И знаешь почему? Потому что у тебя гораздо больше шансов отыскать деньги. Кстати, на сколько тысчонок мы можем рассчитывать, по твоим прикидкам?
Растерянный Борюсик посмотрел на массивную бутылку из-под шампанского, машинально потрогал голову: цела. Убрал пустую емкость со стола, от греха подальше. Неприветливо буркнул:
– Не меньше десяти. Но, наверное, раза в два-три больше.
Жека удовлетворенно кивнул: «годится», и встал, сунув руки в карманы плаща. Борюсик последовал его примеру. Переговоры вступили в завершающую фазу.
– Смотри не ошибись, когда станешь мою долю отсчитывать, – будничным тоном напомнил Жека. – Мне остается лишь полагаться на твою порядочность.
– А я? Ты предлагаешь мне довериться первому встречному…
– Правильно. Риск существует. Ты мог ошибиться, и никаких денег нет. Или лежат они не дома, а на каком-нибудь банковском счету. Где гарантии того, что это не так, Боря? И где гарантии, что ты не вздумаешь меня сдать, чтобы остаться единственным претендентом на кубышку убиенной мной Ирины… Как ее по батюшке?
– Дмитриевна, – буркнул Борюсик.
– …Ирины Дмитриевны. Так что рискую в основном один я. Но я готов рискнуть. Человек ты умный, понятливый, вряд ли решишься меня подставить. Мы ведь в одной связке, Боря, в одной опасной связке. В Уголовном кодексе это называется преступный сговор, за который сроки набавляют чуть ли не вдвое. Вывод: самое лучшее – обоим держать слово и язык за зубами. Поделили и разбежались. Ну? По рукам? Или выпьем водочки на посошок и попрощаемся навсегда?
– Когда я увижу тебя снова? – вопросом на вопрос откликнулся Борюсик, заметно осунувшийся за минувший час.
– Если завтра утром дверь окажется гостеприимно открытой, то дня через три, когда шум поуляжется. Думаю, ты к этому времени со своей задачей справишься.
Борюсик кивнул:
– Ладно, я согласен. Но учти, если что не так – я неожиданно вспомню, что напросился ко мне в гости любопытный мужчина запоминающейся внешности. И сообщу о своих подозрениях следствию. Никакого преступного сговора не было. Потом не обессудь.
– А ты еще тот жук! – восхитился Жека.
На что Борюсик с достоинством наклонил голову. Хотя, возможно, он просто спрятал от собеседника глаза, прежде чем сказать:
– Тебе пора, Женя. Но удачи я тебе желать не стану.
На том и расстались.

6

Приговоренную к смерти Ирину Дмитриевну не охватила беспричинная тоска, ее грудь не сдавил тяжкий обруч предчувствия беды, внутренний голос не заверещал в панике: «Караул! Убивают!» Более того, женщина, входившая в чужие планы только мертвой, выглядела накануне трагических событий как раз очень оживленной и энергичной.
Бросив телефонную трубку, она тут же постаралась забыть о муже, оставшемся на другом конце провода. И уж совсем забылась она, когда в кабинете возникли сыны гор, мягко, почти бесшумно ступая по полу подошвами своих кожаных мокасин. Все трое носили черные немнущиеся штаны из переливающейся ткани, замшевые тулупчики и золотые коронки на зубах. Натуральные же зубы, если и не были белоснежными, то казались таковыми, проглядывая сквозь заросли проросшей щетины.
Ласкательно-уменьшительное «Ирочка» они по-прежнему произносили как «дырочка» – через букву «ы», и это приятно будоражило. Гомоня, гости обступили стол, на который был выложен пакет с деньгами. Содержимое было молниеносно распотрошено в шесть рук и превращено в три пропорциональные денежные кучи. От сладостной истомы и мелькания пересчитываемых купюр у Ирины Дмитриевны голова пошла кругом. Несколько горячих мужчин и много-много денег! И то был не сон!
Когда наличность опять перекочевала в пакет, головокружение у нее прекратилось так резко, словно кто-то остановил веселую карусель, жульническим образом прервав аттракцион на середине. Сыны гор, неся возбужденную тарабарщину на своем наречии, направлялись к двери, явно рассчитывая отделаться от Ирины Дмитриевны цветистыми заверениями в вечной любви и дружбе.
– Эй! – возмутилась она. – С вас причитается!
– Что ты гаварышь, женьчина? Твой ынтерес был в цену заложен, зачем абижаишь?
– А банкет? – обиженно напомнила она.
Троица нетерпеливо загарцевала у выхода:
– В другой раз, слушай, да? Оч-чинь спешим. Ызвини, Ырочка.
– Другого раза не будет! – отчеканила она, оскорбленно воротя лицом. – В другой раз будете сами жрать свои гнилые мандарины. На рынок больше и не суйтесь даже!
С этими словами Ирина Дмитриевна подошла к зарешеченному окошку, кожей ощущая замешательство в рядах джигитов за своей спиной. Как она и надеялась, они капитулировали.
