по прибытии в Буэнос-Айрес они сняли двухкомнатный люкс в «Альвеар-Паласе». Ровно через неделю им пришлось перебраться в дешевый пансион возле самого порта, а еще через десять дней Дуняша продала свои парижские туалеты и пошла работать на кондитерскую фабрику. Супруг ее сидел тем временем дома и вел телефонные переговоры с разными фирмами.В конце концов, правда, он тоже пошел работать, но и это получилось у него не по-людски. Единственное, что он умел делать действительно хорошо, это водить машину; поработав несколько месяцев на грузовике, Ладушка впал в меланхолию и стал говорить о загубленной жизни. И тут ему в одном баре встретился какой-то местный прохиндей, набиравший добровольцев в труппу «адских водителей» для гонок с опасными трюками. С этим прохиндеем Ладушка и исчез из жизни своей супруги. Впрочем, год спустя он написал ей откуда-то из Эквадора, что труппа распалась, а сам он «уже почти создал» фирму по экспорту бальсовой Древесины, и скоро все будет хорошо. Это письмо было последним.А сама Дуняша на фабрике не задержалась. Скоро ее устроили в художественную мастерскую — разрисовывать абажуры; потом она занималась росписью тканей, потом познакомилась с одной русской из Вены — та была художником-дизайнером, создавала модели ювелирных изделий. Увидев Дуняшины рисунки, венка взяла ее к себе в ученицы. Теперь, вот уже больше года, Дуняша работала самостоятельно. Полунин в этом ничего не понимал, но ее фантазии были красивы и необычны. Он думал иногда, что эта странная, словно выдуманная профессия подходит ей как нельзя лучше — Дуняша ведь и сама была какая-то немного приснившаяся…Здание пансиона стояло в глубине большого сада, вороха желтых шуршащих листьев завалили дорожку. День был ясный, солнечный, но прохладный и весь словно притихший. «Нужно куда-нибудь уехать до воскресенья», — решил Полунин, идя к дому.Фрау Глокнер, хозяйка, встретила его в холле подозрительным взглядом и нехотя ответила, что да, фрау Новозильцефф у Себя в комнате, aber… Что «но», Полунин дослушивать не стал; скорее всего, старая ведьма опять стала бы напоминать ему о репутации своего заведения.Когда он вошел, Дуняша не повернула головы. Она сидела за своим рабочим столом, у окна, в халатике и непричесанная, как-то ужасно по-бабьи подперев ладонью щеку.— Здравствуй, — сказала она, не оборачиваясь, своим низковатым певучим голосом. — Это ведь ты, да? Я по шагам узнала. Ты меня поцелуй куда-нибудь, ну хоть в макушку, только в лицо не заглядывай, я нехороша нынче. И извини, что голая сижу, лень одеваться…Полунин подошел, поцеловал, как было велено, и положил руки ей на плечи.— Может быть, все-таки загляну?— Ох нет, правда, не нужно. Ну, или смотри, только я глаза закрою…Он посмотрел и поцеловал в нос, потом в крепко зажмуренные глаза.— Выдумываешь, Евдокия, — сказал он, — такая же ты, как всегда.— Не выдумываю вовсе, просто ты в глаза мне не посмотрел, ну и слава богу. Ты когда вернулся?— В воскресенье. А что у тебя с глазами?— Все-таки ты монстр, один настоящий монстр, приехал в воскресенье и до сих пор таился! А с глазами ничего, просто у меня настроение скверное, и я не хочу, чтобы ты видел.— Что-нибудь случилось?— Да нет, так просто…— Я в воскресенье тебе звонил, несколько раз.— Правда? А я в Оливос ездила, к Тамарцевым. У них такое делается! Получили аффидэйвит Affidavit — поручительство, дающее право на въезд в страну (англ.).

