Начальство Жарова посчитало, что выпускать Домового на вольный простор без всякого присмотра нельзя. Не известно, что скрывается за его личиной. Вдруг опасный преступник…
Поместили нашего пациента в одноместной палате, в домике, где размещался медпункт. Директор дома творчества предложил даже кормить больного в его палате отдельно от других и вообще заниматься им индивидуально. Но Межерицкий вежливо отказался от этой услуги, потому что главная цель — общение с отдыхающими — не достигалась бы…
Потянулись дни ожидания. Два-три раза в неделю Борис Матвеевич звонил в дом творчества, после чего, естественно, сообщал нам новости. Они были малоутешительными. Вернее, как врач Межерицкий мог оставаться удовлетворённым: больной, конечно, чувствовал себя лучше, чем в психиатричке. Если принять во внимание, что до этого Домовой много лет не видел белого света (в буквальном смысле, потому что бодрствовал лишь ночью) и не знал свежего воздуха, улучшение мог предвидеть и не врач. Дом творчества располагался среди соснового леса, недалеко от моря. Погода стояла отменная — лёгкий морозец, снежок.
Борис Матвеевич говорил мне по телефону, что больной стал дольше гулять, прибавил в весе, лучше спит, но со стороны психики — никаких изменений. Я уже стал терять веру в успех этой идеи. И вдруг…
Но лучше все по порядку.
Однажды я задержался на работе. В приёмной послышались голоса. Секретарь с кем-то разговаривала. И через минуту Вероника Савельевна заглянула ко мне:
— Захар Петрович, к вам женщина на приём. Я, конечно, объяснила, что рабочий день уже кончился, попросила прийти завтра. Она говорит, что дело срочное. Издалека ехала…
— Конечно, приму.
Если уж Вероника Савельевна решилась просить об этом, глаз у неё верный и постоять за моё время она может, — значит, принять надо…
Посетительнице было лет пятьдесят. Смуглое лицо. Мне показалось сначала
— грузинка, но, присмотревшись, я убедился: тип лица совершенно русский. Она потирала закоченевшие на морозе пальцы. Я удивился, как она отваживается расхаживать по улице в лёгком пальтишке, когда стоят такие холода.
— Садитесь, пожалуйста, — предложил я, продолжая разглядывать её.
Устроилась она на стуле как-то несмело, нерешительно. И все ещё растирала покрасневшие на морозе руки.
— Моя фамилия Тришкина.
— Я вас слушаю.
— Товарищ прокурор, может, я не совсем по адресу… В общем… Простите, если побеспокоила зря…
— Говорите, говорите. И успокойтесь.
— Фамилия моя Тришкина. Я специально приехала сюда из Чирчика. Это в Узбекистане… — Вот откуда её смуглота: южное солнце. — Прямо с поезда. Вещи в камере хранения… И не удержалась, сразу разыскала прокуратуру…
— Ничего, — сказал я успокаивающе. А её нужно было успокоить. Она терялась и от этого не находила нужных слов. То-то, смотрю, на вас лёгкое пальто.
— Да, у нас здесь холодно. Я уж забыла… Как узнала, сразу подхватилась…
«У нас»… Это меня заинтересовало.
— Вы здешняя? Зорянская?
— В этих краях я провела все детство. — Она зачем-то достала из кармана измятый конверт. Но не вынула из него письмо, а положила перед собой. Как подтверждение важности и крайней нужности приезда в Зорянск. — Написали мне, будто брата моего отыскали… Может, это неправда?
— Какого брата?
— Геннадия Александровича Комарова…
Я сразу и не сообразил, какое отношение может иметь Тришкина к Комарову, Белоцерковцу и всей этой истории. А когда до меня дошло, я сам заразился её волнением.
— Выходит, вы Таисия Александровна?
— Да, сестра, сестра… Вы, значит, и меня знаете? Значит, Гена, Гена…
Губы у неё задрожали. Я вскочил, подал Тришкиной воды. Но успокоить её мне удалось только с помощью Вероники Савельевны.
