Пока он работал, это его не тревожило, но рядом с черными тенями, отбрасываемыми этими седыми камнями, они словно намекали о чьем-то присутствии. С чувством облегчения встретил он мысль о возвращении к своей машине и запуске двигателя. Тот загудит, зажужжит и вернет ему уютное чувство жизни и безопасности. Он только разок обойдет вокруг этих камней и улетит. Поразительно, как они бросают вызов старику Времени. Как поставили их здесь, по всей вероятности, десять тысяч лет тому назад, так и стоят они тут до сих пор алтарем обширного храма с зияющим небосводом вместо крыши. И вот, глазея на них с сигарой в губах и борясь со странным забытым импульсом, тянущим за колени, он услышал доносящийся из самого сердца великих серых камней мерный вдох и выдох тихого ровного дыхания.
Юный Раффлтон честно сознается, что первым порывом его было броситься наутек. И лишь солдатская выучка удержала ноги на вереске. Объяснение, конечно, было простое. Какой-то зверь устроил себе в этом месте логово. Но когда было известно животное, спящее столь крепко, чтобы его не потревожили шаги человека? Если бы оно было ранено и не могло убежать, то не стало бы дышать с такой спокойной, тихой правильностью, столь странно выделяющейся на фоне спокойствия и тишины вокруг. Может, гнездо совы? Такой звук издают молодые совята - сельские жители зовут их "храпунами". Юный Раффлтон отбросил сигару и опустился на колени, с целью пошарить в тенях, и, делая это, дотронулся до чего-то теплого, и мягкого, и податливого.
Но это была не сова. Наверно, он прикоснулся очень легко, потому что она и тогда не проснулась. Она лежала, подложив себе под голову руку. И теперь, вблизи, когда глаза его стали привыкать к теням, он увидел ее совершенно ясно: и волшебство приоткрытых губ, и отблеск белых рук и ног под легкими покровами.
Что' он должен был сделать - это тихонько подняться и удалиться. Затем можно было кашлянуть. Если бы она и тогда не пробудилась, то можно было легонько дотронуться, скажем, ей до плеча и позвать сначала тихо, затем погромче: "Mademoiselle" или "Mon enfant". А еще лучше было потихонечку удалиться на цыпочках и оставить ее спать.
Ему эта мысль, похоже, в голову не пришла. В оправдание здесь можно сказать то, что ему было всего двадцать три года, что, обрамленная лиловым светом луны, она показалась ему самым прекрасным созданием, какое только когда-либо видели его глаза. К тому же надо всем этим тяготела какая-то тайна - та атмосфера далеких первобытных времен, из которых корни жизни до сих пор еще продолжают тянуть свои соки. Можно предположить, что он позабыл о том, что он - командир авиазвена Раффлтон, офицер и джентльмен; забыл о надлежащем этикете применительно к обнаружению дам, спящих без присмотра на уединенных вересковых лугах. А еще вероятнее, он вообще ни о чем не думал, а под влиянием силы вне его власти склонился и поцеловал ее.
И не платоническим поцелуем в лоб или братским поцелуем в щеку, а поцелуем прямо в приоткрытые губы - поцелуем обожания и изумления, каким Адам, по всей вероятности, будил Еву.
Глаза у нее раскрылись, и она полусонно посмотрела на него. В голове у ней не могло быть никаких сомнений относительно того, что произошло. Губы его все еще были прижаты к ее. Но она нисколько не удивилась и уж, во всяком случае, не рассердилась. Присев, она улыбнулась и протянула ему руку, чтобы он смог помочь ей подняться. И, одни в этом освещенном луной обширном храме с усыпанной звездами крышей, подле мрачного серого алтаря позабытых обрядов, стояли они рука об руку и смотрели друг на друга.
- Простите, - сказал командир Раффлтон. - Боюсь, я потревожил вас.
Впоследствии он вспоминал, что в смущении заговорил с нею по-английски. Но она отвечала ему на французском - на причудливом, старомодном французском, какой еще изредка можно повстречать на страницах старинных католических требников. У него были трудности с дословным переводом сказанного, но смысл, используя наши современные обороты, был таков:
- Не стоит. Я так рада, что ты здесь.
Он так понял, что она его ждала. Он даже усомнился: не извиниться ли ему за, по всей видимости, небольшое опоздание? Он, правда, не мог припомнить ни о каком таком назначенном свидании. Но можно сказать, что в это самое мгновение командир Раффлтон не отдавал себе отчета ни в чем, кроме самого себя и восхитительного другого существа рядом. Где-то снаружи были лунный свет и мир; но все это, казалось, не имело значения. Тишину нарушила она.
- Как ты сюда добрался? - спросила она.
Он не собирался говорить загадками. В основном он был поглощен ее разглядываньем.
- Прилетел, - ответил он.
Глаза у нее расширились - но не от сомнения, а от интереса.
- Где твои крылья? - Она наклонилась в сторону, пытаясь заглянуть ему за спину.
