— Добро, — проговорил, наконец, Алексей, и все от его голоса вздрогнули, так глубоко задумались. — Вечная тем память, чьи карбасы злая беда поломала, на берег вынесла. Только погибшим душам обиды нет, что мы с тех обломков железа себе на спасение наберём. — И, поглядев на солнце, добавил: — Поспешать надо. За светом домой добраться бы.
Северное море не милостиво, много корабельного лома на берег повыкинуло. Меж ним и деревья целые с корнями лежат: с дальних берегов, что вода подмывала, они в воду падали, и теченья морские принесли их в эту далёкую сторону. Гвоздей и всякого железа в обломках оказалось много.
За работой не заметили, как на душе веселее стало. Удивились даже, когда Алексей на закат оглянулся и домой стал торопить:
— Не захватить бы темноты, пока оружия для обороны не наготовили. Ошкуй-то здесь не в одиночки жил, — сказал он. — А в потёмках и Степанова пищаль не заст?па.
Ванюшка так ясно припомнил огромные жёлтые клыки зверя, — один ещё сломанный, — что хоть и жарко было от работы, а по спине морозом продёрнуло.
Солнце совсем уже спустилось к воде, когда они тронулись домой. Шли ходко, приглядывались: не нашёлся бы у вчерашнего ошкуя сердечный друг, за приятеля с ними посчитаться.
— Это так, — не утерпев, пошутил Степан, но тут же проверил кремень, подсыпал на полку пороху и держал пищаль до самой избушки наготове.
— Доведёт нас твой язык до беды, пустая ты голова, — ворчал Фёдор и опасливо оглядывался.
Дошли благополучно, но спать улеглись не сразу. Фёдор подобрал по дороге камень вроде чашки, из него устроили жирник с фитилём, на медвежьем жире. При таком малом свете долго трудились зимовщики: вырезали сухожилья из медвежьей спины на тетиву для луков.
— Кузнецами заделаемся, на стрелы да рогатины железа накуем.
Этим решением кормщика кончился трудовой день.
Ванюшка как ни устал, а заснул не сразу, лежал, тихонько разговаривал про себя: «Степан свои заряды как выпустит, и останется он с луком, и я с луком, будто мы теперь ровни. Вместе олешков промышлять пойдём. Он олешка — я другого. Он олешка…»
— Да ты что, как веретено раскрутился, весь бок мне протолкал!
Это Фёдор. Не дал Ванюшке олешков досчитать. Мальчик притих и скоро заснул.
Кузня заработала на другой же день. Недалеко от избушки, в расщелине скалы, нашлось подходящее место: скала — от ветра защита. Большой гладкий камень сгодился на наковальню. Молотом стал тяжёлый железный болт.
Алексей ему больше всего обрадовался, еле вытащил из большого бревна, от иноземного судна незнакомой постройки.
— Не понять, к чему он надобен был, — рассуждал Алексей, пока вырубал его топором. — А нам в самый раз, разогреем, да щель в нём гвоздём пошире сделаем, чтоб на рукоятку насадить.
Молот получился изрядный, кормщик на него не нарадовался.
— Дед мой кузнечил, а я около него крутился, помогал помалу, — весело говорил он. — Сказывают старые люди: всякое уменье на помощь человеку окажется. Думал ли я, где да как кузнечить доведётся.
Долго провозились зимовщики, пока из оленьей шкуры устроили меха. От круглой палки отрезали кусок, в нём калёным прутом выжгли сквозное отверстие, получилась трубка, через которую стали воздух мехами поддувать, чтобы в горне жарче горели уголья, калили железо. Меха получились на славу. Ванюшка чуть не со слезами выпросил, чтобы ему поддувать поручили.
Они со Степаном не один раз уже побывали на берегу, искали в плавнике железо. Больше его находилось в брёвнах да досках иноземных судов.
