И булочки в плетеных корзинках, и черный, и серый, и тминный. И еще на доске, чтоб самому взять салфеткой и отрезать ножом-пилкой. Свежий, пахнущий, хрустящий. Нагулявшие аппетит молодые пары не спеша, чередой обходили стол, выбирали придирчиво. От всех веяло здоровьем, даже от седенького старичка и разрумянившейся на морозе старушки в спортивных брюках. А уже Олег издали махал рукой, звал. И как только Паша подошел, сел, Олег щелкнул пальцами над собой, подал знак, и через зал пошла официантка с рюмкой водки на крошечном подносе. И уж чего вовсе не мог ожидать Паша - остановилась перед ним:
- Это - для вас. От фирмы.
Паша встал неловко, у всех на виду. И Олег, и Галка, и Генка с Зиной, и подошедшая усаживающаяся Мила хлопали в ладоши, снизу вверх, как на свое создание глядели на него. Он выпил, руку к сердцу приложил. Он понял: им, вернувшимся оттуда, угощают сейчас. За другими столами ресторана тоже хлопали одобрительно, и Олег, всеми узнанный в лицо, победительно оглядывался, сверкал глазами-сливами, собирал аплодисменты.
Вечером в охотничьем домике жарко пылал огромный камин. Из тьмы и мелькания света - красного, синего, зеленого, желтого, - из грохота музыки, топота ног вываливались к столам потные, задыхающиеся.
- Слушай, что тебя напрягает? - Олег распустил галстук, покрутил мокрой шеей. Он был уже без пиджака, в белой прилипшей рубашке, дышал тяжело.
- Галка твоя здорово пляшет, - сказал Паша.
- Чо тя как бы напрягает, Пал Палыч? Кто тебе ежа пустил за воротник?
Подошла Мила, поставила перед ним тарелку: золотящаяся от жира нога жареного молочного поросенка.
- Ешь. Пьет только, а не ест.
Серебристое платье на ней в обтяжку, вся переливается, искрится на свету. Искрятся бедра, плоский живот. Она еще и повела бедрами.
Кто-то уже утащил Олега. У стены из гладких бревен за сдвинутыми столами пели немцы. А может - не немцы. Положили друг другу руки на плечи, раскачивались в отсветах пламени из камина, а что поют, за грохотом музыки не разобрать.
- Ешь, - Мила кормила его с вилки. - Ешь, а то опьянеешь. Пошли плясать.
Он встал, налил водки в фужер. Хотел полный налить, Мила отняла бутылку:
- Что из тебя толку будет, трепетный?
Он выпил залпом.
- Пошли!
В тесноте, в толкотне плясал Паша отчаянно, ноги сами что-то выделывали. И руки, и плечи. Разноцветные прожектора полосовали во тьме по головам, выхватывая лица. И Мила переливалась в мелькающем свете, манила, манила к себе. Она была теперь в черном. Когда переоделась? И мощные груди подскакивали в пляске. И бусы скакали на них.
Мила сидела за столом. Одна. Злая. И опять вся серебряная. А в черном кто был? Одно из дву-ух?
- Принеси мне пирожных. Там, в предбаннике, на столах. И - чаю!
Он только сейчас увидел близко: а глаза-то у нее - белые. Расширенный черный зрачок, черный ободок и - не карие, не серые, не голубые - сплошь белые. И белыми от ярости глазами глядела на него:
- Ну!
В предбаннике, в первом от входа рубленном из свежих бревен маленьком зале, сверкал огромный самовар. А на столах - подносы с пирожными. Вдоль них ходят, высматривают, выбирают. Кто-то позвал Пашу. Но он, держась рукой за перила, спускался вниз, в гардероб. Среди множества шуб никак не мог отыскать свою куртку. Вдруг уткнулся: рыжая с белыми пятнами телячья шкура распята на плечиках. И свою куртку рядом узнал.
