А вчера произошло невероятное событие — ночью жена перекочевала в мою постель.
Откуда непонятная нежность и забота? Конечно, из-за денег! Оттуда же — ревность: вдруг какая-нибудь разбитная бабенка уведет из-под носа выгодного муженька!
Особенно донимали меня приступы ревности.
Что сказать, чем оправдаться? Выложить все, как есть, — опасно, это грозит громоподобным взрывом. Врать невмоготу. Ведь так запутался, что приходится записывать очередную выдумку, чтобы не повториться и не сбиться. То повстречал старого друга, пришлось заночевать у него. То — ночная смена, подменял заболевшего коллегу. То — обрушение несущей конструкции объекта, когда инженеры начисто позабыли, чем отличается день от ночи.
Иногда, конечно, упоминал и о ночных заработках. Всё равно Ольга знает о них, скрывать особенно не стоит. Но не слишком часто, а так, раз в неделю.
— Все ты выдумываешь, — пронизывала меня подозрительными взглядами жена, будто просвечивала рентгеном. — Завел, небось, зазнобу, пьет она из тебя все соки — вон как похудел, кожа да кости остались, не мужик — тряпка. Потому и все деньги домой не приносишь — ей отстегиваешь. Мерзавец этакий!
Я действительно похудел — качает на ветру. Попробуйте но спать сутками, не просто не спать, а вертеть баранку, вглядываясь до рези в глазах в задние фонари впереди идущей машины.
— Много работать приходится — не разжиреешь…
— А мне твоя работа — до фени, — озлобленно, но все еще сдерживаясь от крика, тыкала жена в окно, где, по ее мнению, и должна находиться непонятная «феня». — Я свои семейные обязанности выполняю — кормлю, пою, обстирываю, прибираюсь и квартире… Ну, и… все прочее, — в отношении «всего прочего» можно поспорить, но я упорно помалкивал. — Отвечай, выполняю или нет?
Я бездумно ковырял в тарелке с овсяной кашкой. После такого питания налево не поездишь. Продлится такая жизнь еще месячишко — откину копыта.
Ответить жене утвердительно: да, выполняешь — загордится и я даже каши не получу. Отрицательно — такое поднимется, что впору из окна прыгать… Молчание — лучший вид обороны.
— Значит, выполняю, — удовлетворенно замечает жена внешне миролюбивым тоном. — А ты? Раньше после ночных отлучек по пятьсот с гаком приносил, а в последний раз дал всего-навсего двести… Где остальные? Пить вроде не пьешь, ничего из одежды не покупаешь… Значит, баба!
— Что ты говоришь, Ольга? Какая баба? Дай Бог доковылять до кровати…
— Та самая баба, из-за которой ты похудел, из-за которой мы силим в нищете… Мама, мамочка, одна ты меня жалеешь!
Из прихожей, будто броненосец, спешащий на помощь атакованному крейсеру, выплывает грозная теща…
Ох, до чего же все надоело! Ей-богу, легче ездить с тихоновскими заданиями по ночам, чем испытывать ежедневный семейный нажим!
Где только не доводилось мне бывать! Дмитров, Нижний Новгород, Серпухов, Кострома… Меня встречали, грузили, разгружали, всовывали в потную ладонь мятые купюры, шепотом называли адреса.
Тихон и Владик обнаглели. Куда девались прежние обещания, задушевные беседы, дружеские шутки! Буркнут по телефону, куда подъехать, и бросают трубку. Уверены — выполню, не осмелюсь отказаться.
Деньги уже не приносили прежней радости. Все чаще и чаще в короткие тревожные сны приходили сцены кровавых бандитских «разборок», когда либо ударят ножом, либо расстреляют в упор, либо подорвут в машине.
В газетах читаю только криминальные разделы, отбрасываю в сторону политику и экономику. Редкие просмотры телевизионных передач ограничиваются фильмами-детективами и торжественными обещаниями покончить с организованной и неорганизованной преступностью.
Дело дошло до того, что я перестал бояться уголовного розыска. Пусть посадят, пусть осудят, по крайней мере, не буду опасаться расправы из-за угла.
Но в беспросветной мгле безумной моей жизни иногда проскальзывали радостные лучики.
Под подписку о невыезде освободили Фимку. То ли помогли обращения Никиты к высокопоставленным милицейским начальникам, то ли бесплатно отремонтированная автомашина Вошкина.
В этот вечер я гостил у родителей. Предыдущую ночь удалось провести дома. Отоспался, отработал дневную смену, получил аванс, равный десятой части получаемого за одну поездку у Тихона.
Сразу подобревшая Ольга решила «шикануть». Живем один раз, не стоит отказывать себе в маленьких радостях. В нашей окаянной жизни их так мало, что аванс, пусть нищенский, представляется роскошью. Если даже его хватает на килограмм хорошей колбасы и бутылку заграничного пойла, именуемого почему-то коньяком.
Иногда жена способна трезво мыслить.
— Для праздничного застолья аванс — ерунда. Продадим одну акцию и добавим, — предложил я.