Он рассмеялся. От любопытства к его спине она показалась более человечной.
- Вон там, - ответил он.
Она взглянула и впервые увидела великие мерцающие паруса, отливающие серебром под лучами луны.
Она направилась к ним, а он пошел следом, замечая и не удивляясь, что на вереске будто не остается и следа примятости под нажимом ее белых ступней.
Она стала чуть-чуть поодаль, а он подошел и встал рядом. Даже самому командиру Раффлтону показалось, будто исполинские крылья подрагивают, словно два распростертых крыла прихорашивающейся перед полетом птицы.
- Он живой? - спросила она.
- Только когда я шепну, - ответил он.
Он уже стал терять немного страха перед ней. Она обернулась к нему.
- Полетели? - спросила она.
Он уставился на нее. Она была совершенно серьезна - это было очевидно. Она собиралась вложить свою руку в его и улететь вместе с ним. Все было решено. За этим он и прилетел. Ей не важно - куда. Это - его дело. Но куда он - туда теперь лежит путь и ей. Ясно было, что именно такая программа сейчас у нее в голове.
К чести его нужно записать, что одну попытку он все-таки предпринял. Вопреки всем силам природы, вопреки своим двадцати трем годам и пульсирующей у него в жилах алой крови, наперекор окутывающим его пара'м лунного света поры самых коротких ночей и голосам звезд, наперекор демонам поэзии, романтики и тайны, напевающим ему в уши свои колдовские мелодии, наперекор волшебству и великолепию ее, стоящей рядом, одетой в пурпур ночи, командир авиазвена Раффлтон повел праведную борьбу за здравый смысл.
Молодых особ, засыпающих легко одетыми на пустоши в пяти милях от ближайшего места обитания людей, следует избегать благовоспитанным молодым офицерам Воздушных Сил Его Величества. Если же они оказываются неземной красоты и очарования, то это должно послужить лишь дополнительным предостережением. Девушка повздорила с матерью и хочет убежать из дому. Всему виной этот треклятый лунный свет. Неудивительно, что на него лают собаки. Кажется, он и сейчас слышит одну из них. Добрые, почтенные, здравомыслящие существа эти собаки. Никаких к дьяволу сантиментов. Что' с того, что он ее поцеловал! Никто не связывает себя на всю жизнь со всякой женщиной, какую поцелует. Не в первый раз ее целовали, если только все юноши в Бретани не слепы и не белокровны. Вся эта напускная невинность и простота! Прикидывается. А нет - так, наверное, тронутая. Что следует сделать - это со смехом и шуткой сказать "до свиданья!", завести машину и - вперед в Англию, милую старую практичную веселую Англию, где его дожидаются завтрак и ванна.
Борьба была неравной; это чувствуется. Бедная маленькая чопорная мадам Здравый-Смысл со своим вызывающе вздернытым носиком, резким хихиканьем и врожденной вульгарностью. А против нее - и безмолвие ночи, и музыка веков, и биенье сердца.
Потому-то все и рассыпалось прахом у его ног, который, наверно, развеяло пролетающее дуновенье ветерка, оставив его беспомощным, привороженным магией ее глаз.
- Ты кто? - спросил он у нее.
- Мальвина, - ответила она ему. - Я фея.
III. Как в это оказался втянут кузен Кристофер.
У него промелькнула мысль, что, может быть, он приземлился не столь удачно, как ему показалось; что, может быть, он свалился вниз головой; вследствие чего с переживаниями командира авиазвена Раффлтона уже покончено, а он стоит на пороге нового и менее скованного существования. Если так, то начало для дерзкого юного духа выглядело многообещающим. Из этих размышлений его вернул голос Мальвины.
- Полетели? - повторила она, и теперь в нотках ее голоса звучал приказ, а не вопрос.
А что? Что бы с ним ни приключилось, на какой бы плоскости существования он сейчас ни оказался, летательный аппарат, судя по всему, последовал за ним. Он машинально завел его. Знакомое жужжание мотора вернуло к нему шанс на то, что он жив в общепринятом смысле этого слова. Еще оно навело его на мысль о практической желательности настоять, чтобы Мальвина надела на себя его запасной плащ. В Мальвине было пять футов и три дюйма [=153см] росту, а плащ был пошит на мужчину высотой в шесть футов и один дюйм [=183см], и в обычных условиях эффект получился бы комический. В том, что Мальвина - действительно фея, командир Раффлтон окончательно убедился, когда в плаще, ворот которого примерно на шесть дюймов [- 15см] возвышался у нее над головой, она еще больше стала похожа на нее.
Никто не произнес ни слова. Почему-то казалось, будто в этом нет нужды. Он помог ей забраться в сиденье и подоткнул плащ у ног. Она отвечала тою же улыбкой, с какой впервые протянула ему руку. Это была улыбка безграничного удовлетворения, словно все хлопоты у нее теперь позади. Командир Раффлтон искренне понадеялся на то, что это так. Мелькнувшая на мгновение вспышка разума подсказала ему, что его собственные, кажется, только начинаются.