Когда Таисия Александровна смогла говорить, я попросил объяснять, как она попала именно в Зорянск, ко мне.
— Получила письмо из Лосиноглебска. Вот оно, — Тришкина показала на лежащий перед ней конверт. — Один папин знакомый, старик уже, случайно узнал, что в Зорянске разыскивают кого-нибудь из Комаровых. Я одна из Комаровых осталась… Будто бы Гена объявился… Поверите, товарищ прокурор, я почему-то всегда думала, что он умереть не мог. Хоть тюрьму и разбомбило, а сердце чуяло: брат живой… Не со зла он все сделал, не со зла… Брат так меня любил. Больше, чем… больше, чем…
Она снова разрыдалась. И я дал выплакаться ей вволю. Когда Тришкина пришла в себя, разговор пошёл более ровно.
— Таисия Александровна, мы действительно разыскиваем родных Геннадия Александровича Комарова. Но я прошу выслушать меня спокойно. Жив он или нет, пока неизвестно.
Если больной действительно её брат, я оставлял Тришкиной надежду. Если это Белоцерковец или кто другой, — подготавливал к разочарованию.
Женщина слушала меня очень внимательно. Она хотела верить в чудеса, в то, что брат жив. И в то же время готовила чувства и волю к известию о его смерти.
— Очень хорошо, что вы обратились к нам сами… Ещё раз повторяю: мы не знаем, жив или нет Геннадий Александрович. Но вы поможете установить это…
В моем сейфе лежала фотография больного. Но я опасался: старик, изображённый на ней, измождённый, лысый, с провалившимся ртом, с внешностью, может быть, до неузнаваемости перекорёженной временем и обстоятельствами жизни, ничего не подскажет её памяти…
— Расскажите, что и почему произошло 15 июня сорок первого года на пляже в Лосиноглебске.
Таисия Александровна кивнула:
— Хорошо, только я не знаю, с чего начать. И что именно вас интересует?
— Я буду задавать вам вопросы… Скажите, сколько лет вы жили в Зорянске и когда переехали в Лосиноглебск?
— Здесь училась с первого по пятый класс. Потом папу пригласили в Лосиноглебск главным бухгалтером на завод. Мама не хотела срывать Гену из музыкальной школы. Учительница была очень хорошая, армянка…
Бог ты мой, как тесен мир! Геннадий Комаров учился у Асмик Вартановны. Я ещё раз вспомнил её — доброе, бескорыстное существо, её участие во всех делах, в том числе и в этом. Не уйди она из жизни, мы бы, наверное, узнали о Комарове раньше…
— Гена был очень способным. Готовился поступать в консерваторию… — Тришкина замолчала.
— Продолжайте. Что вам известно о Валерии Митенковой?
— О Лере… Да, о ней тоже нужно. — Тришкина вздохнула: каждое имя отзывалось в ней болью. — С Лерой мы были закадычные подружки… Когда наша семья переехала в Лосиноглебск, я с ней переписывалась, и она к нам приезжала… Как-то я летом гостила у них. В общем, связь не теряли. Лере нравился Гена. Они дружили…
— Как у них развивались отношения с Митенковой, когда вы переехали?
— Точно не знаю, Геннадий ничего не говорил мне. Старший брат. Потом, понимаете, я девчонка…
— Какая между вами разница в годах?
— Четыре года… Они с Валерией переписывались. Он приезжал на каникулы, и она бывала у нас… Не знаю, мне кажется, у них была настоящая любовь…
— Приезжал ли Геннадий домой на каникулы с другом?
При этом вопросе Тришкина вздрогнула. Провела рукой по лбу.
— Да, приезжал… — тихо ответила она.
— Как его имя, фамилия, помните?
— Павлик… Павел Белоцерковец.
— Они крепко дружили?
