«Антон Манулеско, знаменитый виртуоз».
Адвокату показалось несколько странным, что выдающийся артист, представляясь, самого себя называет «знаменитым», но тем не менее он вежливо кивнул. Ему не терпелось покончить со всем этим и сосредоточиться на бумагах, разложенных на портфеле, лежащем на коленях.
Он спросил маэстро, состоится ли его концерт в новом концертном зале столицы, построенном по проекту известного бразильского архитектора.
Господин Манулеско, кажется, несколько смутился и с глубоким вздохом отвернулся. Нет, он будет играть в ночном кабаре под названием «Эль Сеньор». Адвокату удалось не выдать своего крайнего изумления, но он не смог не приподнять бровей, и лицо виртуоза омрачилось.
Шелдон поспешил спросить, на каком инструменте играет маэстро, – дабы создать впечатление, будто находит вполне естественным, чтобы «всемирно известный великий виртуоз» играл в ночном заведении.
– Я скрипач, – ответил румын.
И добавил, что только что дал ряд концертов в Нью-Йорке и Лас-Вегасе. Чрезвычайно разнообразная программа – от Вивальди до Прокофьева. Номер у него необычайный – заявил он, внезапно раздувшись от гордости. Да, иначе и не скажешь – необычайный. По правде говоря, никогда не существовало ничего даже сколько-нибудь похожего. Этого не пытался сделать даже сам Паганини. Его номер создан годами тяжелейшего труда под мудрым руководством родителей – они тоже были музыкантами. Многое пришлось выстрадать, но результат стоил того. Теперь он единственный в мире виртуоз, способный исполнить большой концерт из произведений классической музыки, играя на скрипке и стоя при этом на голове.
Он устремил на адвоката полный гордости взгляд – очевидно, ожидая проявлений восторга и уважения. Господин Шелдон несколько секунд пристально смотрел на него, даже не пытаясь бороться с крайним изумлением, расползавшимся у него по лицу, затем сглотнул слюну и выдавил из себя пару невнятных слов, призванных означать восхищение.
Господин Манулеско принял их как должное; затем он взялся в мельчайших подробностях расписывать свой номер. С особой настойчивостью он обращал внимание на тот факт, что во время выступления под головой у него не было никакой специальной подставки: она опиралась прямо на пол – стоя на черепе, он сохранял равновесие на протяжении всего концерта.
Когда обстоятельства складывались так, что нужно было выдать лучшее, на что он способен, – например, перед принцессой Маргаритой или во время большого благотворительного концерта, – ему случалось оставаться в таком положении более часа – естественно, с короткими перерывами по окончании каждого исполненного отрывка, когда нужно было раскланяться, дабы поблагодарить публику за аплодисменты. В целом мире просто не найдется скрипача, способного с ним соперничать. Тут, разумеется, можно было бы вспомнить о Хейфице, Менухине и еще некоторых русских, но самые строгие критики неизменно признают, что в его искусстве есть нечто уникальное, не терпящее сравнений, а один из них даже написал – газетную вырезку артист носил в кармане, – что более блестящей победы человека над ограниченностью физических возможностей и представить себе трудно. Разумеется, дело тут не только в акробатике, способности не терять равновесия: музыка – вот что важно. Конечно, всегда найдутся те, кто скажет, будто публика аплодирует исключительно его акробатическим талантам: завистников повсюду хватает. Зрителей, даже если они и не отдают себе в этом отчета полностью, потрясает, трогает до глубины души, заставляет вскакивать, аплодируя и крича от восторга, прежде всего его гений музыканта, превосходное качество игры.
В свое время он был учеником великого Энеско и чувствует, что ему по плечу тягаться с самыми знаменитыми виртуозами современности. К несчастью, вкусы публики развращены в интересах коммерции, и пришлось пойти на необходимый компромисс, подчиняясь некоторым требованиям зрелищности представления, но никогда он не шел на сделки с совестью там, где речь идет об искусстве; тем не менее для того, чтобы покончить с безвестностью, нужно было найти что-то новое, поразительное; вот почему он и поставил этот номер. Но ему еще только двадцать четыре, и как только его артистическая известность упрочится – а именно это вот-вот должно произойти, – он вновь обратится к классическому стилю исполнения и покажет им, как на самом деле способен играть, не прибегая ни к какой чисто технической виртуозности, которая сводится к стоянию вверх ногами на собственной голове. Впрочем, он слышал разговоры о том, что великий Менухин был просто поражен его техникой. Ходят слухи, будто у себя дома, в Греции, он занимается йогой и уже научился делать стойку на голове. Во всяком случае – заключил артист – материального успеха достичь ему удалось: он смог отложить достаточно денег, чтобы купить «страдивариус».
