Нет, он совсем не мечтал поцеловать Лялю, он страстно хотел потрогать ее губы пальцами. И все.
В тот вечер, зажав, как обычно, в руке два его пальца, Ляля вдруг подтянула их к лицу. Коля испугался и задеревенел, не в силах шевельнуться, а женщина прижала его пальцы к губам, надавила слегка, и влажная твердость ее зубов сразу же расслабила и успокоила. После этого он разрешил себе брать ее за руку, касаться шеи, помогая надеть шубку, перебирать ее распущенные волосы, а когда Ляля перед сном нежно и исступленно поцеловала его в висок, Коля заплакал.
И они перестали разговаривать. Если ей что-то было нужно, она брала его за руку, или проводила кончиками пальцев по щеке и показывала на предмет, или просто смотрела в глаза, тогда Коля понимал, что ничего не нужно, что прикосновение помогло ей пережить мгновение растерянности или страха.
Глаза у нее были светло-коричневые, а брови и ресницы рыжеватые, Ляля подкрашивала их черным. На шее у левого уха две родинки — рядом, на левой ягодице красное родимое пятнышко — лепестком, на правой щиколотке у самой косточки шрам — неровный, разветвляющейся веточкой, был еще один шрам — у косточки запястья, едва заметный, он проступал, когда руки у Ляли замерзали.
Коля почти не выходил из дома один. Было два назойливых звонка в дверь — он даже не подошел посмотреть в “глазок”.
В японском ресторане теперь их ждали, к столику подсаживался хозяин — почти лысый, толстый и круглый, как болванчик. Он приносил с собой инструмент с двумя струнами и, пока Ляля в ожидании вареной рыбы играла на дудочке, дергал за струны, сладострастно жмурясь и по-заячьи прикусив губу верхними зубами. Коле от этих звуков становилось совсем невмоготу, он готов был разбить ненавистный инструмент, порвать струны, содрогающие собой зыбкую иллюзию его любви.
— Я не смогу теперь жить без тебя, — как-то раз сказал Коля, когда Ляля играла на дудочке.
Она удивленно приподняла брови, словно забыла, что он умеет разговаривать, но играть не перестала. Тогда Коля сжал в ладонях ее ступни у себя на коленях и с силой прижал их к паху. Ляля убрала дудочку от губ.
— В твоем возрасте, — сказала она, — постоянная эрекция вполне естественна. Если хочешь, мы вечером займемся сексом.
Коля закрыл глаза, защищаясь. Он не хотел секса. Он и представить себе не мог, как это — заниматься сексом с земным шаром, с богом или со вспучившейся Вселенной.
— Ты не понимаешь…
— Это ты не понимаешь. — Ляля пошевелила пальцами ног, поглаживая сквозь брюки его восставший член — ему-то было плевать на душевные переживания. — Как только ты начнешь заниматься этим с женщиной, все станет на свои места, страх и растерянность перед жизнью пройдут. Я тоже хочу быть с тобой. Да что толку? Это все равно что хотеть быть рядом с мечтой, укладывать ее с собой в постель и держать за руку.
— Это что же получается? Мы никогда не сможем быть вместе?
— Об этом рано говорить.
— Рано?
— Я должна сначала родить, убедиться, что осталась жива и здорова, а уже потом решать проблему любовного кризиса.
Коля решил было обидеться на “любовный кризис”, но не смог. Он отчаялся и спросил:
— Сколько… Сколько у тебя было мужчин?
— Мужчин? Сорок два, — не задумываясь, ответила Ляля.
Коля скинул ее ноги с колен.
— А вот любовный кризис — первый, — улыбнулась она. — Знаешь, что это значит?
— Неужели сорок два? — не верит Коля.
— С мужем — сорок два с половиной. Да ты меня не слушаешь!
— Почему же ты тогда вышла за него замуж, если он — половина?!
— Именно потому, что он наполовину ребенок. Я выбрала такого, который убьет за меня и меня убьет, если почувствует угрозу потери.
— Дядя Антон? — не поверил Коля, представив себе дядюшку, любимца абсолютно всех компаний, с копной черных вьющихся волос, с красивыми сильными пальцами на больших ладонях, которым легко удавалось все, от починки телевизора и сантехники до лепки пельменей, но только не насадка червяка — червяка было жалко, и рыбу было жалко, — балагура и пьяницу, обладателя чудесного тенора и мощнейшего тела.
— Тоник добрейший миляга, пока не почувствует угрозу потери, — очень серьезно заметила Ля-ля. — А почему ты не спрашиваешь, сколько у меня было женщин?
Родился мальчик.