Машину, должно быть, взяло на себя подсознательное "я" командира Раффлтона. Держась на несколько миль в глубине суши, он летел вдоль линии берега до места чуть южнее "Гаагского" маяка. Где-то там, он помнит, что садился долить бак. Не предвидя пассажира, он перед вылетом захватил запас горючего, что обернулось удачей. Мальвина, похоже, с интересом наблюдала за тем, как того, кого она, по всей вероятности, посчитала каким-то новой породы драконом, кормят из банок, извлекаемых у нее из-под ног, но приняла это, вместе со всеми остальными подробностями полета, как нечто в естественной природе вещей. Чудище подкрепилось, встрепенулось, отпихнулось от земли и вновь с ревом взмыло вверх; подползавшее море отхлынуло вниз.
Бытует мнение, будто всё гадкое и обыденное в жизни подстерегает командира авиазвена Раффлтона, как и всех остальных из нас, чтобы проверить нам сердце. Столь много лет будет отдано у него низким надеждам и страхам, презренной борьбе, бренным заботам и вульгарным хлопотам. Но вместе с тем живет и убеждение, что с ним навсегда останется, дабы сделать жизнь чудесной, воспоминание об этой ночи, когда, подобно богу, он несся по ветру небес, увенчанный великолепием мирового желания. Он то и дело оборачивался бросить на нее взгляд, и глаза ее неизменно отвечали ему тем же глубоким удовлетворением, словно окутавшим их обоих покрывалом бессмертия. Смутно догадываешься кое о чем из того, что он тогда чувствовал, по взгляду, какой бессознательно пробирается ему в глаза, когда он заговаривает об этом зачарованном путешествии, по тому внезапному молчанию, с каким замирают у него на устах потрепанные слова. Хорошо еще, что малое "я" его крепко держало в своих руках штурвал, а то, быть может, лишь несколько подкидываемых на волнах сломанных лонжеронов - вот и все, что осталось бы, чтобы поведать миру о некоем многообещающем авиаторе, одной летней июньской ночью возомнившем, будто ему по плечу долететь до звезд.
На полпути запламенела заря над Нидлс, затем с востока на запад проползла длинная, узкая полоска окутанной туманом земли. Одни за другими из моря, блистая золотом, стали вздыматься обрывы и скалы, а навстречу им вылетели белокрылые чайки. Он чуть ли не ожидал, что сейчас они превратятся в духов, кружащих вокруг Мальвины с криками приветствия.
Все ближе и ближе подлетали они, и туман постепенно поднимался вверх, а лунный свет ослабевал. И вдруг перед ними предстали очертания Чезил-Бэнк, за которыми притаился Уэймут.
Возможно, это всё из-за купальных кабинок или газгольдера за железнодорожной станцией, или же из-за флага над отелем "Ройял". Завесы ночи вдруг спали с него. В дверь стучался мир рабочих будней.
Он взглянул на часы. Самое начало пятого. В лагерь он передавал ожидать его к утру. Они будут посматривать. Если и дальше лететь тем же курсом, то они с Мальвиной подоспеют к самому завтраку. Ему выпадет случай познакомить ее с полковником: "Позвольте представить, полковник Гудиер фея Мальвинa." Либо это, либо высадить Мальвину где-нибудь между Уэймутом и Фарнборо. Без долгих раздумий, он решил, что предпочтительнее второе. Но где? Что с нею делать? Есть тетя Эмилия. Она ведь как-то говорила что-то такое про французскую гувернантку для Джорджины? Французский у Мальвины, правда, слегка староват по форме, но акцент очарователен. Что до жалованья... Тут в голове у него всплыл дядя Феликс и трое старших мальчиков. Он инстинктивно почувствовал, что Мальвина - это, пожалуй, не совсем то, чего хотелось бы тете Эмилии. Отец его, будь этот милый старый джентльмен жив, обернулся бы надежным прикрытием. С отцом они всегда понимали друг друга. Но мать! Тут он уверен совсем не был. В воображении возникла сцена:
Гостиная в "Честер-Террас". Тихий, шуршащий вход матери. Ее ласковое, но воспитанное приветствие. А затем - обескураживающее молчание, с каким она станет ожидать его разъяснений о Мальвине. О том, что она - фея, он, пожалуй, не упомянет. Пред материнское пенсне в золотой оправе он не видел, как будет настаивать на этой подробности: "Юная леди - я нашел ее уснувшей на вересковой пустоши в Бретани. Ночь стояла такая чу'дная, а у меня было место в машине. И она... то есть я... ну вот, мы и здесь." Последует этакое болезненное молчание, затем приподнимутся изящно изогнутые брови: "Ты хочешь сказать, милый мой мальчик, что позволил этой.
1 2 3 4 5 6 7 8