— Железа у них, чай, много, цены ему не понимают. Суют, где деревянным гвоздём обойтись можно, — удивлялся Степан и ловко, одним взмахом топора, выбивал из бревна тяжёлый болт или кусок железного прута.
Зимовщики дивились, до чего же у Алексея быстро да хорошо наконечники для стрел куются: такие острые, что и точить их после закалки мало приходится.
— Один в один! Самое первое дело! — радовался Степан и на руке взвешивал, и глазом прикидывал. — Если стрела от стрелы рознится, нипочём не приладишься стрелять. Недолёт али перелёт будет. Дядя Алексей, к слову не пришлось раньше сказать, а я и сам с луком сызмальства знаком, баловался, покуда мне пищаль от отца не досталась. А отцу она от деда была. На настоящего зверя с луком я не ходил, а гусей тупой стрелой ловко ссаживал.
— Вот и добро, — отозвался кормщик и кинул на камень последний, ещё горячий, наконечник. — Когда так, берись луки справлять да стрелы ладить. Такие, чтобы не гуся, а и олешка добыть. Можешь?
— Могу, — с готовностью отозвался Степан.
— Добро, — повторил довольный кормщик. — А мы с Фёдором рогатины на ошкуя ладить возьмёмся. Только на рогатину опять на берегу железо добывать надо, самое что есть лучшее. Олешка подранишь — только и беды, что стрелу с собой унесёт. А если рогатина откажет, человеку самому от ошкуя не уйти.
Не один день опять вдоль берега выходили зимовщики, плавника без счёта переворошили, а своего добились: железа на рогатины наковали знатного. Степан опять каждый кусок в руке взвесил, о камень бросал — звон слушал и довольно кивал головой.
— Пищаль-матушка в беде хорошая помощница, когда время есть изготовиться. А рогатина, была бы в руках твёрдость, и без изготовки от смерти оборонит. — Так он говорил, а Ванюшка слушал и потихоньку горевал: «Как бы это поскорей до рогатины дорасти». Ожил, когда ему Степан с вечера сказал:
— Завтра, как рассветёт, мы с тобой за олешками сходим, пускай дедова пищаль последнюю службу сослужит, пока мороз не сильно крепкий.
Всю ночь Ванюшке не спалось: олени чуть не наяву виделись, и пищаль Степанова у него в руках. А что? Может, Степан вдруг раздобрится и выстрелить ему даст? Один только раз?
…Сон пришёл, когда стало светать, но Степан уже в плечо толкает, вставать велит. Вскочил Ванюшка быстро: одной рукой глаза трёт, другой за сапог хватается. Ждать, когда разгорится печка, не стали: вода в котелке хоть и холодна была, аж зубы заныли, всё равно мясо запили ею.
— На ходу разогреемся, — сказал Степан, и Ванюшка в ответ кивнул головой, вроде как бывалый промысленник.
— Далеко нам ходить не придётся. Они там, за перевалом, в затишке пасутся, я туда заглядывал. Человека не знают, а всё же учуют и испугаться могут. Ветер-то откуда дует, ты приметил? Так и подходить надо, чтобы он от олешков да на тебя дул, тогда они не учуют. Понял?
— Понял, — степенно отвечал Ванюшка, — ты мне про всё толкуй, я тоже промысленником быть хочу.
Он слушал в полном восторге, а Степан и сам рад про любимое дело поговорить. И долго бы ещё рассказывал, только вдруг остановился так внезапно, что Ванюшка чуть головой не ткнулся ему в спину. Рукой знак подал: молчок! И, нагнувшись, затаился за камнем.
Ванюшка понял, зубы стиснул крепко, сердце сильно забилось в груди.