Ляля, уезжая, сказала, что… “опять идет дождь, ты заметил?.. Ну не хмурься, я все решу, я обещаю, ты мне веришь? Я еще месяц не буду никак называть ребенка, у меня уже рождался мальчик, перед Сюшей, он прожил всего месяц и два дня, теперь я подожду, прежде чем давать ему имя, я должна убедиться, что он выживет, не переживай, мы будем вместе, кстати! — ты любишь детей? Хочу предупредить, у меня будет много детей, потому что я много грешу, а дети искупляют грехи, а ты не знал? Ты тоже — искупление чужого греха, весь мир на этом держится — женщины грешат, потом искупляют грехи, потом искупленные грехи вырастают и тоже начинают грешить, не обращай внимания, я всегда много болтаю, когда волнуюсь… Помнишь, когда я увидела тебя в первый раз, я болтала без умолку, ты заметил?.. Ты подошел, такой отрешенный, совсем неземной, щеки — горят!., а губы… Нет, мы не будем целоваться в губы, это потом, когда я решу все проблемы с мужем, а ты ко мне приедешь, и я буду свободна, вот тогда… Это наше такси? Спроси, нет, подожди, подержи ребенка, кажется, я забыла справку… вот она. Ты что? Ты боишься взять в руки моего мальчика? Ну и что, что нет имени, он будет просто мальчиком еще целый месяц, выбирай, какое хочешь! Что?..”
Коля сказал, что хочет взять ее на руки, а ребенка пусть пока подержит таксист, ну пожалуйста, только одну минуточку…
Это чертово Подмоклово обнаружилось только на карте Тульской области, на других картах его не было и в помине, и Коле уже стало казаться, что она исчезла, похищенная “логиколдуном”, забрав с собой вылупившийся из живота мир.
Вернувшиеся родители обнаружили своего сына в совершенно невменяемом состоянии ума и тела, которое мама тут же назвала “инфантильностью, переходящей в дебилизм — а чего еще от него ожидать при подобном заработке!”, а отец ограничился осмотром вен на руках и ступнях Коли и общими рассуждениями на тему вреда и пользы онанизма.
Коля почти перестал с ними разговаривать, но пугал беспрестанно: нервно вздрагивал, путался ногами и спотыкался или вдруг впивался в кисть руки зубами до синих полуокружностей, застывал, наморщив лоб, спохватывался и интересовался, “какое сегодня число?!” (по три раза в день), “почему родители назвали его Колей, а не Петей, Гошей и т.д.?” и “когда вы придумали мне имя?” — это он спросил только один раз, как-то в понедельник за завтраком.
— Когда тебе было пять недель. Как только мне сказали, что я беременна, мы с твоим отцом придумали имя для мальчика и для девочки, — доверительно сообщила мама. — Я сразу же начала с тобой разговаривать, я гуляла, готовила или занималась уборкой и все тебе рассказывала, что делаю, что вижу!..
Узнав, что уже с шестой недели своего существования в животе мамы он поочередно назывался то Олесей, то Коляшей, Коля Сидоркин впал в истерическое похохатывание, постепенно перешедшее в надрывный кашель.
— А если бы у меня не было имени еще целый месяц после рождения? — поинтересовался Коля после похлопывания по спине и заглатывания настойки пустырника. — Как бы вы меня называли?
Родители растерянно переглянулись и взялись за руки — жест, не раз спасающий их в последние дни.
— Не знаю, — пожала плечами мама, — может быть, бегемотиком?.. — Она с мукой посмотрела на папу. Папа кивнул.
Коля застыл лицом, потом вдруг ткнул пальцем в лицо матери и злобно прошипел:
— Ты меня так называла, я знаю, ты меня так называла! Ты называла меня бегемотиком! Вы мне противны оба, вы, неудачники и извращенцы! Вы меня называли этим идиотским прозвищем при посторонних! Почему?!
— Успокойся, Коленька! — испугалась мама. — Ты был такой пухленький, такой упитанный… Какие посторонние?.. Никаких посторонних, мы жили тогда с твоей бабушкой, папиной мамой, и Антоном, его братом…
— Он тоже называл меня бе-ге-мо-ти-ком?! — Коля кривлялся и кричал, скидывая со стола посуду.
Потом вдруг затих и заперся у себя в комнате до вечера.
Вечером он вышел, умиротворенный и виноватый. Попросил прощения.
— Я не понял сразу, — объяснял Коля, поглаживая спину обнявшей его с радостными рыданиями мамы, — ей же всего двадцать шесть, она не могла жить с нами, она была еще девчонкой тогда, она еще не знала дядю Антона. Ходила в школу, влюблялась… наверное…
— Кто? — спрашивала мама, взяв лицо сына в ладони и потираясь мокрой щекой о его, вдруг удивившую легким покалыванием щетинки. — Кто ходил в школу? Кто влюблялся?
— Неважно. Прошло почти три месяца. Если не позвонит до конца недели, я поеду к ней сам. Папа, ты не знаешь, где можно достать пистолет? Или нет… яду! Лучше яду. Приеду — и сдохну у нее на пороге.