— Вероятно. Если Гена привёз его к нам…
Мне показалось, что воспоминание о Белоцерковце ей особенно мучительно. Потом слово «привёз»…
— Когда привёз в первый раз?
— В сороковом году. В июле, шестого числа. Как сейчас помню…
Помнит точно дату. Я чувствовал, что мы подходим к главному.
— Долго гостил у вас Белоцерковец?
— Месяц. Валерия тоже приезжала на неделю. Ходили на пляж, в лес. Собирали грибы, ягоды… Молодые были, лёгкие на подъем…
— Таисия Александровна, вот вы сказали о дружбе Геннадия с Павлом: «вероятно»… Пожалуйста, прошу вас пооткровеннее и поточнее.
— Я действительно не знаю, как они могли дружить, уж больно разные. Геннадий вспыльчивый. Даже резкий. Не терпел, если рядом кто-то лучше. А Павел помягче был. Наверное, способнее Гены. Мне казалось, брат завидовал Белоцерковцу. Особенно когда Павел занял на конкурсе песен в консерватории третье место. Геннадий тоже посылал на конкурс своё произведение, но никакого места не занял… Когда Павлу подарили часы, Гена все упрашивал родителей, чтобы ему купили такие же… И все же Гена был чем-то привязан к Павлу…
— Говорите, завидовал?
— Он не признавал, что Павел способнее, но я видела, что в душе он понимал это. Вообще Геннадий хотел перейти с композиторского факультета на исполнительский. Кажется, из-за этого. С мамой советовался. Помню, Павел сказал: «Генка, признай меня первым композитором в консерватории, а я тебя за это провозглашу нашим лучшим пианистом». Брат разозлился. Не любил, когда Павел унижал его… — Тришкина вздохнула. — Но это зря, конечно. Шутка.
— Расскажите теперь о себе.
— Скажу обязательно. Что мне теперь? Надо за всех ответ держать, наверное. — Она приложила руки к груди. — Жизнь прожита. Брат очень любил меня, жалел и от всех защищал. И даже кукол мне делал сам… Я о родителях ничего плохого сказать не могу, но что правда, то правда: старшего они любили больше. Особенно мать. Надежда семьи! А Гена справедливый был. Он и любил меня за то, что ему самому больше ласки перепадало. Он всегда говорил: «Кто тебя обидит, Тася, — убью»…
— Чем вас обидел Павел?
— Не было обиды… Какая вина, если в любви всегда две стороны имеются? Сама я виновата, что не сдержалась. Все было бы по-другому: жили бы и Гена, и Павел… А с другой стороны, — война, многие погибли…
Минуты две мы сидели молча.
— Геннадий знал о вашей любви? — нарушил я молчание.
— Возможно, подозревал. Я лично скрывала. Павел тоже.
— Вы часто виделись с Белоцерковцем?
— После летних каникул сорокового года они приезжали с братом гостить на каждый праздник. Даже в День конституции… У нас вся компания собиралась. И Лера наезжала. А школьные зимние каникулы мы с ней провели у ребят в Ленинграде. Правда, больше мешали им: у них на носу была сессия… Потом ребята приехали на Первое мая. Последний праздник перед войной…
— И Митенкова была?
— Нет, Валерия не смогла. Не помню уже, по какой причине… Тогда-то у нас с Павлом и случилось… А 14 июня — день рождения Геннадия. Суббота была. Мы все собрались опять… Я уже знала, что беременна. Скрывала, конечно. Боялась очень и родителей, и брата. А Павлу сказать — не знаю как, и все. Тянула до самого последнего. Глупая была, молодая. Скажи я ему, наверное, все обернулось бы по-другому. По моей глупости все и вышло… Я заготовила Павлу записку, хотела сунуть перед самым отъездом, пятнадцатого числа. Думала, пусть прочтёт без меня и решает сам. Гордость была… Чтобы не получилось, что навязываюсь… Записку я эту спрятала в книгу, когда мы пошли на пляж. А брат на неё нечаянно натолкнулся. Вот из-за этого все и случилось…
— Расскажите, пожалуйста, поподробнее, как вы пошли купаться, и о ссоре между ребятами.