Ольга поморщилась, но портить редко возникающее хорошее настроение не стала.
Сколотив достаточный капитал, мы с ней ринулись на рынки и в магазины. Накупили деликатесов — даже на бананы и ананасы расщедрились. Спустили все до рубля.
Я не узнавал жену. Ни одного жалобного всхлипывания, ни одной грозной реплики. Подхватывала все мои предложения, с готовностью лезла в сумку за деньгами…
Мать встретила долгожданных гостей радостно, забегала по квартире, выставляя на стол «гостевые» наборы тарелок, ножей, ложек и вилок. Из кухни донеслись аппетитные запахи жареного пареного, приветливо заурчал холодильник, открывая свои запасники.
— Как живешь-можешь, прораб? — приступил отец к «мужской» беседе. — Дом еще не развалился?
— Стоит, стервец.
— Это почему же «стервец»? — начал потихоньку «раскручиваться» батя. — Он тебя поит-кормит, а ты его крестишь почем зря! Ежели бы не стройки, двинулся бы мой сын в спекуляцию, которую окрестили «коммерцией». Пришлось бы мне краснеть.
перед друзьями за выродка…
Все же отец — не от мира сего! По его мнению, без родной работы поумирали бы мы с голоду, полегли в постели от болячек, помешались бы от безделья. А сам уже третий месяц зарплату не получает, кормится редкими выплатами, более похожими на подаяния.
Сказать бы ему, что одна ночная поездка по заданию Тихона равна трем его месячным окладам! Не поверит, еще больше разъярится, размахается пудовыми кулачищами…
Нет, не стоит говорить. Нервная система у бати не та, что была в молодости, ее беречь надо, как берегут алебастр, чтоб не замок, не затвердел…
— У Фимки на свидании давно были? — уклонился я от предлагаемой схватки. — Как там она, не болеет?
— Никитушка ей такие сумки таскает — не заболеет, небось, еще пуще рассвирепел отец. — Меня бы так кормили — палкой не выгнали бы из тюряги… А что? Спи вдосталь, жри от пуза, лежи, книжки почитывай. Ни кирпичей проклятых, ни раствора замороженного, ни магазинов жульнических. Одно слово — разлюли малина!
— Малина, — жалостливо всхлипнула мать. — Тюрьма, она завсегда тюрьма. Решетки на окнах, сторожа, несвобода. Кусок в горло не полезет, водица обратно польется, пуховик доской покажется…
— Когда собираются выпустить?
— Никита говорит: на неделе решится. Измотался он, бедный, бегает по начальству, в ноги кланяется… Легко ли сказать: у милиционера жена — в тюрьме…
— Легко или нелегко, — стукнул кулаком отец, — а закон уважать надо. Без него вмиг в обезьян превратимся, на деревья переселимся. Что положено по закону — получи. Хоть жена мента, хоть — министра…
Сидим, беседуем. Мы с отцом переключились на стройку — перестройку, на митинги-демонстрации. Мать с Ольгой, накрыли на стол, тоже щебечут о своем, женском, потаенном.
Наконец, все было готово. Выпили — рюмку, другую, третью, Под хорошую закуску да под ласковое слово, что ж не выпить… Но от второй бутылки я отказался. Отец, немного поколебавшись, спрятал ее на прежнее место, в шкафчик.
В этот момент и раздался в прихожей заполошный звонок, Динь-динь — будто кто-то наигрывал на звонке сигнал воздушного нападения.
— Пожар, что ли? — Отец грузно поднялся из-за стола и, отстранив мать движением руки, пошел к дверям. — В наше время так звонят либо по случаю пожара, либо — бандюг с автоматами и ножами… Вот я их сейчас поприветствую!
Прихватив попутно стоящую около дверей, предназначенную именно для такого случая здоровенную кочергу, он завозился | с замками.
— Батенька, родной, здравствуй! — неожиданно послышался плачущий Фимкин голосок. — Встречай дочь, затворницу невинную!
— Это еще разобраться требуется: винная или невинная, — пробурчал отец, но в его привычном бурчании я различил нотки подавляемой радости. — Проходите, гостеньки, Колька с Олькой последние материнские куски подбирают… Оголодали, небось, а
подхарчиться нечем…
— Эка невидаль — подхарчиться! — густым голосом смеялся Никита. — Мы по дороге магазины да ларьки обшарили, полную сумку приволокли, ешь — не хочу…
Первым в комнату втиснулся Никита, волоча за ручки громадную сумку на колесиках. Следом, припав к отцовской груди и поливая ее на ходу радостными слезами, двигалась Фимка.
Молодцы ребятишки! Не к себе домой из тюрьмы торопились, — к родителям заглянули. Порадовать, успокоить. Хорошая пара, несмотря на внешнее несоответствие!
