— Ра-аскинулось мо-оре широ-око-о!..
И пошли на танки.
Мужественные люди... Этюд продолжался двадцать три минуты.
А Герасимов потом, после небольшой паузы, сказал:
— С завтрашнего дня начинаем этюды со словами.
Видно, понял Учитель, как нам хочется выразить свои чувства словами...
Мы учились на втором курсе, когда сказали, что нам оказана честь быть занятыми в дипломном спектакле «Бронепоезд 14-69». Ставил спектакль Павел Владимирович Массальский.
Мне тоже доверили поучаствовать в эпизоде, где я играл беженца. Но увлекло меня совсем другое.
Ведь что такое бронепоезд? Это грохот тяжелых вагонов-башен, перестук литых колес на стыках и стрелках, выстрелы, залпы...
Я подошел к Массальскому и сказал:
— Павел Владимирович, можно я сделаю шумы для вашего спектакля?
— А ты умеешь? — недоверчиво посмотрел на меня Массальский.
Я снисходительно улыбнулся.
— Спрашиваете тоже...
— Ну, давай!
Понятно, что шумами до этого я никогда не занимался. И даже представления об этом не имел ни малейшего. Но как это делали другие, мне не нравилось. Ведь всегда кажется, что ты можешь сделать намного лучше. Здесь можно было бы порассуждать о самомнении, но я не стану отвлекаться.
И вот я начал экспериментировать. Прежде всего я собрал солидную бригаду добровольцев. Мы натаскали кровельного железа, куски рельсов и устроили сложнейшую сигнализацию.
И вот спектакль!
Я проверил готовность нашей «аппаратуры» — все на месте, все под контролем.
Мужики стоят на рельсах и ждут прибытия бронепоезда. Кто-то должен пожертвовать собой, чтобы остановить его.
И вот издалека: ши-ши, ши-ши, ши-ши, ши-ши... Идет! Красиво идет!
Резонатор (деревянный ящик с фанерными боками) вступает за резонатором. Щетки, утыканные гвоздями, сыпят с боков резонаторов опилки. Ах, как хорошо!
— Приготовиться стыкам! Пошли!
Та-та-та, та-та-та, та-та-та, та-та-та!
Прекрасно! Поезд приближается.
— Врежь, ребята!
Та-та-та! Та-та-та! Та-та-та!
— Железо! Начали!
Зза-за-за! Зза-за-за! З-з-за-а!..
Нервно запели листы кровельного железа в руках увлеченных «ассистентов». Так и надо!
— Большой барабан!
Бу-а-а-а-а-а!.. Бу-а-а-а-а-а!..
— Залп!
Боже мой! Ахнуло все сразу! Дрогнули старые стены. В конце коридора что-то с грохотом рухнуло. На вешалке испуганно взвизгнула тетя Дуся:
— Господи! Да что ж это такое!
Я весь в поту. У меня у самого мурашки бегут. Фурор!
В зале овация! Прибежали из МХАТа — ведь наши здания рядом.
— Что тут у вас происходит?
— Спектакль.
— У нас чуть все стекла не вылетели! Мы думали — салют! Но ведь никакого праздника нет! Еще один такой спектакль — и рухнет вся наша альма-матер!
Да, хотя мы и наделали много шума, но «Бронепоезд» не прошел.
Студия подарила нам много личных знакомств не только с большими театральными деятелями, но и с великими государственными мужами. Сейчас-то об этих «мужах» и память, небось, выветрилась, а тогда!..
Ведь наша студия находилась рядом с Красной площадью, а стало быть, и рядом с Кремлем, и мы имели удовольствие наблюдать многих вершителей судеб тех времен. (Хотел добавить: «Эти встречи оставили неизгладимый след в наших сердцах». Но мое сердце почему-то запротестовало).
Первый раз я увидел Никиту Сергеевича Хрущева при открытии одного из подземных (подуличных) переходов на улице Горького. Сама идея переходов пришла в голову Хрущева после его визита в США. Очень она ему понравилась, и он решил претворить ее в действительность.