Теперь уже адвокат полностью забыл о необходимости подготовиться к деловому разговору с Хосе Альмайо; с изумлением, к которому примешивалась жалость, он вглядывался в лицо виртуоза. Мысль о том, что человек может быть вынужден, задрав ноги, стоять на голове, не теряя равновесия, ради того, чтобы «пробиться» и привлечь к себе внимание людей, исполняя в таком вот положении шедевры музыкального искусства перед посетителями ночных кабаре, угнетала его в высшей степени. Он был просто потрясен. Разумеется, современная публика пресыщена, беспрерывно требует нового, особенно в Америке – даже храмы вынуждены устраивать рок-концерты, пытаясь проложить путь к Господу молодежи, объевшейся необычайными и разнообразными развлечениями, отвлекающими от церкви ее паству. Но к музыке и вообще к культуре он питал особое уважение, считая себя в некоторой степени покровителем искусств, – тем более что вклад денег в музеи, оперные театры, музыкальные центры освобождается от налогообложения и рассматривается как благотворительность. Этот человек – по всей вероятности, очень одаренный, раз он играет на «страдивариусе» – должен быть свободен от забот рекламного толка и избавлен от необходимости разжигать любопытство зрителей сенсационной постановкой номера, недостойной его искусства.
Пока молодой человек продолжал свой рассказ, адвокат с чувством глубокого сострадания и симпатии размышлял о трудностях жизни артиста в современном мире. Художник, чтобы его заметили, вынужден постоянно изобретать, новые трюки; в Америке культура настолько богата, таланты и созидатели столь многочисленны, что все они в той или иной мере вынуждены «стоять на голове» – изобретать зрелищный номер, для того чтобы привлечь к себе внимание.
Похоже, господин Манулеско был в свое время вундеркиндом; родители – профессиональные музыканты – учили его игре на скрипке с четырехлетнего возраста; в шесть лет он уже разъезжал с концертами по Америке. В восемь стал знаменит. А потом – непонятно почему – интерес публики стал ослабевать. В возрасте девяти-одиннадцати лет он был вынужден вести ожесточенную борьбу с равнодушием импресарио и пустыми зрительными залами. Семье пришлось туговато; ангажементы случались все реже и реже, хотя отец предпринял новые шаги в отношении рекламы: теперь ребенок выходил па сцену в белом шелковом костюме с блестками, а волосы ему выкрасили так, что он стал блондином – для того чтобы он выглядел помладше и имел ангельский вид; в афишах значилось, что ему семь лет, тогда как на самом деле было двенадцать. Он не произносил ни слова, ибо голос у него уже начинал ломаться; в Ванкувере родители отвели его к доктору Вренну, специалисту по железам и вопросам роста, чтобы узнать, нельзя ли как-нибудь помешать ему расти. Конечно, все это может показаться чудовищным, но не следует забывать, что уже в XVIII веке в Италии все еще кастрировали детей – чтобы сохранить чистоту голоса; кастраты пели главным образом в самых крупных храмах, вознося хвалу Господу, и то, что их голосовые связки старались сохранить в самом чистом виде, считалось вполне нормальным. Человек во все времена готов был пойти на что угодно во имя прекрасного. Именно тогда один сочувствовавший им и очень изобретательный агент и подкинул эту идею, которая оказалась превосходной и позволила уже преданному забвению вундеркинду вновь оказаться на высоте. Ему было только одиннадцать лет, и его еще можно было научить чему угодно; отец – на пару со старым калекой-акробатом, которого выкопал откуда-то все тот же агент, – принялся тренировать его по двенадцать часов в день: занятия музыкой требуют интенсивных, практически непрерывных упражнений. По истечении всего нескольких месяцев были достигнуты заметные успехи; постепенно он овладевал новой техникой исполнения, доселе не использованной ни одним скрипачом. Но тем не менее для того, чтобы довести ее до полного совершенства, необходимо было работать еще два-три года; не обошлось без страданий и слез; в самом начале он, бывало, по сто раз на дню падал. С железным терпением, на которое способны лишь те, кто движим самой чистой артистической мечтой и страстной любовью к музыке, отец поднимал его и вновь ставил на голову; человек, так и не вкусивший настоящей славы, он хотел познать опьянение от успеха и рукоплесканий через своего сына. «Мой сын не будет неудачником», – повторял он после очередного падения, когда измученный ребенок плакал, лежа на полу рядом со своей скрипкой. Да, отцу он обязан всем: если бы не его энергия и нежность, теперь никто и не вспомнил бы о юном виртуозе.