На крыльце четверо мужиков в белых рубашках, в галстуках курили, остужаясь. Кто-то из них кинулся к нему подхватить, когда Пашины ноги разъехались на скользких ступенях. Но Паша выправился, устоял. В распахнутой куртке, концы шарфа отдувало ветром, шел твердо, прямо, фонари только чуть-чуть покачивались. На одном из поворотов лед блестел под электричеством. Лед выскользнул из-под ног, и увидел Паша небо над собой. Хотел было подняться, завозился в сугробе, но так хорошо было лежать, так дышалось просторно. Он лежал, дышал, трезвел. Лежал, пока не пробрало до дрожи.
Перед входом, вблизи стеклянных этих дверей, Паша почистился, сам на себе обтряхнул куртку. Тут только и обнаружил: а шапки-то на голове нет. А может, ее и не было? В шапке он ехал сюда или без шапки, вот в чем вопрос. Или она там, под фонарем, осталась? Черт с ней, с шапкой, искать не пошел.
Внутри, обдуваемый жилым теплом, пока шел холлами-коридорами, пока в номере шарил в темноте по стенам, искал выключатель и, так и не найдя, сел на диван, закурил, тут только и почувствовал, как холод с дрожью выходит из него. Вдруг дверь сама открылась, косяком лег свет из коридора, вспыхнуло электричество в обоих торшерах, в настенных бра.
- Ой!.. Напугали до смерти. Что ж в темноте сидите?
- А где он у вас тут, выключатель?
- Да нету выключателей. Как входите, сюда надо ключ вставить. Вот сюда, видите? Вошли, вставили, и свет зажегся. Ваш-то ключ где?
- В куртке. Вон куртка висит. В кармане там.
Она поискала. Свет на миг погас, вновь вспыхнул: вместо своего она вставила его пластиковый ключ. Засмеялась:
- Надо же... Это за границей придумали из экономии. А уходите, ключ вынули, и пожара без вас не будет. Я только постель расстелить на ночь. Думала, вас нет.
- Вода тут у вас имеется где-нибудь? - спросил Паша. - Или только из-под крана?
У него все горло зачерствело, все пересохло до нутра.
- А вот в баре.
Она открыла дверцу шкафа под телевизором, поставила на столик перед ним высокий стакан, хотела и бутылку пластиковую поставить, но глянула на него и, отвинтив пробку, сама налила в стакан шипящую, с газом, воду. Рука у нее была сдобная. Паша выпил, перевел дух, еще налил.
В золотистом свете торшеров она двигалась бесшумно. Сложила атласное покрывало, взбила подушки, отвернула белый уголок одеяла. Когда шла к дверям, он взял ее за руку, голую по локоть:
- Останься.
Она улыбнулась и от улыбки, от одной улыбки своей помолодела лет на десять:
- Вон вам конфетка на ночь положена. Шоколадная. На тумбочке лежит.
- Останься, - тупо повторил Паша.
- Спи.
- Придешь?
Не ответила. Он так и заснул при свете. Он спал на спине, не слышал, как она вошла, а она стояла и смотрела на него. И он почувствовал ее взгляд, вздрогнув, проснулся.
- Что ж ты, сам звал, а сам спишь?
- Ой, срам какой жуткий! Прости.
Он потянулся к ней.
- Свет погаси. Весь свет. Ладно, я сама.
И шепнула под одеялом:
- Мне долго нельзя. Меня могут хватиться.
Она гладила его лицо над собой, гладила его затылок, плечи, все сильней прижимала к себе:
- Жалкий мой...
И целовала его глаза, чтоб не смотрел.
- Чего ж это я жалкий? - спросил Паша, еще не отдышавшись, но уже закуривая. Он понял ее слова по-своему, потому не лег рядом с ней, а сел на край кровати.
- А ты маму свою спроси, легко ей было отправлять тебя, такого молоденького? Я своего сына ни за что не отдам.
- Ин-те-рес-но!..
Но от души у него отлегло.
Снежный звездный свет светил им сквозь шторы, и он видел рядом с собой на подушке большое лицо не знакомой ему женщины.