— Хорошо, попробую… Тяжело вспоминать об этом. До сих пор иногда снится. Только ни с кем не делюсь…
— Я понимаю ваши чувства, Таисия Александровна. И прошу вас рассказать об этом ради установления истины.
— На пляж мы собирались с самого утра. От нашего дома это близко, минут десять ходу… Пошли мы на пляж часика в два. Хотели искупаться, потом вернуться к нам, перекусить, а вечером они уезжали. Брат с Павлом в Ленинград, а Лера Митенкова в Зорянск. Пришли, разделись. Лера захотела покататься на лодке. А в залог принимали деньги или паспорт. Денег на залог не хватило: ребята истратились на обратные билеты, а паспорта ни у кого не было. У Павла был студенческий билет, а Валерия вообще приехала без документов… Геннадий побежал домой за деньгами. Я-то, дурочка, совсем забыла про записку. Родители, оказывается, ушли в магазин. Геннадий стал искать мой паспорт и наткнулся на письмо, что я написала Павлу… Сидим мы, разговариваем, смеемся, в купальниках… Помню, Павел хотел закурить, а спички унес Гена. Какие-то люди сидели рядом, он пошел прикурить. Лера еще сказала, что в купальных трусах неудобно. Павел надел только рубашку. И так в ней оставался до прихода брата. Это я хорошо помню… Возвращается Геннадий, подходит сразу ко мне и спрашивает: «Скажи, все, о чем ты написала, — правда?» Я так и обмерла. Слова не могу вымолвить. Брат был такой человек, что врать нельзя. А сознаться — драка будет. Сижу ни жива ни мертва. Главное, у него в руках насос от велосипеда. Я и не соображу зачем… Он говорит: «Молчишь, значит, правда?» Тут Павел вмешался. «Что с тобой, — говорит, — какая муха тебя укусила?» Он ему: «Сдается мне, что ты последняя сволочь!» Я вижу, догадался Павел, что речь о нас. Но как себя вести? И срамить меня неудобно, но как-то поговорить надо… Стал он успокаивать брата. Давай, говорит, отойдем и спокойно поговорим. Что-то в этом роде. А Лерка сидит, только глазами моргает. Не знала ведь ничего… Павел оделся, они отошли в сторонку, за кусты. Геннадий сам не свой был. У меня душа разрывается, боюсь за обоих… Мы с Лерой оделись. Какой-то мужчина пошел унимать их. А Геннадий его обругал. Я-то знаю, каким он бывает… Побежали мы за милиционером. Пока бегали, пока нашли его, время прошло. Возвращаемся на место — никого. Даже спросить не у кого. Те, что сидели неподалеку, тоже исчезли. Мы прошлись по пляжу. Ребят нигде не было. Милиционер ушел. Что делать? Валерия все допытывалась о причине ссоры, я несла какую-то чепуху. Не знаю, поверила ли… А сердце болит за Павла и Гену, сил нет… Лера говорит: ты, мол, иди домой, может, они там, а я еще тут поищу и приду… Пошла я домой — нет их. Бросилась записку искать — тоже нету… Мать с отцом вернулись, спрашивают, где гости. Я уж и не помню, что отвечала… Потом возвратился Геннадий. Один. Мокрый. Ничего не сказал, заперся в своей комнате. Я стучала, потом мать. Он долго не открывал. Отец все выспрашивал: «Где Павлик и Лера? Перессорились вы все, что ли?» Я кое-как отговорилась. Боялась, как бы брат не рассказал о записке. Нет, он промолчал. Вечером, перед отъездом, вышел из дому, ни с кем даже не простился. Я хотела проводить, он как зашипит на меня… Так и расстались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43