Еремей Айпин
В окопах, или явление Екатерины Великой
Расскажу о женщинах на войне.
Попал я на фронт в составе сибирских полков, которые отстояли Москву. Сибиряки на фронте – это особые люди. Быть может, нам было немного легче, чем другим. Ведь все мы выросли в суровых условиях Севера и привычны ко всем тяготам жизни. Привычны к холоду и голоду, уверенно стояли на лыжах и ориентировались на любой местности. Нам знакомы изнурительные походы и ночёвки у костра под открытым небом. Наконец, мы все были охотниками и хорошими стрелками.
Я был ординарцем у комбата, капитана Красильникова Александра Александровича. В житейских разговорах мы все называли его просто Сан Санычем. Это был статный высокий блондин с голубыми глазами, которые всегда излучали теплый свет за стёклами очков. По немецким меркам – чистый ариец. Встретились мы с ним в известном сибирякам омском сборном пункте Черёмушки и не расставались почти до самого конца войны. Сначала он командовал взводом связи, затем ротой связи, потом он получил батальон. А в связи, как правило, служили в основном девушки, женщины. А после, уже по привычке, батальон Красильникова часто называли «женским». Мы постоянно находились в окружении женщин-связисток. Командиром и человеком он был редкой души. Родился в Ялуторовске, а учительствовал на Севере, учил детей математике. Батальон для него был одним большим классом, как в школе. Всем он говорил только «вы». Я никогда не слышал его крика или ругани. Для каждого бойца у него было своё словечко, своё обращение. Все делал основательно, не спеша, без суеты. Перед каждой операцией, если было время, любил побеседовать о предстоящем деле с бывалыми бойцами, многие из которых помнят первые тяжкие месяцы отступления и уже успели вволю нанюхаться пороха войны. Ставил вопросы, как бы боец поступил в той или иной ситуации. Всё, что слышал, наматывал на ус для того, чтобы с наименьшими потерями выполнить задание. Как бы математически, с помощью цифр, он просчитывал любое дело. Много ума не надо, чтобы побить противника числом, обычно говаривал наш комбат. А вот для победы с малыми потерями надо крепко поломать голову. На рожон никогда не лез, к военной карьере был совершенно равнодушен. Прежде всего, он был озабочен тем, как сберечь людей, а значит, сберечь батальон. Что ему и удавалось до самого конца войны. Возможно, поэтому у командования наш батальон был не на первом, но и не на последнем счету.
Была у моего командира Красильникова, как и у многих офицеров, своя походно– полевая жена, бойцы на всех фронтах коротко окрестили их просто ППЖ. Это была мрачноватая на вид, немного неуклюжая, немногословная и медлительная связистка Клава. Внешне он ничем не выделял её среди других бойцов. Она всегда жила только со связистками. Но душой крепко был привязан к ней и ни от кого не скрывал своих отношений с Клавой. Я иногда задумывался над тем, как он будет жить после войны. Знал, что Клаву он не оставит. Но не оставит и жену, учительницу-биологичку, которая растила ему маленького Саньку, Саньку-сорвиголову. О нём жена писала ему в каждом письме: как он вырос, какие шалости творит в доме, что спрашивает об отце и войне. Может, как– нибудь и поладят втроём. Ведь после войны не он один окажется в таком положении.
В ту весну мы стояли в Венгрии, на берегу озера Балатон. Наши палатки тянулись изогнутой линией вдоль северного берега, возле кромки леса. Это была и не передовая, и не тыл. Точнее, наверное, вторая линия наступления. На войне не всегда знаешь, сколько линий впереди, до противника. Это был для нас короткий передых. Как и на передовой, мы несли караульную службу. А девчонки роты связи, как и в любом привале, успевали постираться и умудрялись развесить бельё и на палаточных верёвках, и на бечёвках-бинтах, натянутых между хлипкими кустиками, и на толстых, местами побитых осколками, сучьях вековых дубов.
Пахло сырой землёй, порохом и одновременно весной.
В ту ночь, ещё задолго до рассвета, я проснулся от жуткого воя. С головой накрылся шинелью, заткнул уши, а жуткий вой всё проникал ко мне и пронизывал всё моё тело. Жуть берёт. Не мог заснуть. Только на рассвете вой прекратился. Как утром выяснилось, ночью связистка Клава отправилась искать повреждение на телефонной линии. Она была беременна. В темноте споткнулась и ушибла внутриутробного ребёнка. Её перенесли в палатку до отправки в полевой госпиталь. Её давно надо было отправить в тыл, но они всё тянули. Клава считала себя ангелом-хранителем своего возлюбленного и говорила, что без неё «Саник» пропадёт. А он, видимо, тоже не мог оторвать от себя Клаву – вот оба и тянули до самого последнего срока. И вот чем всё обернулось.
