Теперь она видит дома. Башня маяка, ясный свет. Марсианское здание водонапорной башни. Пеликаны на северной пристани, сидят рядком, раскидали крылья, точно грязное белье. Она приближается, ее ловит морской бриз, машина содрогается на встречном ветру.
Нависает водонапорная башня. Улицы Дофина пустынны, как и мост. Вдалеке, в перспективе улиц вздымается море. Две заправки, устричный бар на деревянных сваях (ЗАКРЫТО ДО АПРЕЛЯ), автомойка, рыбный базар. Сломанное штормовое окно прислонено к витрине прачечной. Из дверей выходит женщина, кидает мешок с бельем в микроавтобус. В зеркальце Анна видит, как машина разворачивается, из-под колес швырнув песок на щебенку.
Она совсем иначе себе это представляла. Чего она ждала? Комфорта, конечно. Курортный городок, уютный дом на величественной улице. Деньги, подумала она: в мире Джона она к ним привыкла. А здесь — одни воспоминания о богатстве. Ссадины от потерь, искалеченное упрямство рабочей окраины. Улицы уворачиваются от моря, словно однажды ночью оно может подняться и смыть их в небытие.
Карта слишком крупного масштаба, деталей немного. Единственная улица с названием — проспект Бьенвилль — тянется от рога острова до хвоста, просеки и тупики разбегаются, точно позвонки. Анна крутит головой, отыскивая указатели, но видит главную улицу, еще не доехав: дома здесь больше и основательнее. Машины, припаркованные возле «Единого Банка Мобайла», фигуры в окнах морского ресторана «Форт-Гейн». Она тормозит, расстегивает ремень безопасности, широко зевает, словно кошка только очнулась от долгого сна.
Запах водорослей и бензина. Бриз треплет волосы. На углу каждого переулка указатели, но ни одного на Одюбон, а запахи из ресторана снова будят голод. Она пересекает проспект, дергает дверь, заходит под треньканье электрического звонка.
Несколько посетителей, трое мужчин без пиджаков, две старухи, завтракают, никто не торопится. Женщины внимательно уставились на нее, ножи и вилки зависли в воздухе. Мужчины взглянули мельком. Над стойкой с газетами табличка «Пожалуйста, подождите», и она берет газету, читает, прячась от взглядов.
Секреты «Кефали» из первых рук: Как завести машину, застрявшую в песке, домашние лекарства из медуз и что такое противотечение?
— Чем могу служить?
Она поднимает глаза. Официантка лет пятидесяти, рот хмурый, глаза приветливые. На бэджике написано имя и блюда дня, хотя какой-то миг ее накрывает джетлаг, и она читает блюда, почти как прозвище. Нэнси Ореховая Зубатка.
— У вас есть меню?
— Конечно. Садитесь, пожалуйста. Кофе?
Она садится. За соседним столиком самый морально нестойкий из мужчин тревожно оглядывается куда-то в сторону нее, будто она принесла с собой запах надвигающегося дождя. Меню длинное и много раз переписанное черным фломастером. Она заказывает кофе и маисовый хлеб, соленья и копченого люциана.
— Для рыбы пока рано. Майк еще завтрак готовит. Разве что обжаренных креветок могу вам принести.
Анна закрывает меню.
— Хорошо, пусть будет завтрак. Что угодно.
— Подождите немного. — Официантка уходит в кухню.
Анна одна, джетлаг снова бьет по голове. Где это она? Болит голова, Анна осторожно прижимает ладонь ко лбу. Что будет, думает она, если сейчас войдет Аннели? Разозлится, увидев Анну здесь, где ей не место? Или испугается? Схватит графинчик с уксусом у двери, запустит в Анну? Убежит?
А самой Анне-то каково? Не сердится и не то чтобы напугана. В животе нервическая легкость. Скоро Анна встретится с Аннели, и каково бы ни было Аннели, она не захочет, чтобы ее обнаружили. Надо придумать правильные слова.
