Ночью два раза вставал, подходил к зеркалу и оглядывал себя с головы до ног: не появились ли какие-нибудь обнадеживающие признаки. Ничего. Та же кожа, та же конфигурация.
Сдается мне, что прорыв произойдет не с этой, а с той стороны. Легкий сбой в программе, минутная заминка - тут-то и проклюнется живой побег. Хотя почему, спрашивается, весна всегда случается в природе и никогда в нас самих? Как бы хорошо взять и, с позволения сказать, распуститься где-нибудь в апреле - мае.
Осмотр выявил одну-единственную родинку под левой мышкой, которая, может, была и раньше. Правда, стоял ноябрь.
Я сунулся к Голубчику, но он был не в духе, общаться со мной не пожелал и заполз под кровать - дескать, "прошу не беспокоить". И я снова лег, обремененный детской смертностью. За окном гудели реактивные самолеты, целеустремленно сверлили ночь полицейские сирены, с шумом катили машины, и я пытался успокоить себя мыслью, что все они куда-то направляются. Думал о правоохранительных органах Италии (там потеплее!). Твердил себе, что раз на каждом шагу припасены огнетушители и продолжается их производство впрок, значит, это неспроста и не пустые хлопоты, а явное преддверие в пределах возможного. Заботами муниципальных служб мое окно достаточно освещено снаружи, и, если бы к дому подставили пожарную лестницу для спасения жертв с верхних этажей, на моем горизонте появилось бы человеческое лицо. С другой стороны, может, так и задумано, чтобы сначала изолировать меня от среды, а потом открыть и распознать, изучить и ввести в организм для повышения сопротивляемости, как Пастерову вакцину или пенициллин. Подумать только, какая масса Нобелевских премий пропадает втуне! Кончилось тем, что я снова встал под предлогом малой нужды, вытащил Блондину и посадил ее в ручное укрытие. Ее влажная мордочка тыкалась в ладонь, словно ласковая росинка.
Утром я пришел на работу очень рано, все думал: что же будет? - и боялся пропустить. К тому же, скажу не стыдясь, страшновато было встретиться с мадемуазель Дрейфус после нашей вчерашней близости. Я взбудораженно перебирал в памяти все, чего мы не произнесли вслух, но так или иначе, молча, флюидами, высказали друг другу. В пятитомной "Истории Сопротивления", которую я читаю для поднятия духа, написано, что у великой реки Амур есть тайный подземный ход, невидимое русло, где в приливе слабости можно спасти от окружения сокровенную искру Божью. Искру называют Божьей именно в силу ее божественной слабости, и только сокровенной ее и можно сохранить. Когда же подпольщики осторожно, бесшумно, по-индейски переступали порог сердца и тайно сходились вместе, разгоралось нечто грандиозное. Возгоралось пламя. То были существа особой породы. Подчеркиваю в знак восхищения и на заметку имеющим уши. Я не поджигатель, мне важно не столько пламя, сколько жар, ведь на священных искрах во все времена, а в наше особенно, грели руки.
В тот день телексы нашего статуправления, специализирующегося в области демографии, принесли информацию о значительном приросте рук (в смысле рабочих рук, которых, например, всегда не хватает в сельском хозяйстве) - в одной только Франции приросло триста тысяч пар, опрометчиво зарегистрированных новорожденными, к вящей радости многодетных матерей, довольных тем, что на сей раз это счастливое событие постигло не их. Мой IBM тоже явно был доволен, клавиши так и склабились: как же, пополнение матриц, приток статистических единиц - что может быть приятнее для машины!
Триста тысяч мочеполовых единиц, так сказать, валовой национальный продукт. Ну, а я встал и пошел глотнуть кофе, я ведь не Иисус Христос, и мне нет дела до проблем полной занятости недородков, широкого потребления рабсилы, нехватки рук в агропромышленности, роста поголовья отечественного скота или конкуренции между французскими и китайскими спермобанками; впрочем, и Иисус Христос не сильно озабочен проблемами деторождения.
В кафе я отважно развернул газету. Все одно к одному: министр здравоохранения - в ту пору именовавшийся Жаном Фуайе - самым энергичным образом высказался с демократической трибуны против абортов. "Я имею определенные убеждения, - так он и сказал, - которыми никогда не поступлюсь". Браво! Я тоже против абортов обеими руками. За неотъемлемое право рождаться целиком и полностью. У меня тоже имеются убеждения, которыми я никогда не поступлюсь. Я тоже считаю: пусть поступаются другие. Я тоже дорожу покоем и чистой совестью. Я тоже умываю руки.
Эта газета каждый день посвящает целую полосу искусству и культуре в душеспасительных и благотворительных целях, а также для отвода глаз. Благонамеренный глазоотвод - отличный камуфляж. Надежное укрытие для Жана Мулена и Пьера Броссолета - там их искать не станут. Так что я - за.
На этом фоне черный кофе-экспресс выделяется светлым пятном - хоть тут горечь без камуфляжа.