- Интересно, как же это ты его не отдашь?
- Не отдам, и все.
- Тебя и спрашивать не станут. Заберут - и будь здоров, Иван Петров.
- А вот пусть что хотят со мной делают, а я не отдам.
- Чем же это он лучше всех остальных?
- Для меня - самый лучший. Я его одна всю жизнь растила, кто о нем вспомнил хоть раз, а подрос, да чтоб его забрали у меня...
- Сколько ему лет вообще?
- Двенадцать.
Паша свистнул:
- К тому времени, когда ему призываться, война сто раз кончится.
- Да вот что-то не кончается. Небось, когда ты родился, мать тоже надеялась... А тут из войны - в войну, из войны - в войну...
- Вообще-то ты права. Только что ты про эту войну знаешь? Если вам рассказать, что там на самом деле и как... - он потянулся закурить, пачка была пуста. - Когда-нибудь расскажу.
- Я тебе принесу сейчас. Там, в баре, сигареты есть.
Он видел, как она присела у тумбочки под слабо мерцавшим телевизором, видел в темноте белую ее спину.
- Ничего вы не знаете. Да и хотите ли знать? Он пришел туда человеком, а побыл, глянешь на него... Ладно!
И то ли ей, то ли себе самому сказал:
- На войне закон один: кто пожалел, тот и погиб.
В коридоре раздались голоса, в дверь застучали:
- Паша, ты здесь? Открой!
Она как сидела под телевизором, так и осталась сидеть, затаясь. Снаружи дергали ручку двери.
- Паша!
- У горничной должен быть ключ.
- Ты видела, куда он ушел?
- Видела... Ничего я не видела.
- Внизу, в рецепции взять можно.
Генка предложил:
- Я схожу вниз, вы здесь обождите.
- Пал Палыч, ты живой?
- Что там? Кто? - спросил Паша сонным голосом.
- Жив роднулечка. А ну открывай быстро!
- Сплю я, ребята.
- Но ты все же как бы пусти нас, - настаивал Олег. - Есть интересная информация.
- Сплю. Все. Утром встретимся в бассейне. Сплю.
Информация сказала обиженным голосом Милы:
- Да ну его. Пусть спит... Он вообще какой-то... трепетный очень.
Они еще постояли, посовещались, подергали дверь. Ушли. Только тогда она перевела дух. Кинула ему пачку сигарет, быстро стала одеваться, шепнув:
- Не смотри!
Он щелкнул зажигалкой, затянулся пару раз глубоко. И - тоже шепотом:
- В джинсовой куртке, в шкафу - деньги в кармане. Сама возьми.
Одетая она подошла к нему:
- Зачем обижаешь? А то не приду больше.
И, наклонясь, мягкими губами нежно, будто мать на сон грядущий, поцеловала в щеку. И рукой стерла свой поцелуй. Свет из коридора на миг полоснул по стене, дверь закрылась бесшумно.
Рано утром, все еще спали, Паша спустился в ресторан. Уже стояла за тумбочкой-конторкой дежурная: белая кофточка, черный бантик-шнурок под горлом. Столы, накрытые белыми скатертями с расставленными на них приборами, были еще пусты. Набрав закусок на тарелку, Паша сел к столу, и сразу подошла белая царевна с кофейником в руке:
- Вам чай? Кофе? Можно заказать горячий омлет. С грибами. С беконом. С сыром.
- Кофе. И - покрепче.
Она налила в чашку, подвинула сливки, поставила кофейник. Ах, как хорошо пахло кофе. Он отхлебнул.
В ресторане в этот час был только он, да еще за одним столиком женщина в возрасте, как ему показалось по виду и обращению, не мать, а скорей всего нянька, пока молодые господа спали, она кормила с ложечки младенца, тот, повязанный белым нагрудником, сидел в высоком стуле. Но уже вышла к арфе арфистка. В ресторане было прохладно и еще прохладней от вида синего снега за стеклянными стенами. Но арфистка в длинном платье была с голыми плечами, белые пальцы ее ласкали струны, будто плескалась тихо вода в фонтане.