Но она закрывает глаза и вообще перестает думать. Мурлычет радио. Сообщения о пробках и грядущих приливах, старая музыка и новости судоходства.
— О'кей, — кричит Нэнси Ореховая Зубатка из кухни. — Майк вам сготовит.
Анна оборачивается. На столе кружка с кофе — Анна не помнит, чтобы официантка подходила. Она пьет кофе, он еще обжигает, от пара и кофеина краснеют щеки, она приходит в себя.
Еда отличная. Даже еще лучше. Она ест так, будто несколько дней голодала. Когда заканчивает, официантка подходит и улыбается, забирая тарелку:
— Всегда приятно видеть пустую посуду. Хотите еще чего-нибудь? Есть свежие кукурузные оладьи. — Она вопросительно поднимает брови, выставив руки, все в муке.
— Только счет.
— Конечно. Вы англичанка, правильно?
— Правильно, — говорит она, и официантка снова улыбается.
— Я догадалась. Раньше у нас тут бывали англичане. Один раз, правда.
— Не подскажете, как найти Одюбон-стрит?
Нэнси кивает на восток:
— Прямо по проспекту, не промахнетесь. На углу мотель «Дофин». — Дауфинн, слово получается по-американски гладкое. Нэнси стоит, в руках посуда, переминается с ноги на ногу. Ждет чего-то. — Дальше по этой дороге ничего нет, кроме птичьего заповедника. Вы птиц приехали смотреть?
— Нет.
— Ну конечно. Я этих любителей знаю. Может, вы на рыбалку?
— На рыбалку, — говорит она, будто соглашаясь.
— А удочки ваши наверняка в машине. Проверяйте, чтобы двери были заперты, народ тащит все, что плохо лежит. Надолго приехали?
— Не очень. — Она тянется за кошельком, достает карточку. Нэнси берет ее двумя пальцами. Неохотно отчаливает, возвращается с квитанцией и опять стоит, большие руки повисли, взгляд добрый, пустой, ищущий.
— Знаете, у нас тут мало приезжих в это время года.
— Вот как?
— Теперь вообще приезжих мало. — Нэнси доверительно склоняется к ней. — Мы изголодались по компании. Извините мое любопытство.
— Ничего, все в порядке.
— Не возражаете, если я спрошу, какую рыбу вы собираетесь ловить?
— Не возражаю, — она почувствовала, что краснеет. — Вообще-то я здесь не затем, чтобы ловить рыбу.
— Ловец человеков, — шепчет линялая фигура за соседним столиком, не отрывая взгляда от радиоприемника. Нэнси поворачивается к нему:
— Билл Рейли, доедай, понятно?
— Я просто сказал, — отвечает Билл Рейли. — Ничего такого.
Она вновь с Анной, приветливость возвращается, как солнце из-за туч.
— Ну что же. Было приятно познакомиться.
— Спасибо.
— Удачного дня. В «Дофине» найдутся комнаты. Приходите еще. И да, мы открыты допоздна. Мы всегда тут, в любое время!
Одюбон-стрит. Она тормозит на углу возле отеля. Официантка слишком оптимистична: Дофин закрыт до апреля, как и устричный бар. По проспекту ползет открытый грузовик, сочится ледяной водой, воняет рыбой и дезинфектором. Мобильный погребен где-то в сумке, среди вещей, и когда наконец Анна выкапывает его, обнаруживается, что он больше не работает. Сигнала нет, номер заблокирован, черт его знает.
Через дорогу — старомодный таксофон, трубка висит на проводе и раскачивается на ветру. Анна пропускает грузовик, переходит дорогу, возвращает трубку на рычаг. Потом снимает, слышит мурлыканье гудка.
Она знает номер наизусть. На кредитке пятно муки, отпечаток пальца официантки наложился на ее собственный, золотой. Она вытирает карту, вставляет в прорезь, набирает номер.
Три гудка, и ее соединяют.
— Четыре-два-девять-один, — произносит женский голос, акцент наслаивается на акцент.
— Можно позвать Аннели?