Мать всплеснула руками, побежала было к дочери, вдруг остановилась в нерешительности и, наконец, свернула на кухню. Ольга — следом. Мать — накормить, приласкать дочку с зятем, моя жена — из чувства женской солидарности… Обычно невестка не ладит со свекровью, а у меня — наоборот, водой не разлить, Одна разница: жена пилит, мать оглаживает…
Фимку усадили на почетное место — во главе стола. Обычно его занимает отец, но на этот раз он смолчал, уступил. По одну сторону «именинницы» — Никита. Ухаживает за женой, глаз с нее не сводит. Поудобней пристраивает тарелку, протирает вилки-ножи. Наскучался, бедный, вот и старается услужить.
По другую сторону — подозрительно притихший отец. Не рычит, не взрывается, даже улыбочку пристроил на лицо этакую снисходительную. Я — напротив. То прихвачу кусок жареном рыбы, то подцеплю на вилку огурчик, то отщипну кусок пирога. Оголодал за время ночных поездок, никак не утолить голод.
Мать с Ольгой убирают грязные тарелки, пополняют запас закусок, украшают их зеленью. Поминутно перешептываются, чем еще порадовать дорогих гостей, бегают на кухню, копаются в недрах холодильника.
Никита распаковал сумку и стал выставлять на всеобщее обозрение невиданные деликатесы. Гордится гаишник хозяйственной смекалкой, достатком в семье. Насшибал, небось, за время отсидки супруги штрафов с несчастных водителей… Конечно, но со всех подряд — выборочно. В первую очередь с владельцев роскошных иномарок. Их и пощипать не грех.
— Как отпустили: совсем или на время? — интересуется отец, отправляя в рот солидный кусок балыка. — Закрыли дело или — на дорасследование?
— Подписку дала, — всхлипывает Фимка. — Сказали: понадобитесь — вызовем. Даже на дачу ездить запретили, а уж в другой город — Боже сохрани! Все равно обрадовалась… Никитушка один, соскучился небось, оголодал…
Никита горделиво выпятил могучую грудь. Вот ведь как заботится о муже настоящая жена! Не чета тем, намазанным и изломанным, которых мужья-бизнесмены возят в иномарках.
Вошкин сказал: на Фимке вины он не обнаружил, она проходит по делу свидетельницей…
— Брешет твой Вошкин! — Отец зарычал на манер дико! зверя, которому подкинули кость без мяса. — Свидетелей в кутузку не сажают, под конвоями не водят, подписок не берут. Признайся родителям, паршивка, помогала разбойникам или не помогала? Протоколов я не веду, разных магнитофонов в квартире отродясь не водилось — признавайся смело! Хоть мы с матерью знать будем, кого родили-растили: честную труженицу либо преступницу!
Фимка сжалась, будто над ней занесли плеть. По щекам, не переставая, текли крупные слезы.
— Кончай выступать, батя, — вмешался я, видя, что сестра на краю истерики, когда никакая валерьянка не помогает. — Домой заявилась из тюрьмы, ее освободили, ей сочувствие нужно,
ласка, а не трепка нервов…
— Сочувствие, говоришь, да? — Отец вскочил с места, яростно толкнув ногой стул, и забегал по комнате в поисках курева, которое прятала от него мать. — Где сигареты, Матрена? Сколько раз говорено — не трожь моего барахла! Я кто тебе — собака или хозяин в доме? Подавай немедля курево, а то растреплю все твое кухонное хозяйство!
Мать испуганно перекрестилась. Она отлично изучила мужа, поколотит тарелки-стаканы, повыбрасывает из окна кастрюли, успокоится — хмуро примется извиняться.
Она подошла к картине неизвестного художника, висящей на стене над диваном, вытащила из-за нее пачку «Примы». Отец подымил, немного успокоился, перестал кричать.
— Сочувствие им понадобилось… Нервы берегут, в люльке их баюкают… А сами что вытворяют, паршивцы… Ты, Колька, думаешь, легко родителям знать про твое гуляние от жены? Признайся, пока Ольга не слышит, завел на стороне зазнобу?
Кажется, на время позабыв о грехах дочери, батя переключился на сына. Сколько я его знаю, ему необходим враг-неприятель, на которого можно излить раздражение от неполадок на работе, очередного скачка цен, задержки с выплатой зарплаты, короче, от всех жизненных невзгод. Таким врагом попеременно становились мать, Фимка, я, сосед. Но никогда — работяги, рядом с которыми трудился отец. Они — святые люди, их нельзя ни в чем обвинить, просто затронуть.
— Брось, батя, не о том говоришь, не то думаешь… Признаюсь, иногда по ночам подрабатываю на машине — есть такой грех. Семью надо кормить-одевать, о будущем подумать, — открылся я, знаю — своим признанием не гашу отцовский гнев, наоборот, подливаю в него горючку. Но когда-нибудь ведь надо признаться?
Так и получилось.
— Значит, извозом промышляешь, инженер? Утешительно для родителя, утешительно, ничего не скажешь… И сколь сдираешь|. с пассажиров? Небось, такие суммы заламываешь — в обмороки падают, валидол сосут.
— Не заламываю — сами дают… Скажи, Фимка, в камере много ли народу сидело? — отвернулся я от отца, не желая продолжать разговор на больную для него тему. — Спали по очереди?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28