Утром капитан Красильников отправил меня к связисткам, где жила Клава. Я осторожно поскрёбся в брезентовую полость-дверь и, услышав внутри шорох, предупреждающе кашлянул и с хрипловатым от утренней сырости словом «разрешите» вошёл в палатку связисток. За походным столиком, с накинутой на почти голые плечи шинелью, из-под которой виднелась нижняя солдатская рубашка с расстёгнутой верхней пуговицей, сидела Екатерина Великая и писала письмо.
В палатке она была одна.
Я обвёл взглядом всё пространство этого временного жилища и понял, что она пришла с ночного дежурства, а подруги ушли на дневную смену. Все, кроме Клавы, конечно. И тут, неожиданно для себя, заикаясь, мой язык начал выдавливать слова:
– Я-я… те-бя…
Но тут запнулся, замолчал, а потом мой язык то же самое попытался выдать другими словами:
– Ты-ы… мне…
Она подняла голову, посмотрела на меня и без насмешки, но строгим голосом, с едва заметным оттенком сочувствия, остановила меня:
– Знаю.
Я увидел её карие, как на Севере говорят, щучьи глаза. Замолк и лишь застенчиво улыбнулся. Как будто какая тяжесть свалилась с моих плеч: значит, знает. Это уже хорошо. Впрочем, не я один, наверное, тайно был влюблён в неё. Именно, тайно. Явно признавались в любви многие. На войне только любят или ненавидят. Это я понял немного позже.
Она перевела взгляд на листок бумаги на столике. Видно, ещё не дописала. Потом снова посмотрела на меня, помолчала и тихо спросила:
– Срочное?
– Нет, – сказал я.
Тогда она указала на пустую коробку из-под патронов, служившую табуреткой. Я молча сел. И боковым зрением, не поворачивая головы, стал наблюдать за ней. И я увидел, как она чуть наклонила голову над листочком бумаги, и мягкая прядь волос, извиваясь плавным овалом, закрыла ей щёку. И она опустила ресницы… И я вспомнил, как она, почти около года назад, впервые появилась в расположении нашего батальона. Во время жуткого обстрела нашей позиции она шла по траншее, не обращая никакого внимания на свистящие пули и рвущиеся мины. И огонь противника, как будто сопровождая её, огненным смерчем отступал перед ней, а вторая огненная лавина-завеса двигалась за ней, не догоняя и не перегоняя. Шла она, словно заколдованная. Я услышал, как два бойца, два бывших студента, разговаривали между собой. Один боец, чуть высунув голову из щели и, удивлённо моргнув, сказал другому: «Смотри, плывёт, как царица!»
Второй боец, глянул на её сторону, выдержал паузу и сказал: «И впрямь, как Екатерина Великая».
«Явление Екатерины Великой», – сказал первый голос.
С тех пор к ней и привязалось это имя – Екатерина Великая. Мало кто знал её по настоящему имени. Екатерина да Екатерина Великая.
Уже после обстрела в штабном блиндаже комбат Красильников перелистывал её документы. Капитан читал и бормотал себе под нос. Я понял, что перед нами радистка с немалым стажем военных путей-дорог. Волховский фронт, Калининский. Первый Белорусский, второй. Первый Украинский, второй. Авиаполк, радиосопровождение истребителей. Наконец комбат отложил её документы, внимательно глянул на нее и своим мягким и ровным голосом слегка пожурил новенькую: «Что же, вы, матушка, не бережётесь?»
Она подняла голову и, снизу вверх, глянула на высокого и слегка сутулящего комбата. А была она небольшого росточка, вся миниатюрная такая. Напоминала свежую упругую ягодку-брусничку, или ягодку-клюквинку. Словом, нашу, северную ягодку. Тут она немного помолчала, а потом сказала: «Моя пуля ещё не отлита».
Комбат с высоты своего огромного роста опустил на неё свои тёплые, по-отечески совсем нестрогие глаза, снял очки, протёр их, и только затем протянул ей документы и сказал: «Верно, на хорошего солдата нет пули».
Затем снял очки, протёр их, снова водрузил их на переносицу, словно ещё раз хотел её как следует разглядеть, и после паузы сказал ей: «Однако всё же сами берегите себя».
И приказал мне отвести её к телефонисткам, к Клаве. По пути выяснилось, что мы с ней земляки. Она с Приполярного Урала, с реки Ляпин. И, возможно, даже на одном пароходе плыли по Иртышу до знаменитых Черёмушек под Омском, где с первых дней войны начали формироваться маршевые роты и дивизии для отправки на фронт. Конечно, мы вспомнили дом, свою малую родину, свои деревни и городки. И я почувствовал, как между нами протянулась ниточка, которая незримо связывает двух человек на основе симпатии и доверительных отношений.
Так началась служба Екатерины Великой в нашем батальоне. Она ни с кем из девушек не дружила. Со всеми держалась одинаково ровно. Может быть, только чуть ближе, чем к другим, была к Клаве. И та как-то спросила про первый день, про её явление в батальон, почему, мол, не спряталась от огня противника. И она призналась Клаве: «Я большая трусиха». – «Так почему же не залегла в окоп?» – «От страха». – «Тем более надо было падать в окоп».