Пауза. Затем женщину хуже слышно, будто она слегка отодвинулась от трубки:
— Кто говорит?
— Меня зовут Анна, я подруга Аннели из Англии. Мы приехали на неделю в Галф-Шорз, и я подумала — ну, подумала, может, позвонить…
Ложь умирает на ветру. Проезжает еще микроавтобус, бампер обклеен картинками, за тонированными стеклами вибрируют басы. Она отворачивается, собой закрывает трубку от ветра, точно огонек сигареты.
— …никого. — говорит женщина. — Простите. Может, я смогу ей передать, что вы звонили. Анна?..
— Мур. Анна Мур. Миссис Нумминен, простите.
— Да?
— Вообще-то я не подруга Аннели.
— Нет? — Жестко, без удивления.
— Боюсь, я была не вполне откровенна с вами. Я из Британской Налоговой службы.
На том конце линии миссис Нумминен молчит. Анна говорит в пустоту:
— Я не юрист. Я не имею к ним отношения. Вам ничего не нужно читать или подписывать. Я здесь только от имени Налоговой…
— Вы здесь? На острове?
— Мне просто нужно поговорить с Аннели. — Неуклюже: — Это важно для Налоговой, чтобы я…
— Из-за чего такого важного вас принесло аж на Дофин?
— Из-за ее мужа.
Вздох. Он напоминает ей Теренса. У вас своя работа, у меня своя.
— Опять он. Но моя дочь не замужем. Она теперь с нами. И этот… человек, которого вы ищете, его здесь нет.
Снова болит голова. Анна жмурится. Нужно было подготовиться. Хороший инспектор всегда подготовлен. Она говорит снова, и снова извиняется, но женщина повторяет уверенно и спокойно:
— Его здесь нет. Я могу что-нибудь еще для вас сделать?
— Вы не знаете, он жив?
— Не знаю.
— Я должна его найти.
— Удачи. — Мать Аннели смеется. Затем осторожная пауза — видимо, размышляет.
— Скажите мне правду. Моя дочь знает вас?
— Да, знает.
— Тогда ждите.
На линии молчание. Оттуда, где стоит Анна, Одюбон-стрит отлично просматривается. Издевательски колониальный стиль, беспорядок домов, вагонка, изредка сваи спрятались за пальмами и магнолиями. Песок струится по асфальту. В дальнем конце улицы белеет клякса пляжа. За ним в море — нефтяные вышки, хлипкие и высокие, отдаленное эхо домов, что им предшествуют.
— Алло.
— Аннели. — Она повернулась к телефону. Голос напряженный и недовольный, злой и напуганный. Все, что она себе представляла, и даже хуже.
— Чего вы хотите?
— Я…
— Подождите. Вы где?
Она глядит сквозь волнистые полосы плексигласа. Рядом с домом старик чинит ялик. Под крышей мотеля горбится на ветру птица, большая, как ребенок.
— Я здесь.
— Здесь? Что вы делаете здесь?
— Я приехала поговорить с вами. У меня…
— Как вы меня нашли?
— Меня послала Налоговая.
— Найти меня? — Она повышает голос.
— Аннели…
— Почему вы никак не оставите меня в покое? — Потому и поэтому, думает она. Потому что кое-что произошло между мной и твоим мужем, который тебе не муж, и оно еще не закончилось. Потому что ты так и не сказала мне всей правды. Потому что я еще инспектор Налоговой службы, а Налоговая всегда получает то, что хочет.
— Аннели, послушайте меня. Хорошо? Никто не знает, что вы здесь.
— Что? Нет.
— Юристы не знают. Правительство не знает. Даже Налоговая пока не знает. Никто, кроме меня.
— Что это значит?
Анна долго молчит. Микроавтобус проезжает по дороге в обратную сторону. Притормаживает, минуя Анну, потом газует. Будто испугался.
— Встретитесь со мной? — наконец спрашивает она, и где-то на улице, на краю залива Аннели тихо отвечает, — ладно, она готова, она встретится с ней.
