– Так ты подумай, Карл, – произнес Монгол, протягивая руку, – и не удивляйся, если слух среди братвы пойдет, что я тебя на ближайшем сходняке предлагать стану. Так надо.
Карл пожал холодную ладонь, кивнул на прощание и тоже улыбнулся, давая понять казначею воровского общака, что напрасно тот гонит волну, что жить ему еще долго.
И Монгол понял, что Карл в своем поступке абсолютно искренен и не пытается его обмануть, а по-настоящему желает ему здоровья, того самого, которого Монголу недоставало.
Бунин ждал Карла, сидя на крыльце, с погасшей сигаретой в пальцах. В темных стеклах очков отражался закат, бледное лицо казалось золотым. Такими же были и руки с длинными, чуткими пальцами музыканта. Бунин слышал, как открылась дверь, но голову не поворачивал, продолжая играть роль слепого.
– Пойдем, – сказал Карл, тронув его за плечо.
Они сели в машину.
– Ну, как Монгол? – спросил Николай.
– Тебя хотел видеть.
– А… – задумчиво протянул Бунин.
– Надеюсь, еще увидитесь.
Бунин кивнул. Машина выехала за ворота и помчалась к Москве.

Глава 3

Наступившее тюремное утро в Бутырке не отличалось от всех остальных, похожих друг на друга, как облезлые бетонные коробки хрущевок в спальном районе. Шныри повыползали из-под нар – с так называемого «вокзала» и принялись за уборку камеры. Ночью влажность стояла такая, что с вечера даже не успел просохнуть бетонный пол. Арестанты, неразговорчивые после сна, приводили себя в порядок. Вентилятор, переданный с воли, гонял по камере затхлый воздух, настолько спертый, что казалось, он прилипает к лицу.
Кувалов, стараясь не афишировать своего интереса, следил за очкариком. Тот, не поднимая подушки, небрежно заправил постель и уселся поверх одеяла, сложив по-турецки ноги.
«Книжку читает, – со злобой подумал Кувалов, – про бабу свою думает. Только хрен она тебя дождется, если ноги у нее от ушей растут. Такой товар – нарасхват».
Наконец в камеру заехал баландер с тележкой. Арестанты тут же оживились. Не так хотелось есть, как появилось у сидельцев хоть какое-то осмысленное дело. Тюремная пайка для человека, не так давно покинувшего волю, – несъедобна, да и продуктов, переданных родственниками, обычно хватает. Однако есть ритуалы тюремной трапезы. На каждого заключенного положена на день половина буханки черного хлеба – чернушки. Хлеб всегда привозят и раздают буханками. Дележ хлеба на равные части особое искусство. Чем разрежешь, если ножи в следственных изоляторах запрещены? На каждое «нет», «запрещено», «не положено» у арестантов существует свое решение. Хлеб режут толстой натянутой ниткой. И если тот, кто делит буханку с соседом, разрезал не пополам, это еще пол-беды. Просто он обязан отдать большую часть, а меньшую взять себе. Но упаси бог взять себе большую. Этим премудростям первоходов – впервые оказавшихся за решеткой учат сразу же, когда они попадают в камеру.
Очкарик больше всего боялся нарушить одну из неписаных заповедей тюремной жизни. Вчера ему повезло, что не успел договорить, куда именно он хотел бы отправить одного из мужиков. Могло бы кончиться плохо, произнеси он хоть первую букву слова из трех букв или добавь хотя бы к слову «пошел» простенькое «на…». «На баню» не ходят, ходят «в баню». Поэтому очкарик-первоход старательно семь раз примеривался, прежде чем перерезать суровой ниткой буханку хлеба, а потом без сомнений отдал соседу ту часть, которая показалась ему большей.
Кувадла терпеливо ждал. Его чуть выцветшие голубые глаза прятались за прикрытыми веками. Он якобы смотрел телевизор, половина камеры собралась у «ящика», чтобы посмотреть утренний повтор криминальной хроники. Другая половина не смотрела только потому, что видела этот выпуск вчера. Доброхоты подсказывали, на что стоит посмотреть внимательнее в оперативной съемке:
– Братва, смотри, как он сейчас менту ввалит, только шлем отлетит.
И точно, на экране телевизора худосочный парень, только что передавший подсадному покупателю наркотик, оказывался перед лицом оперативника, переодетого мотоциклистом. Двое ментов в штатском уже схватили его сзади. Паренек, еще не понявший, что его схватили милиционеры из отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, а не «нарки», пожелавшие отнять товар, ударил мотоциклиста ногой в голову. Шлем покатился к оператору, ведущему оперативную съемку.
– Конкретно врезал.
Если бы в камере был видеомагнитофон, то и без криков «бис» фрагмент повторили бы.
– Я убегать от мусоров могу, прятаться могу, но если уж взяли, то сразу сдаюсь, – прозвучал хриплый голос, – неохота еще один срок на себя вешать.