из Штатов и теперь не знают, как быть. Серж говорит — из Аргентины надо уезжать, скоро здесь будет революция, а Мари не хочет. Здесь, говорит, я хоть за детей спокойна, а там из них сделают гангстеров. Показывала «Новое русское слово» — действительно, один страх! Убивают «прямо среди бела дня. В общем, расстроилась я ужасно. И вообще все как-то плохо. Осень вот, видишь…— Ну и что? Отличный день, можно куда-нибудь поехать.— Да, но в Париже сейчас весна, — сказала она с упреком, словно он нес за это личную ответственность. — Я осень люблю, но мне от нее грустно. И потом я имею два неосуществимых желания.— Каких?— Во-первых, плюнуть на голову мадам Глокнэр…— За что? — спросил он озадаченно.— Просто так. Уверена, она там у себя в Германии была содержательницей борделя. Ненавижу!— Но что она тебе сделала?— Что сделала, что сделала! — Дуняша пожала плечиками. — Как будто обязательно нужно, чтобы тебе что-то сделали. Она смотрит на меня такими глазами… словно подозревает в семи смертных грехах.— На меня она посмотрела так же, — успокоил Полунин.— Вот видишь! И ты не плюнул ей на голову? Ну конечно, где тебе, ты слишком рациональный!— Вероятно. А второе желание?— Второе… да нет, ты будешь смеяться. Ты ведь просто не поймешь, я знаю! Ты хоть когда-нибудь меня понимал?— Нет, но все-таки?— Ну, хорошо, пожалуйста, могу сказать. Я бы хотела сделаться обезьяной, voila.Полунин немного помолчал, — Дуняшины желания иной раз и в самом деле было трудно предвидеть, и на человека неподготовленного они действовали сильно.— Но почему именно обезьяной? — спросил он наконец.— Понимаешь, собакой — это не очень-то эстетично, а обезьяны, они живут на деревьях, и вообще…— Думаешь, они очень эстетичны?— Ну, я не говорю про тех, у кого фиолетовые попки. Есть же приличные меховые обезьяны, у которых все прикрыто? Просто, понимаешь, животные гораздо лучше людей. Я в то воскресенье с батюшкой ужасно поругалась — специально после обедни к нему подошла, чтобы поговорить насчет бессмертной души у животных. Он мне потом говорит: «Недаром вас в алтарь не пускают». Тоже логика, правда? Все-таки попы ужасными бывают обскурантами, Вольтер был прав.— А что, у животных есть бессмертная душа?— Именно это я и хотела выяснить! Сент-Огюстен считал, что есть — коллективная. Не представляю, как они устраиваются на том свете. Что-нибудь вроде колхоза? А может; это и не Огюстен говорил, а Тертюллиан или Орижен, их было столько, этих отцов церкви, разве упомнишь. В коллеже для меня уроки религии были не обязательны, я числилась как схизматичка…— Схизматичка?— Ну да, православные для них все схизматики. Очень было удобно. Dis-donc Скажи-ка (фр.).

, а что ты там делаешь, в этом Уругвае?— А я, видишь ли, поступил работать в одну экспедицию. Сейчас она перебазируется в Парагвай, а я вот сюда вырвался… купить кое-какое оборудование.— Они ищут каучук?— Да нет, это этнографы, изучают жизнь индейских племен.Дуняша изумленно выгнула брови.— Но при чем тут ты?— У них много звукозаписывающей аппаратуры, довольно сложной.— А-а. Кстати, ты и меня мог бы когда-нибудь записать, все-таки интересно. Ты уже позавтракал?— Да, мне нужно было встретиться с одним типом. Между прочим, Дуня…— Да?Полунин подумал.— Слушай, тут одно довольно деликатное дело. Среди твоих знакомых в колонии есть сплетницы?— Ба! Все решительно. Особенно княгиня. А что?— Ты знаешь Кривенко, адъютанта Хольмстона?— Еще бы! — Дуняша сделала гримаску. — Абсолютно отвратный тип. По-русски так говорится?— Как?— Отвратный!— Лучше сказать — отвратительный. Так вот, понимаешь, этот Кривенко связан с аргентинской политической полицией…— О! В каком смысле — связан? Он что, мушар?— Он просто доносчик и шпион.— Ну да, я ж и говорю. Но какая сволочь, а? И что ты хочешь, чтобы я сделала?— Об этом надо намекнуть двум-трем сплетницам, и люди начнут его сторониться.— Его и так сторонятся, — пренебрежительно сказала Дуняша. — Но я могу намекнуть, мне-то что.— Только учти — это не должно исходить от меня.— Почему?— А иначе Кривенко перестанет мне доверять. Сейчас-то он не догадывается, что я знаю о его работе в полиции.— Тебе так нужно доверие этого salaud Подонка (фр.).