И вот выхожу я как-то из Проезда МХАТа на улицу Горького. На углу застыла небольшая толпа. Суетятся взволнованные официальные лица, одетые как манекены. Нетерпеливо смотрят в сторону Красной площади. Явно кого-то ждут.
И вот вижу, действительно, — несется «членовоз», резко тормозит и из него вылезает Хрущев. В шляпе, которая давит на уши, и в серо-голубом костюме.
Толпичка напряглась. И вдруг от нее отделяется мужичонка, простирает руки вверх и с криком: «Господи!» начинает пятиться перед Никитой Сергеевичем. Пятился, пятился, и, желая, наверное, выразить верноподданнический восторг, завопил:
— Хинди — руси! Пхай-пхай!
Хрущев остановился, побагровел и заорал на всю улицу Горького:
— Ах ты, пьянь! Ах ты, рожа! А пошел ты на..! — И выкрикнул известный адрес.
Мужичонка нырнул в толпичку и растворился в ней. А Никита Сергеевич никак не мог успокоиться:
— Вот пьянь! Я те дам пхай... говно собачье.
И, выкрикивая, притоптывал коротенькой ножкой в какой-то странной кустарной босоножке, и звук босоножка издавала необычный: блямкающе звонкий. И я увидел, что босоножки подбиты железными подковками. Экономный был мужик Никита Сергеевич.
Кто-то из официальных лиц подскочил к нему с подушечкой, на которой лежали огромные ножницы.
— Никита Сергеевич, пожалуйста!
— А побольше не могли найти? Ведь надорваться можно! Я те дам пхай, морда пьяная... — И пошел по ступенькам вниз разрезать ленточку.
И тут с визгом подлетели черные машины. Из них стали выскакивать плотные ребята в одинаковых костюмах.
— Где он?! Где он?
Вся толпа молча показала пальцем в преисподнюю улицы Горького. Ребята ринулись туда.
А в это время Хрущев вышел с другой стороны, сел в подкатившую машину и умчался в Кремль. Охрана так и не настигла его.
А переход был открыт.
Вторая моя встреча с Никитой Сергеевичем произошла на том же самом месте.
Когда-то на углу улицы Горького и Проезда Художественного театра был коктейль-бар. Потом, видно, по морально-политическим соображениям его переделали в кафе-мороженое. И, несмотря на такую метаморфозу, в него всегда стояла очередь.
И вот однажды стоим. Ждем. Подъезжают три черные «те» машины. Из одной выходят Хрущев и Тито.
— Ребята, вот Броз интересуется, за чем очередь.
— За мороженым, Никита Сергеевич.
— Слышь, Броз, это за мороженым. Чего? Тоже хочешь? Ну давай встанем.
Все зашумели.
— Да вы что, Никита Сергеевич! Ну уж вы... Проходите!
— Уважаете? Ну ладно, пойдем без очереди, Броз... Ой, а у меня и денег-то нет. Ребята, дайте кто-нибудь пятерку, нам хватит.
Подскочил охранник.
— Никита Сергеевич...
— Не, у тебя не возьму. Ты охрана — вот и охраняй. Я у людей прошу.
Я стоял рядом с Хрущевым и протянул ему пятерку.
— Пожалуйста, Никита Сергеевич.
— Спасибо, а то видишь — без копейки. А ты, — обращается к охраннику, — запиши его адрес, я потом дам тебе деньги и ты перешлешь ему. — И опять ко мне: — Ты не волнуйся, я верну.
— А я и не волнуюсь.
Никита Сергеевич доволен:
— Видишь, Броз, — верят. Ну, пойдем.
Через неделю я получил перевод на пять рублей. Тогда почта к переводу менее десяти рублей не принимала.
Четыре года пролетели в студии как один день. И вот государственные экзамены, дипломные спектакли.
Я был занят в нескольких, но основным и любимым для меня был «Егор Булычов». Ставил спектакль Сергей Капитонович Блинников. И работал он с нами уже, как с профессиональными актерами.
