Тот, невидимый, ждал возле нее — Лелека отчетливо ощущал его напряженное дыхание.
Он заставил себя шагнуть вперед.
За его спиной запирали дверь — на цепочку, на ключ. А он все силился вспомнить, где уже встречался с мужчиной, у которого такой резкий фальцет?..
Тщательно заперев дверь, человек завозился в темноте. Лелека почувствовал резкий запах керосина.
Чиркнула спичка. Из мрака смутно проступила спина в шинели, — согнувшись над низким столиком, хозяин квартиры зажигал лампу, протирал стекло.
Стало еще светлее — стекло надели на лампу.
Человек поднял ее, медленно повернулся к Лелеке.
Они долго глядели друг другу в глаза — Лелека и тот, кто несколько часов назад кричал на него в одном из кабинетов на Гороховой, 2.
В этой квартире Лелека прожил четыре дня, не смея приближаться к окнам, зажигать огонь или спускать воду в уборной, когда отсутствовал хозяин.
Время текло однообразно. Приютивший его человек уходил на работу рано утром и запирал дверь на ключ. Возвращался вечером на короткое время, потом вновь исчезал — до глубокой ночи.
Они почти не разговаривали. Явившись домой, хозяин клал на стол сверток с едой, уходил в соседнюю комнату. Оттуда доносился скрип диванных пружин, шелест бумаг, негромкое покашливание. Изредка дребезжал телефон, и тогда хозяин квартиры долго крутил ручку старенького «эриксона», ругался с телефонными барышнями из-за плохой связи. Никто, кроме него, не приходил в этот дом, сюда не доставлялось никакой почты.
Лелека отдохнул, отоспался. Нашел в умывальной бритву и соскреб с лица отросшую щетину. Дважды перечитал оказавшийся на платяном шкафу заляпанный чернилами толстый том «Истории Дома Романовых».
На пятый день хозяин явился в обычное время, но не прошел к себе, а зажег папиросу и уселся в кресло против валявшегося на кушетке гостя:
— Ваше пребывание в Петрограде заканчивается. Ночью вы уедете. Документов менять не будем — они у вас хорошие. Кое-что дополним. Вот членский билет. Теперь вы состоите в партии левых эсеров.
— Зачем это? — Лелека спустил ноги с кушетки, взял документ, повертел в пальцах.
— Затем, что в ЧК могут работать только большевики и члены вашей новой партии.
— Я буду работать в ЧК?
— Поразительная догадливость! — хозяин квартиры не скрывал иронии. — Да, вам доверят эту почетную службу. Покажите себя как можно лучше.
— Вы тоже левый эсер?
— Вот именно, тоже, — усмехнулся собеседник. — Но к делу. Поедете на юг, в город, о котором я уже говорил. Здесь, на этой бумаге, адрес и фамилия человека, к которому вы явитесь. Запомните, а бумагу сожгите. Итак, приедете, назовете себя. Он уже оповещен, ждет. Там создается уездная ЧК. Работать будете не жалея сил, с полной отдачей. Я не шутил, когда говорил, что надо как следует показать себя. Короче, должны понравиться. Спустя месяц-другой разочаруетесь в эсерах, в том числе и в левых. Порвете с ними и станете большевиком.
— Я не совсем понял…
— Понимать нечего. Требуется выполнить все в точности. Вы нужны именно в таком качестве. Посему действуйте активнее. Когда понадобитесь, вас найдут.
— А деньги? — сказал Лелека. — Я совсем без средств, мне сказали…
— Торопитесь! — прервал его собеседник. — Неужели вас отправят без средств?
Лелеке были переданы деньги и ордер на посадку в эшелон. На ордере стояла подпись: «Товарищ председателя ВЧК Александрович».
— А кто председатель? — спросил Лелека.
— Феликс Дзержинский. Остерегайтесь его.
— Понял. — Лелека ткнул пальцем в подпись на ордере: — А этот?
— Александрович наш человек.
— Вон как! — Лелека с уважением посмотрел на хозяина квартиры. — Хорошо работаете.
Собеседник не удостоил его ответом, встал и прошел к себе в комнату.
Лелека выполнил задание. Более того, когда четыре месяца спустя город заняли немцы, он ушел в подполье вместе с другими чекистами. Поначалу положение, в котором он оказался, его забавляло, но потом стало беспокоить, тяготить. В его руках были сведения о большой группе подпольщиков, а он бездействовал, следуя строгому приказу — ничего не предпринимать по собственной инициативе.
Он терзался сомнениями: ведь хозяева не смогли бы разыскать его, даже если бы и хотели, — подпольщики были хорошо законспирированы. Как же быть? Донести на большевиков? Но тогда он и сам окажется под ударом: где гарантия, что его не прикончат вместе с другими?
Однако даже если бы все обошлось, как агент он был бы потерян: подпольщик, вышедший невредимым из контрразведки оккупантов, безнадежно скомпрометирован в глазах большевиков. А руки у них длинные — везде достанут…
И Лелека не решился действовать. Тем более что из центральных районов страны стали просачиваться сведения о том, что готовится всеобщий мятеж против Советов.
