранжевую шкуру, в полотняную, льняную, хлопчатобумажную мякоть, лезущую изнутри, — и конвульсивным броском выложил Очкастого на заглаженный бетон черной лестницы. Притворил выбитую створку. Назад, подцепив стул. Открытый пресс-рум — как дырень в собственном животе. Влетел, щелкнул замком. Прислонился. Бух. Бух! Бух!! Бух!!! Замызганный вещдок десять дробь пятнадцать метров. Вадим сгреб со своего стола блеклый длинный серпантин остатних факсов, аккуратно отмазал монитор. Клаву. Столешницу. Процессор! Зыбкий штрих-код папиллярных линий на power'е. Он клюнул кнопку бумажным уголком, «пентак» послушно ожил, заcтрекотал, сморгнул экраном. Неиспачканной костяшкой мизинца Вадим с ненавистью вырубил. Так. Теперь… главное. Он упал на колени, завозил факсом по черной сгущенке, подсохшей подливе. Грубый прогорклый дух сразу, минуя ноздри, налип на лобные доли. Распечатки вмиг обратились в ком коричневой дряни. Куда его? В мусорник? Нет. В карман? Не отмоешь потом… В унитаз? Забьет. Изорвать? Время. Сжечь? Дым… Нестерпимо зачесался, засвербил нос, Вадим потянулся, отдернул изгаженную руку, яростно потерся о локтевой сгиб. Спрятать! Запирающийся, никогда не запиравшийся им ящик стола. Вадим выдвинул, запихнул, задвинул. Пятно на полу никуда не делось, раскорячилось только. Чем еще… Вадим смел с соседнего стола тонколистый попсовый журналец «Вот так!». Рыбоглазый секс-символ одной шестой суши Путин Владимир Владимирович, бандерша постсоветской эстрады Пугачева Алла Борисовна, золотой голос России Николай Басков добросовестно ерзали высокорейтинговыми фейсами по протекшему содержимому Очкастого. Вадим употребил Киркорова, Агутина, Моисеева, Варум, Ричарда Гира, Бритни Спирз, ментов, убойную силу, остановку по требованию и последнюю тайну египетских фараонов, когда понял, что большего не добьется. Всю липкость, маркость, жирность он устранил, но сырая темная амеба сантиметров сорока в диаметре изведению не поддавалась. Она не вызывала особых ассоциаций с кровью. Но внимание привлечь могла. Привлечет. Непременно привлечет. Журнальные потроха отправились вслед за факсами. Вадим замкнул ящик. На ключе осталось. В карман. Там уже. Тоже в. В ящик! Пустая пивная бутылка — туда же… На запор. Спокойно!!! Руки… Пятно. Сначала пятно. Чем-то закрыть. Мурзиллиной подставкой? Заметят — слишком далеко… А! Он хотел схватиться, вспомнил про руки, оббежал стол, ногой, пыхтя, выпинал не крепящуюся к столешнице тумбу немного вперед. Оценивающе замерев, защемил предплечьями и водрузил на получившийся уступ нарочито измятую снабженную польской надписью кружку. Вам меня не доконать. Скверно, скверно, паршиво! За неимением лучшего… Куртку пришлось брать за воротник зубами. Свет тушить локтем. Ключ от рума тоже, вестимо, изговнился, но теперь — пофиг. В сортире он выплюнул прямо на кафель солоноватую китайскую плащевку, до отказа вывернул синий и красный. Вылил на ладонь столько жидкого мыла, что спермовидный шампунец щедро обспускал пол. Кровь отмывалась хреново, словно въелась в кожу: Вадим как заведенный добавлял и добавлял мыла — пока в раковине до краев не вспухла легкая, пупырчатая, напоминающая кислородный коктейль, которым его когда-то потчивали в детском санатории, подушка. Пена перла даже из отверстия под краном — сток ее не принимал, что ли. От смытого с вадимовых ладоней она приобрела нежно-алый цвет… Он таки их отдраил. И оба ключа: от комнаты и ящика. Только финальные жертвы руководящих лейкоцитов: ребристые металлические набалдашники с вензелями Ottove Meloda да белую настенную коробочку-мыльницу с оттиском KATRIN — не успел. Дверь слева с решительным звуком распахнулась, едва не задев Вадима, и впустила в туалет полузнакомого объемистого краснолицего дядька. Банковского электрика, или сантехника, или что-то в этом же вспомогательном роде. Гошу/Жору/Пашу/Кешу…
— Ты-то че здесь ловишь? На работе горим? — неодобрительно-равнодушно осведомился Гоша/Кеша и, не ожидая ответа, с пыхтением приподняв пузо, расстегиваясь на ходу, пристроился к писсуару.