Стою я, допиваю свой кофе, облокотившись на стойку, и вдруг кого бы вы думали вижу неподалеку? Того малого - уборщика. Будто случайно затесался в стадо. Этакий упитанный экземпляр французской породы, глядит задорно и весело, ничуть, как ни странно, не набычась. Пристроился у другого края поилки и при виде меня не повел и бровью, разве что подмигнул вполглаза. То есть не столько он подмигнул, сколько я уловил намек. И упреждающе кивнул. Но он хоть бы что. Не здоровается. У меня похолодело в груди. Опять неудачная попытка пересадки сердца с отторжением! Может, нам и нечего было сказать друг другу, но это "нечего" было, и оно было общим. А теперь он стоит, жует крутое яйцо, прихлебывает кофе и ни гуту. Правда, вид у него довольный, но тому причиной не я, а кофе. Уму непостижимо, сколько добрых чувств могут люди излить на какую-то ничтожную чашку кофе. Наконец он все-таки обратился ко мне, очевидно, сработало чутье и он решил приобщить меня к своей вере в ручное освобождение, в смысле "своею собственной рукой".
- Л я как раз вчера о тебе думал. My прямо наповал!
- И кое-что тебе принес, держи-ка... С этими словами вынимает из кармана какой-то печатный листок и открыто протягивает мне:
- Выучи наизусть. Хоть будешь знать, что такие вещи возможны и доступны, и то прок.
Он бросил на стойку франк и с независимым видом, будто ему сам черт не брат, направился к выходу. Не напади он сразу на дверь, небось не поздоровилось бы стенке. Меня такие типы раздражают.
Я взглянул на листок. Отпечатано скверно, на ротаторе. Пришлось надеть очки. Ага, вот заголовок. "Изготовление бомб в домашних условиях из подручных материалов"...
Не знаю, как у меня не остановилось сердце! А если в кафе сидят личности в штатском и не спускают с меня глаз? Скорее порвать бумажку! Все вокруг поплыло, туман прорезали слепящие лучи фонарей, они впивались в душу, обшаривали все углы, мне звонили в дверь в шесть утра, в неизменных кожаных плащах. А я-то забыл снять Жана Мулена и Пьера Броссолета, теперь они пропали, засветились. Прямо здесь, в кафе, за стойкой, среди рогаликов и крутых яиц, я ясно услышал этот звонок в шесть утра. Паника охватила меня, разыгралась не на шутку, а она у меня всегда разыгрывается в лицах и крупных масштабах, например в виде военного переворота в Чили, пыток в Алжире, ближневосточного конфликта или мира во Вьетнаме. Иначе говоря, горячие точки полыхают локально, а вокруг тишь да гладь. Не все отдают себе отчет в том, что жуткий страх и ужас свидетельствуют о ясности сознания и адекватном восприятии окружающей действительности во всех ее проявлениях. При нынешнем положении вещей полное физическое расстройство - самое здоровое состояние. Поэтому тревогу и смятение у недород-ков следует всячески стимулировать в целях окончательного рождения. Страх ускоряет роды - это общеизвестно.
Однако я взял себя в руки - и очень вовремя, еще чуть-чуть, и я бы сознался, что укрываю ползучего еврея. Выручила закалка старого подпольщика: да здравствует родина! - я устоял.
Не моргнув глазом допил кофе и даже заказал еще чашку - пусть видят: я не спешу удрать. Хоть я и прочитал о Сопротивлении все, что можно" но времена изменились, теперь расстрелом на Мон-Валерьен не отделаешься.
Я вытер пот со стойки и закурил трубку с наибританским видом. Похоже, уборщик за мной шпионит. Глядит простачком, а видит насквозь все мои узлы и извилины. Где же неприкосновенность частной жизни?..
Для живых существ, лишенных защитных приспособлений и затравленных принудительной свободой, один выход - уйти в подполье. Впрочем, есть и другой: порвать с Сопротивлением и обрести душевный покой в фашистской форме, но такой костюм я соглашусь надеть лишь при наличии торговой марки левых сил. На этот счет я очень щепетилен и должен знать, какого происхождения вещь. Душевный покой - тонкая материя, а где тонко, там и рвется, тут марка особенно важна. К счастью, в настоящее время реальной фашистской угрозы нет, да в ней и нет нужды - обходимся своими силами. Кто стращает фашистской угрозой, тот просто хватается за соломинку в стоге сена. Что и говорить, фашистский мундир укрыл бы меня надежнее, чем внутреннее сопротивление, но предмет данного исследования - удавы, а их, как подсказывают мне интуиция, опыт и убеждение, их такая мимикрия не прельщает, они точно знают, чем это кончится: им спустят шкуры и наделают из них ремней, щитов, сапог и черных кожаных плащей для утренних визитов. Поэтому я обзавелся укромными норами с отнорочками, чтобы можно было вернуться и спрятаться в себя. Для удава в мегаполисе с десятимиллионным населением, перенасыщенном уличным движением, жилищный вопрос имеет первостепенное значение. И даже если я по необходимости вылезаю наружу иду, например, на работу или в бордель, - то не подвергаюсь особому риску, поскольку прохожим в парижской давке не до удавов.