Вскоре слухи подтвердились. Вечером 6 июля немцы в городе переполошились. На перекрестках улиц встали усиленные патрули с пулеметами. Отряды оккупантов прочесывали квартал за кварталом, сгоняя задержанных в комендатуру. На пустыре за привозом гремели залпы — там расстреливали.
Утром причина тревоги выяснилась. Германская комендатура выпустила листовку. Сообщалось, что в Москве «головорезами из ВЧК» убит германский посол Мирбах.
Спустя неделю в город тайно пробрался Андрей Шагин, месяц назад уехавший по делам в Москву. Саша привела к нему нескольких чекистов, среди них Григория Ревзина и Лелеку.
— Мирбаха убили фальшивые чекисты, провокаторы, — сказал Шагин. — Короче, левые эсеры. Одного из них направил на работу в ВЧК центральный комитет этой партии. А тот протащил в ВЧК сообщника. Их фамилии — Блюмкин и Андреев. Первого быстро раскусили — месяца не проработал, как был отстранен от должности… И вот оба они являются в германское посольство, предъявляют документ на право встречи с послом: написано на бланке ВЧК, подписи Дзержинского и члена коллегии Ксенофонтова, печать. Словом, все честь по чести.
— Подпись Дзержинского и печать? — переспросила Саша. — Не ошибаешься?
— Подписи оказались подделанными.
— Разумеется, и печать тоже, — сказал Лелека. — Вот ведь какие негодяи!
— Печать была правильная.
— Как же так? — пробормотал Ревзин. — Бланк, понимаю, могли достать. Но печать?
— Она хранилась у товарища председателя ВЧК, тоже левого эсера… Поняли теперь, что к чему? В Мирбаха стрелял Блюмкин. Тот был ранен, пытался бежать. Тогда в него швырнули бомбу. Убийцы выпрыгнули из окна — на улице их ждал автомобиль с работающим мотором.
— Все предусмотрели, — сказал Ревзин.
— Какая же цель этого? — спросила Саша. — Чего они добивались, Андрей?
— Цель — спровоцировать немцев на военные действия. Чтобы те оккупировали всю страну. Эсерам, видимо, показалось недостаточным, что германские войска захватили Украину… Но и это не все. Акция в германском посольстве была как бы сигналом — в тот же день в Москве начался мятеж эсеров. Предатели укрепились в центральной части города, захватили здание ВЧК, главный телеграф… А что вышло? На второй день мятеж был ликвидирован. Главарей — к ногтю.
Лелека выпрямился, сжал кулаки. Встретившись взглядом с Сашей, сердито покачал головой.
— Мерзавцы! — проговорил он.
— Вот и ты был левый эсер, — сказала Саша. — Хорошо же начинал свою жизнь.
— К счастью, порвал с ними, — Лелека простодушно улыбнулся. — Вовремя порвал, будь они прокляты!
— Будто знал, чем они кончат, — вставил Григорий Ревзин. — Хитер ты, однако.
Конечно, Саша и Ревзин сказали все это в шутку. Ревзин даже дружески хлопнул по плечу Лелеку.
Тот продолжал улыбаться. Но в эту минуту решил, что при случае разделается с обоими.
ПЯТАЯ ГЛАВА
Если второй день нет ни капли воды, чтобы утолить жажду, а над головой небо с белым сверкающим солнцем и негде укрыться от зноя, от горячего сухого ветра — забываются все другие лишения, притупляется боль самых мучительных ран. Пить, только пить! Набрести на ручей, погрузить в воду пылающее лицо, руки, грудь, всего себя до кончиков пальцев натруженных ног!..
Саше кажется: он где-то здесь, совсем рядом, этот ручей, стоит лишь перевалить через гребень соседнего кургана — и глазам откроется яркая зелень и влажный песок оазиса, бьющий из-под камня крохотный родничок, весь в густой осоке, в кустах можжевельника…
Она лежит на дне неглубокой ложбины, лежит на спине, не двигаясь. Утром еще было терпимо — солнце стояло низко, светило из-за головы. Теперь лучи бьют в глаза, в грудь, в живот — портфель под платьем горяч, будто полтора пуда золота и бриллиантов плавятся в нем, вот-вот растекутся по телу.
Путники пришли сюда перед рассветом. Шагин помог Саше лечь поудобней, сам тотчас же уполз в степь. Но он и на рассвете минувшего дня искал воду…
Проклятый портфель! Если б можно было снять его — хотя бы ненадолго, на один только час!..
На первом привале Саша распустила узел веревки. В тот же миг она едва не лишилась сознания от боли. Она уже в самом начале пути чувствовала: ноша ерзает, царапает тело. Не придала этому значения. Теперь наступила расплата — грубый портфель в кровь натер кожу на животе. Но в первый день, превозмогая боль, она все же сняла ношу. Шагин спрятал портфель в стороне.
И почти тотчас послышался стук копыт, донеслись голоса. Четверо всадников с карабинами поперек седел проехали шагах в двадцати. Возьми они чуть левее, путники оказались бы у них на дороге. Затаившись, чекисты видели: конники то и дело приподнимались на стременах, озирались по сторонам.