Они дошли уже до гребня холма. Отсюда начинался спуск в небольшую долину, хорошо защищённую от ветра. В ней спокойно паслось стадо оленей. Они раскапывали неглубокий снег, все в одну сторону головами. Сползти по пологому склону в долину, прячась за камнями, было легко. Ванюшка полз, затаивался и задыхался от охотничьего жара, пока Степан опять сделал ему рукой знак — остановиться, а сам двинулся дальше. С укрытого места за большим камнем Ванюшке было хорошо всё видно.
Вот Степан остановился. Нет, опять ползёт. Опять остановился, тихо-тихо поднимает пищаль, целится…
Ванюшка не чувствовал, как болят пальцы, крепко вцепившиеся в камень. Наконец, раздался выстрел! И самый большой олень с ветвистыми рогами подпрыгнул, упал и больше не шевельнулся. Ванюшка чуть не бросился вниз, но Степан успел поднять руку — остановил. И что же? Олени не кинулись бежать. Они тревожно столпились вокруг лежащего вожака, тянули шеи, нюхали воздух, старались понять: что случилось?
Тем временем Степан ловко отполз к высокому обломку скалы, совершенно скрывшему его от оленей. Ванюшка видел, как он быстро встал, снова зарядил пищаль, отполз на прежнее место. Раздался второй выстрел. На этот раз стадо всколыхнулось: миг — и последние олени исчезли в дальнем конце долины. Два тела остались неподвижно лежать на белом снегу.
Прежде чем охотники успели спуститься вниз, из-за камней с противоположного края долины выскочили пушистые вертлявые бурые зверьки и бросились к оленям. Они тявкали, как маленькие собачонки, ссорились и подбегали всё ближе.
Степан крикнул, схватил камень и метко запустил им в ближайшего песца. Тот с визгом отскочил, но тотчас же опять устремился к оленям.
Ванюшка на бегу кинул камнем во второго, но не попал. Песцы отбежали недалеко. Однако уходить не собирались.
Олени лежали неподвижно, оба закинув головы так, что рога касались спины. Ванюшка с восторгом взглянул на Степана, на пищаль в его руках. Затем на оленей, на широко открытые, уже затуманенные смертью глаза. И вдруг радость в его душе словно потускнела. Он отвёл глаза, отвернулся…
Степан понял…
— По первости это тебе, — сказал дружелюбно. — Со мной тоже так было. Оправишься. Есть нам чего-то надо. — Он повернулся к беспокойной кучке песцов. — Что делать будем? — спросил как у равного. — Одного пока потащим — другого всего раздерут, собачьи дети. Подожди тут малое время, покарауль. Я одного наверх сволоку. Потом другого. Потом с берега две доски притащу, может, санки-самоделки на скорую руку сделаем и обоих довезём. Песцам только понюхать достанется.
Олень — не малая тяжесть. Даже сильный Степан еле поднялся вверх по откосу с грузом на плечах. Отдышавшись, он вернулся за вторым. В это время Ванюшка, разгорячившись, воевал с песцами. Они так и крутились около оленя, то с одной, то с другой стороны и визжали, как обиженные собачонки.
Наверху дело пошло легче: олени и без санок скользили по гладкому снегу легко.
— Ты примечай, — наставлял Степан, когда остановился передохнуть. — Кого я стрелял? Оленя аль в?женку?
— Оленя, — отвечал Ванюшка и добавил довольный, что сам догадался: — Важенка-то ростом мельче, мяса, стало быть, меньше.
— Ну и дурак, — спокойно ответил Степан. — Разве в том дело? А то в толк возьми: важенка телёнка принесёт. А ты её убил и приплод с ней пропал. А которые того не понимают, не промысленники они, а живодёры.
Ванюшка и оленей помогал тащить, сколько было силы, и слушал каждое Степаново слово, в душу ему оно западало, словно они со Степаном уже ровни. Одно было горе: Степан ему из драгоценной пищали выстрелить так и не дал.
— Погоди малость, — утешал он его, — домой возвернёмся, знатным тебя промысленником сделаю. А тут дашь тебе выстрелить — всё равно что одним олешком меньше домой притащим. Уразумел?