ПЕСНЯ
До Серпухова меня подвезли на милицейском “козлике”, как ласково называл свое сокровище шофер. После невыносимой тряски челюсть потом еще с полчаса отказывалась верить в незыблемость мира и продолжала подрагивать, при этом тут же постукивали зубы, а по позвоночнику проходила дрожь. Наверное, поэтому люди на платформе старались обойти меня подальше. Хотя… Трудно сказать. С одной стороны, конечно, после того как меня высадили у железнодорожного вокзала, я вздрагивала сначала через каждые тридцать секунд, потом через полторы минуты, потом, убедившись, что стою на твердой поверхности, и поверив в основательность платформы, я вздрагивала только через пять-семь минут. Но, с другой стороны, моя одежда… Снять уже слегка подсохшее шерстяное белье я отказалась категорически. Следователь Поспелов провел разъяснительную беседу среди обслуживающего персонала маленькой больницы, и мне были предоставлены в безвозмездное пользование: халат рабочий, синий, с оторванным карманом; телогрейка черная, ношенная много курящим человеком, зато с длинными рукавами, заменяющими варежки; рваная вязаная шапочка, вероятно, детская и, вероятно (не хотелось думать об этом), заменяющая до моего появления тряпку для вытирания пыли внутри батарей. Особое внимание, несомненно, привлекали валенки огромного размера и такой высоты, что коленкам в них невозможно было сгибаться, при ходьбе — прежде чем вытянуть несгибающуюся ногу вперед — приходилось делать ею полукруг в сторону. Был выбор. Был. Между этими валенками и резиновыми галошами, в которые для тепла мне предложили запихнуть много туалетной бумаги. Я выбрала валенки и ничуть не жалею. Если бы не блестящий металлический чемоданчик в моей правой руке, вон та кучка бомжей, распивающая в ожидании электрички подозрительное пойло из пластиковой бутылки, уже давно бы позвала меня к себе — я ловлю их любопытные взгляды.
Доковыляв до скамейки, я кое-как уселась, вытянув валенки вперед, и изучила билет, купленный мне шофером “козлика”. Проходящий мимо молодой мужчина вдруг сунул пустую бутылку от пива прямо в мой живот, спрятанный под мощной телогрейкой. Я еле успела ее подхватить, даже успела удивиться, прежде чем застыла глазами на мокром горлышке с лопнувшим пузырьком пены. Так, надо чем-то заняться, а то сейчас начнут кидать милостыню в оттопыренный карман. Посмотрим, кстати, что в кармане… Ставлю бутылку на землю, задираю повыше рукав телогрейки и лезу в карман. Зря я это сделала. Теперь рука грязная. Ничего интересного, если не считать влажной табачной крошки, заплесневевшего куска булки и обгрызенного мундштука. Пожалуй, в другой лезть не стоит. Ладно, а не раскрыть ли мне чемоданчик? Сколько там осталось до электрички?.. Я собиралась изучить его, как только сяду в электричку, но раз такое дело…
Открываю крышку. Парики, бутылочки, маски. Все это я уже видела, а вот некоторые скучающие на платформе очень заинтересовались, очень, особенно когда я примерила резиновый лоб с мощной нашлепкой длинного носа… Кислоту Поспелов изъял, как “химическое средство, которое может применяться в целях, опасных для человеческого организма”. От металлического термоса остался только круглый вдавленный след. Кстати, если он вдавленный, значит, должна быть пустота, куда можно вдавить этот кружок!.. Ощупываю выступ, трясу чемоданчик, отчего на асфальт вываливается шприц. Осторожней надо быть, осторожней, а то граждане позовут милиционера, и не поможет мне справка, выданная Поспеловым.
Я потрогала кружок с монограммой просто так. Захотелось почувствовать пальцами гравировку. Мои инициалы, как странно. Если это серебро… Не знаю, как это получилось, но кружок слегка повернулся под пальцами. Я нажала посильней, вращая его, и он опять повернулся, откручиваясь! После третьего поворота в чемоданчике что-то щелкнуло. Прямоугольный выступ, в котором были сделаны углубления для кислоты и пузырька с вазелином, отошел от крышки на миллиметр, но я этот миллиметр заметила. Не обращая внимания на собравшихся сзади полукругом зрителей, я приподняла выступ и обнаружила под ним: три паспорта (один заграничный), их я изучу попозже, в пакете из тонкой нервущейся фольги — три пачки денег в иностранной валюте (“Доллар, точно доллар!” — уверенно заметил кто-то из зрителей, когда я, вытащив одну бумажку, изучала ее на просвет, а другой поправил: “Не доллар, а сто!”), а в другом таком же блестящем пакете оказался конверт с фотографией. На фотографии темноволосый мужчина улыбался, демонстрируя рекламный оскал зубов и грустные глаза над идеальным греческим носом. Конверт подписан, а фотография — нет.
Из всех паспортов на меня смотрела незнакомка, у которой я пыталась украсть через стекло вагона кусочек жизни, а потом подарила ботинки и одежду.
Бесшумно подползла электричка. Я посоветовала народу не медлить и занимать места, защелкнула замки чемоданчика и поковыляла к мосту. Хорошо бы меня кто-нибудь теперь пристукнул. Ну что вам стоит, любопытные граждане, пойти за мной потихоньку, долбануть по башке, вырвать чемоданчик — все видели, сколько там денег?! — и сбросить с моста под колеса проходящего скорого поезда?
1 2 3 4 5 6 7