– Сразу – руки-ноги склеиваешь и мертвым притворяешься?
– Почему бы и нет? Если ты махалово устроишь, ментам это только на руку.
День шел своим чередом, в разговорах, играх, без всяких косяков…
Очкарик отложил книжку, дочитав ее до постельной сцены, у него не выходила из головы блондинка, оставленная им в Саратове. Так явно ему представилось, что красотка сейчас с другим мужчиной и ублажает его так же, как и его самого, что усидеть на месте он не смог – соскочил с нар и поднял подушку. Знал, что сигарет у него почти не осталось – две штуки, потому и тянул с курением ближе к вечеру.
Очкарик застыл: рядом с двумя завернутыми в газетную бумагу плоскими «приминами» россыпью лежали четыре сигареты «Мальборо» с желтыми фильтрами. Он простоял с подушкой в руках совсем недолго – пару секунд, а затем быстро положил подушку на место. Он уже хотел было присесть, обдумать, что бы это значило, как тут раздался вкрадчивый голос смотрящего:
– Очкарик, ты чего там под подушкой от братвы прячешь?
– Ничего… – пробормотал парень, нервно поглядывая на оторвавших взгляды от экрана сидельцев, – вы чего на меня смотрите?
– Так уж и ничего, – усмехнулся Кувалов и неспешно подошел к шконке, – от братвы что-то заныкал? Делиться всегда надо. Забыл? Вчера ты «подогрел», завтра тебя «подогрели».
К первоходу в камере относились терпимо. После того, как он прошел «прописку», ознакомившись с основными «понятками» со слов смотрящего Кувадлы, тут же отдал на общак припрятанные в кроссовке деньги – целую тысячу рублей и две пачки сигарет из трех, оставшихся у него после «сборки». С тех пор он старательно выполнял все, что предписывали тюремные «законы»: делился дачками, не поднимал ничего с пола, не справлял нужду, если кто-то в камере принимал пищу…
– Подними подушку, – смотрящий пока еще говорил вкрадчиво, без особой угрозы, словно обращался к нашкодившему подростку, – чего ждешь?
Очкарик взял самодельную подушку, сооруженную из куртки, двумя руками и прижал к груди.
– А вчера говорил, что на воле к «Мальборо» привык, не можешь «Приму» курить. Братва, все слышали?
– Слыхали. Был такой базар.
– А я-то думаю, куда у меня за ночь сигареты пропали, которые мне адвокат передал? Уж подумал, что ночью сам скурил. Только я этих бабских не курю.
У очкарика дыхание перехватило от страха, он не мог выдавить из себя и слова в оправдание.
– Я… я… – шептал он.
– Братва, – Кувалов поднял над головой зажатые в пальцах сигареты, – крыса на хате! У меня скрысятничал, отвечаю.
Глаза у первохода округлились, сделались чуть ли не такими большими, как и линзы очков, вернулся голос.
– Да я, мужики… не брал…
– Хата крысу не потерпит! – послышалось со всех сторон.
Кувалов ударил очкарика кулаком в солнечное сплетение и тут же добавил коленом в пах. Он не опасался ответного удара, парень был парализован страхом и даже не помышлял защищаться. Смотрящий отступил на шаг. Первоход, перегнувшись пополам, несколько секунд еще сохранял равновесие, а когда падал, Кувалов толкнул его изо всей силы в спину. Послышался хруст очков. Когда первоход приподнял голову и подслеповато прищурился, он тут же получил удар в затылок. Один из «шестерок» Кувалова уселся на нем верхом и бил парня лицом о бетонный пол. Потом в его пальцах Кувадла заметил тонкое лезвие, выломанное из пластикового бритвенного станка, перехватил вопросительный взгляд.
– Только не «мочить», – властно проговорил Кувадла, выходя из обступивших очкарика арестантов.
Били парня не долго, уже через минуту на коридоре послышались торопливые шаги «рекса». «Шестерка» за уши приподнял голову парня с пола и заглянул в залитые кровью глаза:
– Если скажешь, кто бил, – тебе не жить. – И с ловкостью кота отскочил в сторону…
Когда дверь в камеру открылась и на пороге появились вооруженные дубинами коридорные, то все арестанты уже жались по углам. Посреди камеры, напротив своих нар лежал первоход, вокруг его головы уже успела натечь небольшая лужица крови. Он скреб ногтями шершавый бетон пола.
– Заснул и со шконки, со второго яруса свалился, – спокойно пояснил один из «шестерок», – все видели.
– Именно так и было…
– Сам видел…
– Спал он, гражданин начальник.
Зазвучали голоса, сперва неуверенно, а потом все громче. Но мгновенно стихли под злобным взглядом «рекса».
– Вы у него спросите, – посоветовал «шестерка» из блатных.
– Обязательно спросим, – пообещал «рекс», – а ты, Кувалов, если что, ответишь.