?— Конечно, — сказал Полунин. — Неужели не понимаешь? Он думает, что за всеми следит, а на самом деле я буду следить за ним, — ловко? Ты бы хоть причесалась, Евдокия.— Тебе не нравится? — Она откинулась назад вместе со стулом, балансируя на задних ножках, и, повернув голову, посмотрелась в туалетное зеркало. — Да, верно, я совсем ведьма, ужасно хлопотно с этими волосами. Хорошо бы остричься, сейчас некоторые начинают носить совсем коротко — прямо одна зависть…Дуняша вздохнула, поднялась из-за стола и направилась к зеркалу. Полунин взял ее за плечи, повернул к себе.— Скучала?— Немножко. Глупый, как ты можешь спрашивать такие вещи? Обними меня по-настоящему…Полунин так и сделал. Волною жара окатило его, когда он ощутил в ладонях ее гибкое литое тело, когда почувствовал, как под пальцами скользнула по коже тонкая ткань халатика.— А ты скучал по мне?— Еще как…— Всегда, всегда? Очень-очень?— Очень, но не всегда. У меня не всегда было время скучать, даже по тебе…Он прижал ее крепче, ее треугольное большеглазое личико запрокинулось, стало бледнеть. Рука его отстегнула пуговку, другую, нетерпеливо смяла легкую ткань. Дуняша зябко поежилась и дрогнула, когда его пальцы медленно спустились по ложбинке вдоль позвоночника, щекотной лаской тронули выгнувшуюся под их прикосновением поясницу.— Опомнись, что ты делаешь, — шепнула она с закрытыми глазами. — Вдруг кто-нибудь в окно… Ужасно у тебя ладони приятные, холодные такие… ох, милый…— А ты вся словно отполированная и теплая. Только местами вдруг прохладная… Настоящая репка.— Что, что?— Я говорю, совсем как свежая репка, понимаешь, круглая и прохладная…— Бесстыдник, — нараспев сказала она с нежным упреком. — Слушай, я тогда ответила «немножко, но это неправда, я по тебе ужасно-ужасно соскучилась — мы ведь так давно не были вместе! Ты вот меня сейчас только погладил, и у меня уже в голове все кружится, а послушай, что с сердцем…— Дуня… — шепнул он.— Да, милый…— Я запру дверь, хорошо?— Нет! — испуганно закричала Дуняша. — Нет-нет, ради бога, не нужно меня сейчас соблазнять, здесь нам нельзя ни в коем случае, абсолютно исключено…— Но почему?— Ах, это все эта ужасная мадам Глокнэр — я ведь непременно вспомню о ней в самый неподходящий момент! И потом уже все время будет казаться, что эта мегера подслушивает под дверью… что за удовольствие, если боишься шевельнуться! А если поехать куда-нибудь?— Знаешь, я и сам об этом думал — до воскресенья мне здесь делать нечего. Ты как?— О, с этим я никогда не имею проблемы, тем более что сейчас у меня нет ничего срочного. В понедельник обещала сдать один рисунок для Гутмана, но он уже почти готов. Правда, поедем. Хочу в пампасы!— Куда именно?— Куда угодно, ты же знаешь, я обожаю степь. В какой-нибудь маленький-маленький городок, только чтобы был отель и номер с большой-большой кроватью… Ох, слушай, ну что ты делаешь, пожалей меня, я ведь тоже не из дерева… убери свои руки, я тебя умоляю, иначе я просто не знаю, что будет!— А я вот знаю, — шепнул он ей на ухо и куснул краешек маленькой розовой мочки.Дуняша обморочно ахнула, тело ее на мгновение отяжелело в его руках, словно у нее подломились колени; но тут же она замотала головой и стала вырываться, упираясь ладонями ему в грудь.