Наконец наступил тот день, когда он смог выйти на публику, полностью овладев совершенно новой, никому в мире не известной техникой, с которой не в силах соперничать ни один артист; и, стоя на голове, стал играть на скрипке в мюзик-холлах, цирках и ночных кабаре.
Разумеется, это не более чем переходный период – теперь, когда он вновь обрел симпатии зрителей, когда все агентства мира вновь им заинтересовались, не за горами то время, когда он будет играть в Нью-Йорке, в Карнеги-холле, или в зале Плейель в Париже, и на этот раз уже безо всяких специальных постановок – стоя на ногах, не нуждаясь ни в каких фокусах и рекламных хитростях. Теперь это лишь вопрос времени.
Адвокат спрашивал себя, действительно ли юный Манулеско верит в то, что говорит.
Во всяком случае, было похоже, что верит. По всей видимости, помимо акробатического искусства он поневоле научился и другому, требующему, может быть, еще большей гибкости и стойкости: искусству не смотреть правде в глаза. Он умел уйти от действительности. Бесспорно, он величайший артист – не существует в этом мире более высокого искусства и большего таланта. Теперь уже адвокат смотрел на своего спутника с некоторой долей зависти. Стоило взглянуть на наивно-счастливое выражение его лица, горящий взгляд, словно уже лицезреющий толпы ценителей музыки, вопящие от восторга у его ног, как становилось ясно: он даже не отдает себе отчета в том, что на деле занимает сейчас положение ученой обезьяны.
Господин Шелдон сказал юноше, что непременно постарается быть в Карнеги-холле в день премьеры, дабы поаплодировать его сольному концерту.
Господин Манулеско пояснил, что он, естественно, достаточно осторожен и поэтому не решился взять с собой бесценную скрипку в это несколько экзотическое турне. У него нет уверенности в том, что местная публика окажется способной уловить все тонкости звучания музыкального инструмента; поэтому «страдивариус» он оставил в Нью-Йорке, в банковском сейфе; к нему он относится еще и как к своего рода вложению капитала – более выгодному, чем помещение его в золото; на приобретение скрипки он потратил все, что ему с трудом удалось накопить, а во время исполнения номера пользуется специальным инструментом – совсем маленьким. Публика ничего не теряет от этого, наоборот, ведь для того, чтобы сыграть что-нибудь на этой крошечной скрипке – например, Concerto Энеско или бравурный отрывок из Паганини, – требуется колоссальная виртуозность, а на посетителей ночных заведений технические возможности артиста – или, если угодно, собственно акробатический номер – всегда производят большее впечатление, нежели музыка сама по себе. Скрипка у него здесь, в этом чемодане – он коснулся роскошной дорожной сумки, – и костюм там же.
Нет, не традиционный концертный фрак с белым галстуком; обычно он выступает в желтых носках, бальных туфельках с помпонами, пышных шароварах и чудесной курточке, расшитой зелеными, красными и желтыми блестками.
Музыкальный клоун – с грустью подумал адвокат, и у него слегка сжалось сердце при мысли обо всех усилиях несчастного и тех трогательных уловках, на которые он идет ради того, чтобы скрыть истину, избежать признания собственного краха и сохранить хотя бы частичку мечты о подлинном величии – несомненно, все еще живущей в нем.
В последнем «кадиллаке» шофер через зеркальце заднего вида с почтением разглядывал морщинистое лицо матери генерала Альмайо. Лицо это казалось вырезанным из камня, и, в непроизвольном ужасе сглатывая слюну, он узнавал в нем черты самого генерала, исполненные той отнюдь не только внешней жесткости, неумолимую реальность которой испытали на своей шкуре сторонники оппозиции, сброшенные в пропасть в ходе небольшой автомобильной прогулки или расстрелянные на глазах у их семей. Это была индеанка из племени кужонов, живущего на жарких равнинах тропических районов страны в южной части полуострова, и она не умела ни читать, ни писать. На лице ее застыло выражение туповатого удовлетворения; она беспрерывно жевала листья масталы, которыми была набита ее роскошная дамская сумка – конечно, подарок сына. Время от времени женщина открывала ее, брала оттуда горсть листьев, выплевывала сочащуюся слюной коричневую массу, набивала рот новой порцией наркотического зелья и, с раздутыми щеками, вновь принималась методично жевать. Шофер, хотя и носил штатскую одежду и ничем не примечательную простую фуражку, был агентом специального подразделения органов безопасности, обеспечивающего личную охрану генерала;
1 2 3 4 5 6 7