Наконец мне удалось покинуть кафе, сохраняя внешнюю невинность, и у лифта я встретил мадемуазель Дрейфус - было ровно девять. Мы вошли в кабину, и она озарила меня великолепнейшей, с привлечением всей лицевой мускулатуры, улыбкой. У меня гора свалилась с плеч, ведь обычно после первой интимной встречи влюбленные испытывают вполне понятные неловкость и волнение. Такая психологика. Я даже не знал, есть у мадемуазель Дрейфус родные в Париже и поставила ли она их в известность. Если нет, то оно, может, и к лучшему, есть вещи, которым лучше не обнаруживаться и не высказываться. Судьба затоптанных окурков да будет им наглядным предостережением.
- Добрый день. Все было так мило в субботу. И тут я не ударил в грязь лицом. Схватил удачу на лету и сделал гигантский скачок:
- Вы ходите в кино?
Вот так, непринужденно, запросто. В лифте было еще пять человек, и мой вопрос произвел эффект разорвавшейся бомбы. По меньшей мере, на меня. Остальные не выказали никакой реакции. Верно, не поняли масштаба события: я взял и пригласил мадемуазель Дрейфус в кино.
- Очень редко. Устаю после работы... а в выходные отдыхаю.
Ага, она дает понять, что для меня готова сделать исключение. И еще: что вечерами не болтается невесть где, а занимается хозяйством, стряпней, нашими детьми и ждет меня со службы. Разогнавшись, я уже собрался так же лихо предложить ей сходить в кино в ближайшее воскресенье, но лифт остановился.
В коридоре, не доходя до своей двери, мадемуазель Дрейфус сказала с особым смыслом:
- Вы, должно быть, и правда очень одиноки. Точное попадание. Яснее в присутственном месте не выскажешься.
- Жить с удавом - это надо, чтобы у человека совсем-совсем никого не было... Ладно, пока, как-нибудь на днях увидимся.
На прощание мадемуазель Дрейфус еще одним мускульным усилием преподнесла мне вторую улыбку, которая осталась витать в коридоре вместе с ароматом ее духов. Я тоже витал и потому предстал перед своим IBM с опозданием на четверть часа.
События набирали темп. Я решил сделать мадемуазель Дрейфус ответный подарок - букетик цветов. Завтра дождусь ее у лифта, но не внизу, как обычно, а наверху - пусть поволнуется всю дорогу, поломает голову, что могло случиться, не заболел ли я, а выйдет из лифта - я тут как тут, с букетом фиалок наготове. Дальше все пойдет как по маслу: наплыв чувств, признания, скамейка в Люксембургском саду под цветущим каштаном.
Ночь была потрясающей! Я стал вместилищем концерта. Песни, пляски, бубны, народные костюмы - представление на славу, переполненный зал, ни одного пустого местечка! Я улыбался в темноте под бурные аплодисменты. Выходил кланяться на бис. Фиалки поставил в стакан с водой - больше им не требуется. Стоит женщине появиться на пороге сердца - и весь внутренний мир ликует, просто невероятно!
Без четверти восемь - вдруг мадемуазель Дрейфус не утерпит и придет пораньше - я стоял на площадке десятого этажа. С фиалками в руке, готовый распахнуть дверь лифта.
Девять. Пять минут десятого. Мадемуазель Дрейфус нет. Служащие прибывали порциями, и я уже перестал открывать им дверь - не нанялся.
Девять пятнадцать.
Двадцать.
Мадемуазель Дрейфус нет.
Не сдамся. Не дрогну, не уступлю ни пяди. Пусть ухмыляются - люди есть люди, ведут себя чисто по-человечески... или нечисто... все равно, пусть... На том стою с букетиком фиалок, фиалки тоже стойко пахнут.
Девять двадцать пять. Мадемуазель Дрейфус все нет. Меня бросало в жар и в холод и постепенно скручивало в узел. Но вдруг осенило: она, наверно, ждет меня внизу, чтобы, как обычно, подняться вместе, навеки вместе, а меня нет, и она все стоит и стоит. Я бросился по лестнице вниз как ошпаренный, но опоздал, перед лифтом никого, а кабина уже спускается. Что ты будешь делать, сплошные накладки, не дай Бог, мадемуазель Дрейфус решит, что я морочил ей голову или в последний момент передумал, потому что она черная. Эта мысль буквально подкосила меня, я сел на ступеньку, не выпуская из рук стаканчика с фиалками. Ведь это ужасно! Я только и мечтаю, чтобы у нас были черные детишки и чтобы мы все: они, я, мадемуазель Дрейфус и Голубчик сплотились в крепкое семейное ядро. Готов хоть в пещере с ними жить, по обычаю предков - пожалуйста! Во мне нет ни капли расизма, вот уж за что ручаюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18