Я был одним из его любимых учеников. В студийном капустнике был даже такой номер.
Заседает педсовет Студии.
— Сергей Капитонович, что вы будете ставить?
— «Гамлета».
— А кто Гамлет?
— Левка, кто ж еще!
— А потом что будете ставить?
— «Брандта» Ибсена.
— А кто Брандт?
— Левка, кто ж еще! Ну, а на диплом будем ставить «Булычова».
— А кто Булычов?
— А Булычов... Конечно, Левка, кто ж еще!
Это было близко к правде, но в «Булычове» я играл трубача. Я использовал весь арсенал «старого» театра: парик, наклейки и даже гуммозный нос, весь в дырочках: надо было прятать молодость...
Смешно, смешно!.. Прошло время, и в спектакле «Снятый и назначенный», где я играл молодого ученого, мне уже пришлось прятать... ну, не старость, конечно, но полянку на голове пришлось прикрыть бойкой накладочкой.
Почти всегда на сцену с трубачом приходили студенты с других курсов. Набивались в тесные кулисы и аплодировали вместе со зрителями. И мы все были горды и счастливы.
Много лет спустя я был приглашен на эту роль в кино. И вот втроем: М. Ульянов (Булычов), С. Соловьев и я бьемся над этой сценой... Бьемся уже несколько дней, а нужное, единственное решение так и не приходит.
Я уверен, что в дипломном спектакле эту роль я играл лучше: тоньше, драматичнее, чем в фильме, где я снимался, будучи уже опытным актером.
И вот окончен дипломный спектакль. Сняв вазелином грим, я пошел по длинному студийному коридору к «своим», которые были на спектакле.
— Молодой человек, как мне найти Дурова? — останавливает меня солидный мужчина, чем-то напоминающий грека Дымбу в фильме по чеховской «Свадьбе», того, который говорил: «В Греции все есть». Только человек этот без усов, очень деловой и спокойный и говорит с небольшим восточным акцентом.
— Я Дуров.
— Я вас не узнал. Вы ведь в спектакле весь заклеенный. Очень хорошо вы играете.
— Спасибо.
— Я Шах-Азизов. Директор Центрального детского театра. Хотите работать у нас? У нас очень хороший театр.
— Да, я знаю. Мне Олег Ефремов рассказывал. Он ведь у вас играет, а у нас преподает. Да и спектакли я ваши видел.
— Понравились?
— Да.
— Ну, вот и хорошо. Считайте, что вы в нашей труппе.
— Но ведь комиссия...
— Я уже договорился. Очень хорошо играешь. Ну, отдыхай.
В сентябре я пришел на первый в своей жизни сбор труппы, где встретился с Анатолием Васильевичем Эфросом, с которым мы потом не расставались почти двадцать семь лет. А в Центральном детском театре я проработал около десяти лет. Сколько же ролей было сыграно! И каких!
Уверен, что далеко не каждый актер может похвастаться, что он играл... репья! Да-да — именно репья! Липкие колючки, которыми так любят бросаться дети. А потом матери, причитая, выстригают эти колючки из их спутанных волос. И была у репья даже любовь (конечно, в рамках детского театра) — петунья. А под финал появлялся даже маленький грудной репейничек!
Или, скажем, огурец! И не какой-нибудь огурец, а молодой. Так и в программе стояло: Молодой огурец — Л. Дуров.
А кто играл тучку? Ну кто? Никто! А я играл. Сам придумал решение и сам играл. И летал на семиметровой высоте, повиснув на веревочной лестнице в гриме эффелевского бога, в фартуке, резиновых сапогах и с лейкой в руках.
И добрая волшебница, которую играла Валентина Александровна Сперантова, кричала мне снизу:
— Здравствуй, тучка!
А я ей сверху в ответ:
— Здравствуй, мать!
Что изволишь приказать?
Хочешь снега или града?

— Снега, града — нам не надо.
Ты листочки поскорей
Теплым дождичком полей,
По листочкам постучи,
Только нас не замочи.
И я, полив цветочки из лейки и потанцевав с жучками и букашками, улетал дальше.