— Ищут кого-то, — сказал Шагин. И прибавил, пряча глаза, словно извиняясь: — Придется подвязать портфель.
…Сейчас подходили к концу четвертые сутки пути. И последние два дня они не могли раздобыть воды.
Шагин вернулся, молча лег рядом.
— Ничего, Андрюша. — Саша нащупала его руку. — Перетерпим.
— Все вокруг излазил. Были два болотца — высохли… А в пяти верстах хата. Мазанка. Рядом огород. Поодаль ящики стоят рядком. Вроде бы пасека.
— А колодец?
— Не обнаружил, сколько ни смотрел. Странно, должна же быть вода!
— Может, за мазанкой?
— Нигде нет колодца. И чтобы родничок был, тоже незаметно. Уж я ползал вокруг, глядел…
— Вечером пойдем туда, Андрюша.
Шагин промолчал. Еще перед тем как отправиться в путь, они твердо решили: двигаться будут только ночами, не по дорогам, а напрямик, стараясь обходить села и хутора.
Но как быть теперь? Саша в таком состоянии… Да и сам он едва держится. Сегодня, когда искал воду, вдруг почувствовал сильный озноб, застучало в висках. В последние секунды, когда уже гасло сознание, успел рубахой прикрыть затылок от солнца… Потому-то и вернулся так поздно — приходил в себя, собирался с силами.
Наступил вечер.
Лежа позади ульев, Шагин всматривался в светлевшую неподалеку мазанку. Минуту назад Саша постучала в дверь этой халупы и была впущена в помещение.
К жилищу пасечника они подобрались на закате, залегли в отдалении. Удалось увидеть двоих обитателей мазанки — древнего старичка и женщину помоложе. В сумерках они загнали в дом несколько цесарок, ушли туда сами. Некоторое время в единственном оконце халупы мерцал слабый свет, потом погас. Ничто не свидетельствовало о том, что в доме могли быть другие люди. И Саша рискнула.
Снова зажегся огонь в оконце. Вслед за тем скрипнула дверь. Шагин скорее угадал, чем увидел силуэт Саши в темном дверном проеме.
— Андрюша, — громко позвала она, — где же ты остался? Ходи до хаты!
Шагин перевел дыхание, сунул револьвер за поясной ремень, поспешил к мазанке.
…Они пили и пили несвежую тепловатую воду и никак не могли насытиться. Хозяева молча наблюдали. Дед сидел у оконца на широкой деревянной скамье. Высокая и очень худая старуха стояла у большой деревянной бадьи, ковшом черпала из нее воду, подавала путникам.
— Помыться бы, добрые люди, — попросил Шагин. — Особенно жинке моей.
Старуха кивнула, вновь сунула ковш в бадью. Тот заскреб по днищу. Воды в бадье было чуть-чуть.
И Шагни вдруг почувствовал тревогу. Он не знал еще, откуда идет опасность, но ощущал ее.
— Та расходуйте, не жалейте, — ласково пропела хозяйка, подавая очередной ковш воды. — У меня еще ведро полное. А утречком хлопцы привезут большую бочку. И калачей привезут, и молока вволю…
Шагин скосил глаза на Сашу. Они встретились взглядами, поняли друг друга. Надо было немедленно уходить.
Старики по-своему истолковали смущение гостей. Женщина принесла из сеней ведро с водой. А дед стал объяснять: за домом у них родник, исправно служит много лет, но, случается, пересыхает, если подолгу нет дождей. Вот и теперь иссяк. Однако невелика беда. В таких случаях пасечники разжигают большой костер, наваливают в огонь гнилья, чтобы погуще был дым. Живущие на соседнем хуторе сыновья знают этот сигнал, тотчас везут воду. Третьего дня привезли. Завтра приедут снова. Обещали быть рано утром.
— Большой хутор? — спросил Шагин, с тоской поглядывая на ведро с водой.
Дед встал, подозвал старуху. Они принялись что-то подсчитывать, загибая пальцы.
— Семь дворов, — объявил дед результаты подсчета. — Дюже великий хутор.
— А власть там какая? — спросила Саша. — Что сыны говорят? Есть на хуторе посторонние?
— Кто ж их знает? — Дед неопределенно покрутил головой. — Сыны там, мы здесь… Власть — она власть и есть. Всякая власть от Бога…
Он смолк, проковылял к оконцу и завозился у горшка с геранью.
«Будто боится сказать лишнее», — подумала Саша.
Она снова посмотрела на Шагина. Тот показал на ведро: пей еще, запасайся водой…
Между тем старуха стала собирать на стол.
Наблюдая за ней, Саша допивала последний ковш. Уходить! Как можно скорее уходить, чтобы к рассвету оставить далеко позади и эту халупу, и, главное, хутор!
Но как объяснить старикам, почему не останутся на ночь? Люди едва не погибли в степи от жажды, устали до полусмерти. Наконец отыскали пристанище. И вот, не отдохнув, снова пускаются в путь. Пасечники непременно расскажут о странных путниках. Потянутся нити. Можно не сомневаться, что кончики их окажутся у бандитов.
Как же быть? Попросить стариков, чтобы помалкивали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12