– Ырочка, красавыца, – окликнули ее после трехминутного клекотания залетные орлы. – Адын только астанэтся, да? Дэл еще много, мамой клянемся!
Она обернулась и наградила гостей взглядом смилостивившейся императрицы. Подталкиваемый собратьями, Гурам-Гиви покорно плыл ей в руки, улыбаясь с такой же отчаянной решимостью, как его далекий пращур в тигровой шкуре, собирающийся вступить врукопашную с барсом.
– Годится, – согласилась Ирина Дмитриевна. – Вы, я вижу, без шампанского заявились, но я баба запасливая. И выпить найдется, и закусить… До свиданья, мальчики. Заглядывайте, если что… А ты присаживайся, Гурамчик, не стесняйся…
– Я Гиви! – гордо поправил он, но приглашением воспользовался и стал наблюдать, как оживившаяся хозяйка мечет на стол консервированные деликатесы.
Спиртное распивали под такие умопомрачительные тосты, что у Ирины Дмитриевны снова закружилась голова, приводя мысли и страсти в подобие бурлящего водоворота. Разомлела она, истаяла прямо-таки до молоденькой Ирочки, благосклонности которой домогается страс-с-стный южный ухажер. Ей мнилось, что темно-ореховые глаза Гиви глядят на нее с грустным вожделением голодного Кикабидзе. Или Шеварднадзе. Может быть, даже Валерия Меладзе, чье гладкое лицо бериевского потомка она всегда выделяла в общем телехороводе. «Девушка из вы-ы-сшего об-щест-ва…» Ах, ах! Хотелось быть очаровательной, дерзкой, игривой!
– Царица Тамара красивая? – допытывалась Ирочка со все возрастающей хмельной настойчивостью. – Красивее принцессы Дианы?
Гиви напряженно улыбнулся и произнес тост за хозяйку кабинета, самую красивую из всех встречавшихся ему женщин.
– Ты тоже ничего, видный мужчина, – одобрила Ирочка. – И не носатый совсем… Ты черкес или осетин? Или арык… нет, абрек?
В этих немногих известных ей экзотических словах чудилась чарующая музыка гор, и она никак не могла понять, отчего Гиви все морщится, словно от приступа большой или малой нужды. Пришло время расшевелить его немного. Ирочка перебралась поближе к гостю, устроилась рядышком на диване.
– А что мы курим, ну-ка? «Кэмел»? А я думала, что все урюки… абреки курят «Казбек». Скачут, жеребцы такие, в бурках, объезжая свои гаремы… У тебя сколько жен?
– Адна!
Гиви величаво изогнул бровь, напыжился.
– Смотри, обидчивый какой! – умилилась Ирочка. – Джугашвили какой! Вылитый абрек! Скажи: зарэжу – абреки так всегда говорят. Скажи! И пронзи меня кинжалом прямо в сердце!
В театральном порыве она рванула платье, и кнопки послушно разошлись в стороны, приглашая кавалера немедленно заняться поисками Ирочкиного сердечка, бешено колотящегося под одной из обнажившихся грудей.
И… Наступила внезапная тишина. Заливаясь удушливым багрянцем, администратор рынка Ирина Дмитриевна Славина принялась неуклюже натягивать полы платья на вяло провисший бюст, взывающий к состраданию сразу всеми своими прожилками. Она все поняла по расширившимся глазам Гиви. Так не смотрят на полуобнаженных дам. Так смотрят на дохлую лягушку, подложенную на блюдо вместо обещанного десерта.
Праздника для души и тела не получилось, сплошной стыд и срам.
Вот почему Ирина Дмитриевна возвратилась домой не так поздно, как предполагала. Вот почему на следующее утро она очутилась у зеркала, пытаясь взглянуть на себя чужими глазами. Взглянула. И ужаснулась.
Очень скоро, ужасаясь неизмеримо сильнее, она оказалась на проклятом стуле, связанная по рукам и ногам.

7

Она спохватилась, когда могла лишь шевелить пальцами, ерзать по сиденью и мотать головой. Даже упасть на ковер вместе с массивным квадратным стулом не удавалось. Зачем упасть? Но хоть что-то же нужно было предпринять! Это стало совершенно ясно, как только она увидела руки Борюсика и то, что они держали. Моток скотча, трескуче разматываемый пальцами, затянутыми в тонкую резину перчаток для стирки!
– Ты!.. – вот и все, что удалось сказать до того, как на лицо лег первый слой липкой ленты.
Все произошло обыденно, так просто… Через несколько минут Борюсик, избегая встречаться взглядом с ее округлившимися, молящими глазами, уже перемещался из комнаты в комнату, одеваясь, причесываясь, что-то жуя на ходу. Невозмутимо собирался на работу по отработанной за многие годы программе. Его необходимо было остановить.
– Бммм, – жалобно позвала она сквозь скотч. – Нннт!
Ноль внимания. Он просто прошел мимо, насвистывая. В спальне, за ее спиной, раздался щелчок выключателя бра, такой родной и знакомый. Зачем ему понадобился свет? Еще не вечер!