— А, — единый каменный спазм спер тело и разум. Крашеная пена и не думала оседать. Вот-вот он отжурчит, стряхнет, застегнется, захочет сполоснуть грабли… Вадим так и стоял, сгорбившись, механически водя кистями под струей. — Руки мою. Вот-вот.
Электрик Паша отжурчал. Стряхнул. Застегнулся. Пернул. Покосился на валяющуюся куртку. И, минуя раковину, молча покинул сортир.
На середине ладони плотная гладкошерстность собравшихся гармошкой носков сменялась редкой жесткой волосатостью костлявых щиколоток. Дейстовать требовалось рывками: пальто, пиджак, рубашка, все прочее, завернувшись назад, вязко стелилось по умножающимся пролетам. Воздетые — сдаюсь! — верхние конечности шкрябали о стойки перил. Четыре этажа. Восемьдесят восемь ступеней, если по стандарту. 88. Две восьмерки. Две поставленных на попа бескончености. Вадим буксировал Очкастого за ноги, беспрестанно оглядываясь. Полиэтиленовый черный пузырь с плюхающим шуршанием считал ступени. Вадим даже подумать боялся, ЧТО там — в пузыре. В пятом классе они с пацанами наполнили гондон из-под крана и пустили по школьной лестнице. Гипертрофированная мутно-прозрачная ртутная капля готовно пробулькала до первой площадки, а вот там, явив норов, прыгнула вбок — и сорвалась прицельно под ноги директрисе Людмиле Петровне. Фонтан. Петергоф. В тот раз они успели слинять. Пуфф. Шух. Светлые очкастые подошвы похожи на стертые паркетины. Очередная площадка, в углу — огнетушитель. По нему следует выстрелить, он с жутким грохотом взорвется, открывая тайник или дополнительный проход. Пуфф-шух. Пуффшух. Вадим не сразу понял, что лестница кончилась. Первый этаж. Выход налево, наружу. Наверняка и сигнализация, и освещено, и внешняя камера. Направо — внутрь. В помещения банковского кафеюшника… Каблуки Андрея Владленовича гусарски клацнули о бетон. Вадим попробовал: створка была не прочнее, чем уже высаженная им. Одна херня: открывалась она тоже — ВНУТРЬ.
Не выбить.
Выломать. Чем? Чем?!
Неизвестно, сколько проторчал он на темной площадке, пытаясь что-то сообразить. Ничего не сообразив. Ни на что не надеясь. Спустился еще ниже — в подвал.
Внутренняя дверь, естественно, и тут была закрыта — но в просторном предбаннике свалили едва различимый в рикошетах задутых через подпотолочные щели-оконца фонарей всякоразный строительно-ремонтный хлам. Высокий баллон с манометрами на рогатой тележке — сварочный? Доски. Железо. Вадим долго гремел жестяными ошметками, обрезками труб, мотками проволоки. Рано или поздно — поздно! — ему должно было попасться что-то такое. Алюминиевая фомка, дверная ручка, суверенная от замка. Подобное — подобным… Он вклинил острый конец в дверную щель. Налег грудью. Слишком короткий рычаг. Морщась, Вадим стал бить, бить! бить!! бить!!! раскрытой ладонью, не обращая внимания на мозжащую, с каждым ударом все менее выносимую боль, на кровь, уже свою, на дрязгающее эхо. Дохлый номер.
Он остановился слизать юшку — и тут нечто невообразимое взвилось, запрыгало, разлетелось, нечто гривуазно-легкомысленное, какой-то дикий канкан… Вадим отпрянул от двери, ошалело завертел башкой. Труба. Мобила. Взывающая из недр Очкастого в бетонную темень.
Что делать? Вырубить? Чтоб я знал как… Да хрен с ней, пусть звонит. Абонент выбыл из зоны обслуживания. Во всех смыслах. Но, видать, кто-то очень вожделел Андрея Владленыча — телефон верещал и верещал. Заливалась кабарэшная мелодийка. По второму заходу. По третьему. Да заткнись ты, сука! Еще немного — и, похоже, Очкастому не останется ничего, кроме как с проклятиями вернуться на этот свет — благо недалеко ушел — и ответить… Заткнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32