Екатерина Великая помолчала немного, потом сказала: «Наверное, побоялась помять форму. Я ведь с тыла прибыла, вся наглаженная, наутюженная…»
«Стала бы я жалеть форму!» – усмехнулась Клава.
Скуповатый на похвалу капитан Красильников оценил её работу одной фразой: «Если нужно будет, установит связь с самим господом Богом…»
Между тем весть о том, что новенькая в батальоне, мгновенно облетела все роты и взводы. На фронте, в обрыдлой окопной жизни – в холоде и голоде, в грязи и дерьме – это большое событие, это что-то интересное, необычное. Что-то из далёкой мирной жизни. В те дни первым пред новенькой предстал, конечно, Лева Левенко, старшина роты связи, мой приятель. Невысокого роста, худощавый, совсем неприметный хохол из Керчи. Внешней отличительной чертой были у него разве что только огромные, как у матёрого таракана, усищи да огромный нос на землистом, окопного цвета, лице. Был похож не столько на рослого украинца со шматом сала в руке, сколько на бедного турка из какой-нибудь сельской глубинки. Но малый разухабистый, бесшабашный весельчак, непревзойдённый врун и болтун и тому прочее. Был не дурак выпить, хорошо закусить и, конечно, приударить за женщинами. Он придумывал всякие байки, писал стихи, сносно играл почти на всех музыкальных инструментах. Этакий рубаха-парень. Сам же сочинял к своим стихам музыку и сам же пел их обычно под гитару. Словом, был первым сердцеедом среди солдат. Не мог пропустить ни одной юбки. Любил он прекрасный пол, но и женщины не обделяли его своим вниманием. Пожалуй, чуть ли не вся женская половина роты прошла через него. Да что роты, может, и батальона. Теперь, по прошествии лет, я понял, почему его любили женщины. Он жил одним днём. Точнее, одним мгновением, и никогда не задумывался и не заглядывал в завтрашний день, в будущее. И этим был счастлив. Наверное, правильно делал. Так и надо жить на войне. И на сей раз проворный Лёва с гитарой первым подкатился к новенькой. И, ничего не успев ещё сочинить для нежных ушек Екатерины Великой, из своего репертуара вытащил старую свою песенку про Катюшу, легендарный гвардейский миномет. Будто бы министр пропаганды третьего рейха Риббентроп пришёл на фронт поговорить с Катюшей, с нашим миномётом. И Лёва лихо ударил по струнам, запустил свою песенку:
Приходил к Катюше Риббентроп,
Говорил, что ему дурно,
Дурно, дурно,
Выражался нецензурно,
Зурно, зурно…
Ах, зачем нас мама родила?..
Дела, дела!..
Уже на ходу, раздухарившись, закатывая глаза, прожигая горящим взором новенькую, Лёва сочинял к старой песне новые куплеты:
Приходи, Катюша, ты ко мне,
Ко мне, мне, мне…
И нам будет всё очень гарно,
Гарно, гарно…
Заживём мы с тобой ударно,
Дарно, дарно…
И так далее. Всех слов не помню. Но, однако, как ни крутился вокруг новенькой, получил мой друг Лёва от ворот поворот. Выругался незлобиво: «Ничего в жизни не понимает. У-у, дура!..»
Лёва мог тешить себя лишь тем, что не только он получил от ворот поворот. Но и все офицеры роты и батальона. Ни один не удостоился внимания новенькой. Надо сказать, что на войне женщины в основном доставались командирам, в основном офицерам, лейтенантам, капитанам, майорам. Одни становились сразу же ППЖ, другие переходили из рук в руки, третьи, редкие, романтично влюблялись и берегли свою любовь. Я никогда не осуждал женщин войны. Ни на войне, ни после войны. Когда стоишь на расстоянии одного шага от смерти, то есть тебя одно мгновение отделяет от жизни и смерти, всё вокруг тебя обретает иные, новые очертания. Совсем по-иному начинаешь оценивать то, что имеешь. Я понимаю молоденьких, почти совсем зелёненьких девчонок, которым хочется кого-то полюбить. Быть может, завтра тебя убьют, и ты умрёшь, так и не узнав, что такое любовь. А ты чувствуешь, что она ходит где-то здесь, совсем рядом, совсем близко. Только надо найти её, прикоснуться к ней. А тебе отпущено времени, быть может, совсем немного. Поэтому, спеши, не упускай своего. Упустишь, потом пожалеешь. Возможно, если останешься в живых, будешь жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Такова жизнь на войне. Такова жизнь в окопах.
После Лёвы не только младшие офицеры, но и старшие получили отставку у новенькой. Все попытки поухаживать за ней заканчивались полным провалом. Подполковнику из штаба полка, захотевшему поухаживать за ней, она левитановским голосом, каким тот зачитывал когда-то приказ № 227, который известен как приказ «Ни шагу назад», она отчеканила:
1 2