Звякнули в пепельнице ключи – это уже в гостиной, но все равно за ее спиной. Борюсик собирается уйти из дома без ключей?
«Почему мы не завели ребенка? – неожиданно подумала она и тут же сама себе ответила: – Да потому, что он не хотел. При детях он не осмелился бы связать тебя и делать с тобой что угодно!»
Что угодно? Нет, Борюсик не мог задумать что-то страшное! Это шутка! Неумная шутка ревнивого мужа. Сейчас он снимет с ее губ этот дурацкий скотч, развяжет и скажет: «Это тебе наука! Чтобы не шлялась по ночам где попало!» А она упадет ему в ноги и попросит прощения, пообещает, что подобное не повторится никогда-никогда! Он простит, он обязательно простит, и тогда они заживут по-другому. Ведь ближе друг друга у них нет никого на свете! И пускай он рассказывает ей про ягоду-арбуз хоть каждый день, это ее больше не будет выводить из себя. Нужно только объяснить все это Борюсику. Чтобы он дал ей возможность говорить и выслушал.
– Сними скотч! – взмолилась она. Получилось: – Н-мм ккк-тч!
Он остановился перед ней и слушал, наклонив голову набок. Потом его яркие губы, обрамленные серебристой порослью, зашевелились, произнеся убийственно-короткое:
– Перебьешься! Сама виновата, дура!
Что ему нужно? Как до него докричаться?
– Рр-р-рвв… Пжж-ж… – Это означало: – Развяжи, пожалуйста.
Борюсик медленно покачал головой. Он не собирался ее освобождать. Вместо этого то ли всхлипнул, то ли коротко хохотнул и опрометью бросился в прихожую, а затем – прочь из квартиры.
Щелчок захлопываемого замка не прозвучал, сколько Ирина Дмитриевна ни прислушивалась.
А вскоре… А вскоре она почувствовала, что в квартиру проник кто-то чужой. Кожей почувствовала. Входная дверь открылась совершенно бесшумно, но впустила легкий сквознячок, настороживший каждый волосок на ее голом теле. Резво-резво побежали по коже мурашки, оповещая организм об опасности: холодно, простудишься!
Она не боялась простудиться, сидя раздетая на сквозняке. Она боялась совсем другого. Шумно задышала носом, замычала, задергалась. Зачем здесь чужой? – лихорадочно соображала она, предугадывая ответ сердцем, но отвергая его рассудком.
Чужой вошел, вкрадчиво шурша полами длинного черного плаща. Он не прятал своего лица, и это было хуже всего. Не потому, что лицо выглядело страшным или уродливым. Нет, его можно было назвать симпатичным, даже красивым. Если бы не застывшее, неподвижное выражение. Не лицо, а маска, скрывающая внутреннюю мерзлоту. В блекло-голубых глазах незнакомого парня плавали и не таяли холодные льдинки.
Он остановился напротив, не произнеся ни слова. Поразительно, но собственная нагота абсолютно ее не смущала. Почему-то парень напомнил ей хирурга из какого-то старого фильма. Черно-белый персонаж. С таким же отрешенным выражением бледного лица он готовился приступить к ответственной операции. Но никакая операция ей не требовалась! Ей нужно было лишь поскорей проснуться!
Только не снилось ей это, несмотря на то что состояние ее было поистине кошмарным. По щекам уже катились самые настоящие слезы, горячие и наверняка соленые, хотя не было никакой возможности попробовать их языком на вкус.
Все в том же гробовом молчании незнакомец взял с тумбочки видеокамеру, включил, вставил в нее кассету, извлеченную из кармана, и направил объектив на Ирину Дмитриевну. Только теперь она машинально попыталась соединить колени, но путы резко напомнили ей об истинном положении вещей. К тому же ее нагота совершенно не интересовала незнакомца. Повод для его визита был явно гораздо более серьезным.
Когда съемка закончилась, он подошел совсем близко. Она сидела, ни жива, ни мертва, парализованная и лишенная способности сопротивляться. Теперь не только путы мешали ей вскочить со стула и не только скотч глушил крик. Это был шок, вызванный предчувствием неизбежного.
Он склонился над ней и внимательно посмотрел в ее глаза – неожиданно кротким, чуть ли не сочувствующим взглядом:
– Страшно?
Она с готовностью кивнула.
– Так и должно быть, – успокоил он. – Мне тоже страшно.
В поле зрения возникла рука, медленно приближающаяся к ее лицу. Средний и указательный пальцы растопырились, целясь ей прямо в глаза. Ирина Дмитриевна сомкнула веки, но пальцы покушались вовсе не на ее зрение.
– Мм-чч-кк! – завыла она, делая безнадежные попытки высвободить нос из тисков.
Воздух хотелось втянуть так сильно, что в какое-то мгновение она поверила, что способна прорвать скотч, залепивший рот. Это был самообман. Но через тридцать секунд, когда жжение в грудной клетке стало невыносимым, когда Ирина Дмитриевна побагровела от натуги и конвульсивно задергалась, доступ кислорода в ее раздувшиеся ноздри был возобновлен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9