Мечников клал больше — 150–160 лет, а вот академик Богомолец удлинял этот срок даже до двухсот лет.
А сколько живет человек на самом деле? Много меньше. Дряхлость наступает преждевременно. Смерть настигает человека гораздо раньше, чем это биологически обусловлено. Особенно разителен этот контраст в странах капитала. Вот что говорит статистика: средняя продолжительность жизни трудового человека в латиноамериканских государствах составляет всего 32 года! Человек умирает в ту пору, которая должна быть порой расцвета его физических и духовных сил. В Соединенных Штатах ежегодно гибнет от недоедания до трехсот тысяч людей, а из-за отсутствия медицинской помощи — до полумиллиона. Ужасный счет, ужасные цифры!
У вас, вероятно, напрашивается вопрос: а как обстоит дело у нас, в Советском Союзе, в странах народной демократии? Вот вам другая статистика: только за первое десятилетие существования советской власти средняя продолжительность жизни в нашей стране увеличилась на 12 лет. А ведь в эти годы у нас еще только закладывался фундамент социалистического общества!
Вы знаете, что человек является у нас самым драгоценным капиталом. Государство, партия, всякий из нас заинтересованы в продлении жизни каждого советского человека. Одно из основных условий долгой жизни — разумный, свободный, творческий труд, ибо жизнь — это деятельность. Каждый у нас имеет права на такой труд и на отдых и полной мерой использует эти права. Поэтому в нашей стране и живет человек намного дольше, и по числу долголетних людей стоит она на первом месте в мире.
— Так долголетие, значит, прежде всего — социальная проблема? — спросил Боровских.
— Совершенно верно, дорогой товарищ, — подтвердил Любушко. — Однако, это не исключает необходимости содействовать долголетию человека мерами науки. Жизнь, которую мы с вами живем только раз, незаменимая, неповторимая для каждого, со всеми ее красками, героическими делами на благо Родины, с ее радостями, любовью, счастьем, должна быть еще более долгой. И передовая наука ставит своей первоочередной задачей продлить ее далеко за пределы самой глубокой естественной старости. Эта задача разрешима.
Вернемся к яблоку. Я уже говорил, что оно содержит особые вещества. В чем состоит их ценность? В частности, в том, что они обновляют и возбуждают деятельность капилляров — тончайших трубочек мозга, освобождают сосуды от извести, отлагающейся на их внутренних стенках. Тем самым снимаются явления склероза сосудов мозга и сердца. Соки яблока — это подлинный «элексир жизни», и действие их сказывается не только на центральной нервной системе, но и на всем организме в целом. Яблоко, конечно, не возвращает утраченной молодости, но в определенных социальных условиях дает значительный эффект и помогает человеку продлить годы на свою и общую пользу.
Виднейшие советские биологи и физиологи, в том числе профессор Алмазов, занимаются сейчас нашим яблоком.
…Это был именно тог разговор, которого так нетерпеливо ждал Кристев. Ему до сих пор не удавалось поговорить с Любушко наедине. Сад являлся своего рода «мичуринским университетом». Здесь в любое время года можно было встретить ученых, агрономов, студентов, работников совхозов, колхозных опытников-мичуринцев, и академик Любушко постоянно, за редкими исключениями, был окружен людьми. Поэтому тот, кого называли профессором Кристевым, теперь превратился в слух. Воспользовавшись паузой, он сказал:
— Разрешите, Павел Ефимович, задать вам один вопрос?
— Пожалуйста.
— К вам не поступало предложений из-за рубежа по поводу вашего открытия?
Любушко резко повернулся к спрашивавшему.
— Что вы подразумеваете, говоря «из-за рубежа»?
— Я имею в виду капиталистические страны.
На лице Любушко появилось странное выражение. Будь то днем, Кристев прочитал бы в нем некоторые нелестные для себя вещи. А если бы он мог предугадать реакцию, которую вызовет этот вопрос, то предпочел бы не задавать его вовсе.
Любушко отнесся к подозрениям деда Савчука не так легко, как показалось старику. Проводив в послеобеденный час Ивана Ивановича, академик долго сидел, не касаясь писем, в глубокой задумчивости, вспоминал, взвешивал, сопоставлял. Что он знал, в сущности, о черноусом госте? Пока — очень мало. Тот, кого называли профессором Кристевым, несомненно, был осведомлен в науке, которую представлял. Во всяком случае он казался таким своим собеседникам в саду, всем — кроме Любушко. В лице академика гость имел дело не с рядовым научным работником и не с опытником, а с человеком, обладавшим необычайно широкими и глубокими познаниями в области растениеводства. И Любушко, перебирая в памяти диалоги, имевшие место между ним и Кристевым в это утро, улавливал поверхностность в подготовке гостя, необъяснимые, на первый взгляд, пробелы в его научном багаже. В ином свете представал перед Любушко его настойчивый интерес к «Рубиновой звезде»…
Эти размышления привели к тому, что Любушко разбудил Твердохлеба, мирно похрапывавшего на диване в соседнем кабинете, и задал ему вопрос:
— Скажи-ка, Михаиле Платоныч, ты хорошо знаешь, кого привез ко мне?..
Сейчас, сидя на скамейке рядом с Кристевым, Любушко за несколько секунд перебрал все это в своей памяти. Вопрос Кристева, так странно прозвучавший в вечерней тишине, заставил академика насторожиться еще больше.