— Пусти, пусти, ты просто с ума сошел… ну как ты не понимаешь, неужели ты думаешь, что мне и самой не хочется… Знаешь, я лучше оденусь. Иди сядь за стол, можешь любоваться моими новыми бижу, только не оглядывайся…Он вздохнул и покорно отошел. Дуняшин рабочий стол был, как всегда, в диком беспорядке — книги с обрывками бумажек между страницами, кисти, карандаши, выдавленные и непочатые тюбики темперы, фарфоровые блюдечки с засохшей краской, небольшие — размером с открытку — листки угольно-черного ватмана, какие-то проволочные модельки, похожие на латунных и алюминиевых паучков.— Не понимаю, Евдокия, как можно работать в таком ералаше, — сказал Полунин. — Ты хоть иногда здесь убираешь?— Ах, это совершенно бесполезно, я уже убедилась…Он взял черный листок, на котором тонким белым карандашом была вычерчена причудливая паутинная конструкция, напоминающая схему галактической спирали, повертел так и этак, пытаясь определить верх или низ.— Что это? — спросил он, не оборачиваясь, и показал рисунок через плечо.— Не вижу… А-а! Это будет такой клипс — платина и мелкие бриллианты. Но какие есть дуры! Вчера приходит одна, я ей показываю этот кроки, так она говорит, ах, как мило, это нужно решать в золоте. Ты представляешь?— А что, в золоте нельзя?— Mais non! Да нет же! (фр.).

Ведь это понятно всякому — здесь не должно быть никакого цвета, кроме натуральной игры камней. А золото — желтый, один самый интенсивный цвет, он убил бы весь замысел, — это же чистая абстракция, ты видишь! Здесь может быть только белый металл, абсолютно холодный, как это сказать — бесстрастный. Платина или палладий.— Да, целая премудрость, — Полунин покачал головой — Сколько может стоить такая штука?— Понятия не имею. Сто тысяч? Это ведь зависит от размера, от веса, от качества камней… У меня произвольный масштаб, в металле эти штуки можно увеличивать или уменьшивать как угодно.— Уменьшать, Евдокия.— Прости?— Я говорю — «уменьшать», а не «уменьшивать».— А-а… спасибо тебе, ты такой ужасно внимательный. Самое смешное, что я не видела в металле ни одной своей работы, представляешь?— Почему, разве их не выставляют на витринах?— На витринах? — Дуняша рассмеялась. — Мишель, ты ужасный чудак. Я ведь делаю эксклюзивные модели, а не прототипы для серии! Понимаешь, какая-нибудь мадам миллионерша приезжает в магазин, ей показывают рисунки, она выбирает. И эта штука выполняется для нее в одном-единственном экземпляре! А рисунок ей потом присылают вместе с готовой вещью…Полунин рассмеялся:— Ведь перед этим его можно сфотографировать?— Если фирме плевать на свою репутацию — конечно, но таких фирм не бывает. Мишель, поди сюда, застегни мне на спине, опять эта молния… Мерси… нет-нет, пожалуйста, я же просила… Скажи, у вас в экспедиции есть женщины?— Одна недавно появилась, переводчица.— Молодая?— Твоего возраста или чуть моложе. Лет двадцать.— О, пожалуйста, можешь не флаттировать Льстить (от фр. flatter).

, мой дорогой! Мне уже двадцать пять, и я этого не скрываю… как некоторые. Она что, интересная?— Кто? — рассеянно переспросил Полунин.— Ну, эта твоя переводчица!

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9