— Проходите, — говорит мать Аннели и отступает в дом. Он холодный, и темный, и ароматный — пахнет свежей краской, морской солью и горячим хлебом; играет музыка, но Анна не помнит, чтобы слышала ее по радио. В углу маленькой комнаты у стены — гарпун и удочка, рядом на полу — маска и гарпунное ружье. У очага в предвкушении вечера грудой сложен плавник. Дом из тех, что никогда не меняются, если их покидаешь. Приют; убежище даже. Анне самой хочется тут остаться.
— Суви. — Женщина протягивает руку.
— Анна, — говорит она, пожимая руку, хотя нет нужды представляться. Анна видит, что Суви тоже это понимает. В доме тихо, безлюдно: нет Аннели, или ее сына, или отца. А может, та, к кому пришла Анна, уже исчезла.
Неловкое молчание. Анна ищет, что бы сказать.
— У вас прекрасный дом.
— Спасибо, — машинально отвечает Суви, будто едва ли расслышала. — Моя дочь согласилась поговорить с вами, и вы должны делать то, что должны. Но я хочу, чтоб вы знали — она нездорова. Ей вредно о нем говорить. Прошу вас, постарайтесь побыстрее.
— Конечно, — сказала она, — я недолго, конечно.
— Пожалуйста, — и Суви ведет Анну через дом в сад, где ждет Аннели.
Они сидят рядом на газоне бермудской травы. Птицы на деревьях, крохотные и назойливые, голоса пронзительные, удивленные. Мать Аннели приносит чай со льдом и неохотно их оставляет. Никто не говорит ни слова. Вертолет рокочет над головой, и Аннели вздрагивает, глядит вверх, отворачивается.
На первый взгляд она выглядит хорошо — лицо и руки загорели, волосы выцвели на солнце, побелели. Она немного поправилась, и новые линии больше к лицу ей, чем прежняя модельная худоба. Но, несмотря на вес, она будто усохла, ушла в себя. Глаза потемнели, руки на коленях не желают лежать спокойно. Она держит стакан, когда летит вертолет, и ледяной чай проливается на сарафан.
— Ч-черт!
— Вот. — Анна ищет платок в сумке, но Аннели отмахивается.
— Ничего! Сама справлюсь. — Достает носовой платок из рукава. Анна садится обратно, Аннели плюет на платок, энергично трет пятно. Это, похоже, успокаивает ее, губы разглаживаются.
— Все время эти вертолеты. Садятся и взлетают с нефтяных вышек, постоянно. Мой отец там работал. Я их ненавидела за то, что они увозили его.
— Теперь, наверное, еще хуже.
— Ну да. Все время думаю, что они явились за мной.
— Никто за вами не является.
— Являются. — Она холодно подняла брови. — Вы же заявились.
— Я не за вами.
Аннели заканчивает с пятном. Бросает платок на газон и впервые смотрит на Анну. Взгляд неподвижен, будто, раз взглянув, она не может оторвать глаз.
— Вы здесь давно?
— Недавно, нет.
— И как вам остров? — вежливо, будто она хозяйка, а Анна — гость.
— Очень красивый.
— Вы, правда, так думаете? А мне всегда казалось, что здесь, как на дне моря. Не понимаю, зачем родители сюда приехали. Финляндия замечательная. Вам бы приехать в сезон ураганов. Раньше люди привязывали себя к деревьям. Иначе бы сдувало.
Она умолкает, отвлекается, глядит через сад на пустырь за ним. В конце Одюбон-стрит вертится флюгер.
— Мне жаль, что вы зря приехали. Может, я смогу отдать вам дом, — говорит она. — Эрит-Рич. Я могу, если хотите.
— Я здесь не за этим, — мягко сказала Анна.
— Ох… Вас это, наверное, потрясло. Все это.
— Да, потрясло.
— Значит, вы понимаете, что я чувствую. У меня был шок. Сильнее, чем у всех. Были вещи, о которых я знала. Ну, развод, очевидно. Но не много, правда. — Ее руки пианистки мельтешат, будто прячут что-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31