– Я упал, сам упал… – чуть слышно проговорил парень и замер.
– Не сдох. Дышит, – резюмировал «рекс» в камуфляже.
Кувадла сжал в пальцах сигареты, сломал их, растер в порошок. Он прекрасно знал, что ждет первохода в будущем, если, конечно, лепилы постараются и склеят его. В больничке его никто не тронет, но зато потом, в какую бы хату его ни определили, там уже будут знать о крысе. За крысятничество спросят по полной. Никого не будут интересовать оправдания – кто ж сам признается в краже у сокамерника, да еще не у простого арестанта, а у смотрящего. Первохода опустят, и потом весь срок проведет он в петушином углу. Поскольку тюремный телеграф сообщит о нем все на любую, даже самую далекую зону.
Коридорные подхватили первохода под руки и выволокли за дверь. Тащили брезгливо, опасаясь перепачкаться в крови, положили потерявшего сознание парня под стену.
– Сообщи Барсукову, пусть пришлет санитаров забрать. – Коридорный, схватив дубинку за концы, немного выгнул ее, стальной стержень, залитый в резину, пружинил.
Барсуков наконец относительно успокоился – неопределенность миновала. В тюремную больницу уже поступил пострадавший. Если верить словам сокамерников, получалось, что он заснул и спящий свалился с нар. Сколько таких «случайно упавших» повидал врач на своем не таком уж длинном веку. С первого взгляда было понятно, что их избивали изощренные, знающие в этом деле толк блатные. Но и сами жертвы умоляли поверить им, что никто их и пальцем не тронул. Сдать истязателей ментам – верная мучительная смерть.
Хоть и были в распоряжении Барсукова двое дипломированных врачей из арестованных, работавшие в больничке санитарами, он сам вызвался осмотреть только что прибывшего парня.
– Бывало и похуже, – шептал Петр Алексеевич, – нос сломан. Скорее всего сотрясение мозга и, возможно, трещина в затылочной части черепа. На лице придется накладывать швы. Повезло тебе, – проговорил врач так и не пришедшему в себя пациенту, – вся кожа при тебе осталась. Если бы клок выдрали, пришлось бы стягивать. Тут никто пересадкой заниматься не станет. Александрович, наложишь швы, – бросил он санитару, бывшему на воле заведующим хирургическим отделением районной больницы и угодившему в Бутырку по подозрению в копеечной взятке.
Александрович еще не утратил человеческого сострадания, в СИЗО находился только два месяца. Он сперва сделал простейшую анестезию и только после этого стал ставить металлические скобки. Помогал ему в этом коллега, сдвигавший края рассеченной кожи пинцетом.
Воры, обосновавшиеся в «больничке» со вчерашнего дня, преспокойно играли в «стиры» – самодельные карты. На кон ставили немного, по десять баксов. Деньги, естественно, на виду не лежали, хотя при желании они могли бы позволить себе и это.
– Еще кон? – спросил Шнур, шестидесятилетний законник, он сидел на больничной кровати, облаченный в широкую белую рубашку, в разрезе которой покачивался огромный нательный крест темного дерева на довольно толстом шелковом шнурке.
Конечно, цепи из ценных металлов, прочные шнуры запрещены тюремными правилами. Но у кого из простых «рексов» и даже у тюремного начальства хватит смелости сказать законнику, чтобы снял нательный крест? У каждого есть жена, дети, каждый ходит по улице. Никто не хочет случайной трагедии. Вор, даже находясь на зоне, за тысячи километров от Москвы, продолжает держать в руках ниточки – дерни за одну из них, и нет человека. А уж если он в Бутырке, то и ждать мести долго не придется, все случится в один день.
– Вдвоем толком не поиграешь, – отозвался Хазар, худой старик с золотыми зубами и ярко выраженной семитской внешностью.
Под расстегнутой дорогой спортивной курткой виднелись просвечивающие через кожу ребра и выколотый на груди Георгиевский крест с аксельбантом, свидетельствующий, что законник Хазар принимал участие в лагерном бунте.
– Дьяка будить не станешь, – отозвался Шнур, – он когда спит, то лучше его не трогать. Сон для него святое. Однажды «дубаку» врезал, когда тот пришел его к куму звать.
Хазар вздохнул и раздал «стиры». Воры могли бы позволить себе и настоящие фабричные карты, все можно купить за деньги, даже находясь за решеткой, но самодельные «стиры» были для них привычней. Они вели себя так, словно одни находились в послеоперационной палате тюремной больницы, хотя тут был народ и кроме них. Вдоль стены тянулся длинный ряд одинаковых кроватей. На них лежали, укрывшись серыми казенными одеялами, арестанты. Большинство из них пострадало во время тюремных разборок. Кое-где высились штативы с капельницами.
Шнур взял в руки карты, всего на мгновение распустил их веером и тут же сложил.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7