Паша поел наспех, поднялся в номер, захватив сумку, подошел внизу к администратору расплатиться, сдал ключ. Она проверила по компьютеру:
- Все оплачено. За два дня. А вы уже уезжаете?
- Да, дела... Я там брал в баре сигареты вот эти, бутылку воды... Вроде бы больше ничего.
Он расплатился, с сумкой в руке вышел наружу. Поздно проснувшееся, встало за деревьями ледяное красное солнце, оно слепило на ветру до слез. И как раз когда он стоял в раздумье, как выбраться отсюда, подъехала черная машина. BMW. Оттуда вылез строгий господин в золотых очках и вся в мехах дама. Шофер нес за ними чемоданы.
У первого шлагбаума похаживали двое охранников, поигрывали полосатыми жезлами-дубинками в руках. Оба - в летных меховых куртках. Паша решил ждать за поворотом. Стоял, грел уши ладонью. И не ошибся, показалась машина, та самая, в ней - только шофер за рулем. Паша поднял руку.
Здесь, на юге, была уже весна. Но деревья стояли еще голые. И под ними в крошечном лесочке на палой листве сбились жители села с детишками, с пожитками, какие смогли унести и увезти, со скотиной, она мычала, голодная. Стояли и смотрели, как уничтожается их село. Били танки прямой наводкой из длинных стволов, устремлялись сверху вертолеты, от них отрывались огненные ракеты, и взлетали, взлетали на воздух дома. А они стояли и смотрели, все еще на что-то надеялись.
Это чеченское село взято было без боя: вышли к командованию старики в высоких шапках, пообещали, мол, сами выгонят боевиков, те уйдут мирно. И правда, ушли. Бои гремели в горах, а здесь жгли уже ботву на огородах, сгребали и жгли прошлогоднюю ботву, готовя землю под новый урожай, и горький дым стлался в сыром весеннем воздухе. В селе осталась только военная комендатура и милиционеры. Но в одну из ночей вошел в село полевой командир, известный еще с прошлой войны, с ним - триста боевиков. А кто говорил двести, кто - четыреста. И вот уже не первый день шли бои.
Чеченец, бежавший оттуда, рассказывал, что захваченных милиционеров и солдат, совсем молодых ребят, резали, как скот. "Как скот резали!" - повторял он, а односельчане, стоявшие в лесу, смотрели на него косо. Чеченец был дерганый, какой-то вертлявый и - на одной ноге. Другая нога ремнями привязана к деревяшке, он в нее упирался коленом, подогнув обрубок. Он говорил, что двоих солдат прятал у себя на чердаке, но Паша ему не верил. Вот интересно, где он эту ногу потерял? И - когда? И оператору сказал не снимать его, хотя это мог быть выигрышный сюжет.
А все, как всегда, - случай. Они вдвоем с оператором должны были ехать сюда на броне, но в последний момент их тормознули, в сущности, из-за пустяка. Не отозвали бы их, лежать бы им тоже в кювете. Он после видел этот БМП, опрокинутый взрывом, сгоревший. Вот к чему Паша привыкнуть не мог: только что был человек и - нету... Он еще поговорил с механиком-водителем перед дорогой. Хороший парень. Со шлемом в руке стоял он около своей грозной машины, щурясь от солнца, ветер шевелил волосы на его голове. Таким он и остался у них на пленке. Последний миг жизни.
Из всех времен года больше всего любил Паша раннюю весну. Лес еще голый, только-только освободился из-под снега. Бывало, Димку - в охапку, и вместе за город.
- Ты чего такой сумрачный, Пал Палыч? - спросил оператор. - Дома побывал, радоваться должен, а ты вернулся как будто контуженный.
- Нет, - сказал Паша не сразу, звук голоса долго шел до него. - Нет. Это тебе показалось.
Но чувствовал он себя постаревшим на много лет.

1 2