— Полечу теперь опять
Кукурузу поливать!
Это был очень красивый спектакль — «Цветик-семицветик». Огромная деревянная жирафа, качая своей длинной шеей, прощалась с детьми:
— До свиданья, до свиданья, до свиданья.
Зал хором отвечал:
— До свиданья, до свиданья, до свиданья!
И сцену заполняли огромные разноцветные шары. Они медленно плыли в воздухе и звучал вальс.
— До свиданья, до свиданья, до свиданья...
Каждый новый спектакль был для нас огромным творческим событием. По причине нашей «детскости» острые общественно-политические страсти обходили нас стороной.
Но вот однажды в моей квартире раздается звонок. Срочно вызывают в театр. Что такое? По телефону не объясняют. Приезжаю.
— Сегодня на спектакле «Двадцать лет спустя» будет товарищ Хо Ши Мин.
— Ну и что? — спрашиваю.
— Надо хорошо играть.
— А я плохо не умею.
— Бросьте ваши дуровские штучки! Отнеситесь к этому серьезно!
И я понял, что действительно шутки неуместны: к полудню театр заполнили какие-то молчаливые спортивной выправки люди. Все осматривали, все обстукивали и молчали. В театре воцарилась странная напряженная и таинственная атмосфера. Как будто вот-вот что-то должно было случиться. Наконец кто-то шепотом сообщил:
— Приехал...
С небольшим опозданием начали спектакль по пьесе Михаила Светлова. Самого автора искали целый день, но так и не нашли.
Играем. Волнуемся. А зал смотрит не на сцену, а на дедушку Хо, который сидит со свитой в ложе. А вот и финал. Дедушка Хо громко аплодирует, кричит:
— Браво!!
И весь зал начинает орать:
— Браво!!!
Кланяемся минут пять. Полный успех! Радостные расходимся по гримуборным, а там везде «мальчики».
— Не раздевайтесь, не разгримировывайтесь: сейчас придет «сам».
И вот появляется «сам». Улыбающийся от уха до уха, с козлино-козьей бородой на желтом лице — дедушка Хо.
— Дорогие мои! Ну как хорошо вы играете! Вот молодцы! — причитает он на чистом русском языке. — Вот порадовали старика! Спасибо, спасибо вам, родные. Я подумал, зачем цветы? Ведь завянут. И решил привезти вам конфеты.
Тут же внесли огромные круглые коробки. А я понял, как ловко он выкрутился. Когда ему сказали: «Детский», он подумал, что в этом театре играют не артисты, а дети, вот и привез конфеты.
Он стал громко и долго всех хвалить, начал нам пересказывать содержание пьесы. А высокий красивый брюнет, заслоняя собой проем двери, нетерпеливо покачивал головой. Потом вдруг сказал, бесцеремонно оборвав дедушку Хо на полуслове:
— Хо, Хо! Все, все, хватит болтать! Баиньки, баиньки! — И хлопал при этом в ладоши.
— Подожди ты! Кто при ком? — отмахнулся Хо и попытался продолжить.
— Ну все, надоело! — не выдержал красивый брюнет. — Берите его, ребята!
Два здоровенных парня отделились от стены, взяли под руки Хо, оторвали от пола и понесли на выход. Дедушка Хо, перебирая в воздухе ножками, кричал:
— Ну, видали, как обращаются с одним из лидеров мирового коммунистического движения? Видали?
А брюнет шел следом, хлопал в ладоши и приговаривал:
— Баиньки, баиньки... Уморил ты нас за день, говорун ты наш. И нам пора бай-бай.
Дедушку Хо унесли.
А мы набросились на конфеты.
И — никаких международных конфликтов.
Иногда, желая похвалить какого-нибудь актера, говорят: «Он играет не на технике», вкладывая в слово «техника» пренебрежительный смысл.
Так как же с ней быть — с этой самой техникой? Нужна она или нет? И вообще, что это такое? Что под ней подразумевается?
Конечно, техника необходима, и не элементарная, а профессиональная:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28