— Уразумел, — подавляя вздох, отвечал Ванюшка. — А лук-то мне всамделишный скоро изготовишь? Чтобы с тобой на олешков ходить?
— Всамделишный, — усмехнулся Степан. — Какой только твоя рука сдержит. А потом и до настоящего достигнешь.
Ванюшка кивал головой, но опять сдерживал вздох разочарования. Неужели ж ему лука настоящего не сдержать?
Домой олешков дотащили уже в потёмках. Песцы провожали до самого порога, так что Ванюшке то и дело приходилось их снежками да ледышками отгонять. А когда дверь избушки затворили, они долго ещё с досады визжали не то по-собачьи, не то по-кошачьи.
— До чего ж они тут смелы, — дивился кормщик. — Стало быть, человека не знают.
— То не плохо, — отозвался Фёдор. — Мясо у них доброе, на варево годится. А зимой и шкур наберём, будет чего домой везти. Мех-то их зимний хоть с чернобуркой не сравнить, а всё в цене.
С холоду охотникам в избушке показалось тепло и уютно. В чугунке на угольях стояла горячая вода — есть чем жареное мясо запить. Фёдор, хоть воркотни от него не оберёшься, а позаботился.
Не успели передохнуть, а Степан, словно и не наработался, уже из сеней обоих олешков тащит.
— Давай, Фёдор, — говорит, — шкуры снимать, пока не вовсе застыли.
Со шкурами быстро покончили, часть мяса под крышу повесили — пускай в дыму коптится, остальное в сени занесли. Ванюшка как ни устал, а зуйкову работу справил: на полу, что осталось, прибрал и опять на нары забрался погреться. Сон его крепко морил, да глядит — отец из-под нар палку вытащил и ножом к ней примерился, шепчет что-то, рассчитывает. Как тут уснуть?
— Это к чему? — удивился Степан.
— Численник завожу, — ответил Алексей. — Дням, стало быть, счёт вести буду. Сколько нам тут побыть ни доведётся, а негоже человеку звериным обычаем жить, времени не знать. Опять и праздникам счёт особый положен, какого святого когда почитать.
Палку свою Алексей за разговором разукрасил — любо посмотреть: зарубки ровные, а сверху хитрый узор, как из шнура плетёный.
Вдруг Фёдор откинул шкуру, которую обминал, и голову поднял.
— Считай-считай, — сказал. — А ты как говорил: на Грумант нас занесло?
— На Грумант, — согласился Алексей.
Все удивились: редко, когда Фёдор в разговор вступал. Но Фёдор этого не заметил. Он всё больше, что ни, делает, вниз смотрит, будто вокруг него и людей нет.
— В самое гиблое место, значит, нас занесло, — повторил Фёдор. — Не верите? Вот что я от верного человека слыхал. Давно это было, аглицкой земли король своими людьми заселить хотел Грумант. Морского зверя ему добывать. Большую награду за то обещал. Только никто своей волей тут селиться не хотел. И тогда аглицкие купцы удумали: у короля выпросили смертников, которых казнить было велено. Чтобы вместо казни их на Грумант на вечное поселение привести. А смертники поглядели, поглядели, да говорят: «Везите обратно. Пускай нас в родной земле казнят. Потому здесь, на Груманте, жизнь хуже лютой смерти».
Фёдор договорил и опять оглядел всех, даже усмехнулся чуть-чуть: вот, мол, в какое хорошее место мы попали. Радуйтесь! Но тотчас опять поскучнел, ссутулился и потянул с пола брошенную шкуру.
Зимовщики выслушали его молча и головы опустили. Жирник мигал, из-под двери неслышно крался лохматый белый иней, полз по стене вдоль притолоки. С моря послышался глухой гул, грохот: тишина кончилась, буйный поморник раскачал лёд на море, ломал припай.
Нарушил молчание Алексей:

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4