Он помолчал, как бы собираясь с мыслями. Потом сказал:
— Я не совсем понимаю вас, профессор.
— Я полагаю, — пояснил Кристев, — что и в том, другом лагере, должны найтись охотники заполучить секрет вашего яблока. Вам, вероятно, могли бы посулить славу, титул «благодетеля человечества», почетное членство многих академий, исключительные условия для работы, наконец, очень большие деньги…
— Невозможно желать условий лучших, чем те, которые я имею, — отвечал Любушко. — Что касается титулов, то вы знаете, как смотрим на это мы, люди науки. Знаем мы и цену их славе. Разрешите только полюбопытствовать: что вы подразумеваете под «очень большими» деньгами?
— Ну, скажем, миллион долларов.
— Постараюсь ответить. Для меня лично это слишком много. А для моих замыслов — мало. Поясню: имея неисчерпаемый кошелек, я покупал бы не вещи, а события.
— Теперь я вас не понимаю…
— Куда как просто. Подхожу, скажем, к карте и вижу в Ледовитом океане остров под названием Новая Земля. В эту перегородку упирается теплое течение Гольфстрим, и здесь его колоссальный запас тепла уходит без всякой пользы для человека в ледовую пустыню вокруг Северного полюса. Дело это? Не дело. Представим, что денег у меня куры не клюют. Я и затеваю срыть эту перегородку — тогда Гольфстрим пойдет вдоль берегов всей Азии, отеплит, изменит климат громадных пространств, откроет непочатый край для развития жизни. Но тут, конечно, каким-нибудь миллионом не отделаешься…
И правда: миллион показался вдруг собеседникам крохотным.
— Во-вторых, — продолжал Любушко, — было бы ошибкой приписывать всю честь создания «Рубиновой звезды» мне. Идея принадлежит нашему великому Мичурину. А я — работал не один и не в узком кругу специалистов. Ведь сам Мичурин подчеркивал, что создание новых растительных форм, украшающих и улучшающих человеческую жизнь, дело не одного только «старика Мичурина» и его последователей… Это — родное, кровное дело всех тех, кто работает для блага своей социалистической Родины, близкое дело всех тех, кто вправе жить все лучше и лучше. Успех — мой и коллектива станции — обусловлен прежде всего тем, что нам помогали тысячи мичуринцев и опытников-садоводов во всей стране, во всех ее концах. Я же всецело и глубоко удовлетворен сознанием, что здесь, выражаясь словами дедушки Крылова, «и моего хоть капля меду есть»…
— Так, значит, никакого секрета нет? — спросил ошеломленный Кристев.
— Вы удивляете меня, профессор! Ну, право же, ни малейшего. Повторяю: я считаю это коллективным творчеством. Наши друзья в странах народной демократии получат «Рубиновую звезду» и без миллиона. Еще в прошлом месяце к нам приезжали за сеянцами из Китая. Я уверен, что они примутся и расцветут на его освобожденной земле. Но я сомневаюсь, чтобы сейчас в Соединенных Штатах наше яблоко попало в руки тех, для кого предназначено. В этой стране люди, выращивающие яблоки, не имеют возможности есть их. А те, кто имеет возможность — три четверти урожая топят в море или обливают какой-нибудь пакостью, чтобы сохранить высокие цены. Там ведь нынче тон задают такие, с позволения сказать, «ученые мужи», — в голосе Любушко появились суровые ноты, — которые полагают, что, трудящемуся долголетие не надобно. Вон мальтузианец Пенделл открыто предлагает сократить население земли на семьсот миллионов человек… Все они, кто тешит себя несбыточными иллюзиями о мировом господстве, кто мнит себя хозяевами жизни — все эти Меллоны, Рокфеллеры, Вандербильты, вместе с их учеными холопами, рабы смерти, вот они кто…
— Воинствующие мертвецы! — вставил Костров. — В этом…
— Штраф, штраф, Олег Константинович! — закричали кругом.
На вечерах был заведен такой обычай: каждый перебивший оратора обязан был в свою очередь рассказать что-нибудь интересное. Жанр не ограничивался, это могли быть воспоминания, литературное произведение — свое или чужое, импровизация и так далее, но только нечто обязательно связанное с темой разговора.
— Что ж, пожалуй, — сказал Костров. — Поскольку речь зашла о двух науках и двух мирах, разрешите немного пофантазировать, заглянуть в будущее. Я расскажу небольшую фантастическую новеллу…
— Просим!
— Минуточку! — остановил Любушко, прислушиваясь. — Кажется, еще кто-то приехал.
Действительно, послышались приближающиеся шаги, чьи-то подошвы сочно похрустывали по песку дорожки, Кто именно идет, разглядеть было невозможно, только медленно, как на проявляемом негативе, обрисовывались очертания высокой фигуры в белом костюме.
— Везет нам сегодня на гостей! — заметил Костров.
Боровских щелкнул электрическим фонариком, и Любушко увидел профессора Алмазова.
— Ба! Савва Никитич! Ну, уважил!
Академик и профессор обнялись и расцеловались. Сидящие потеснились, чтобы дать Алмазову место.
— А я не один! — сказал Алмазов, усаживаясь. — Я к вам, Павел Ефимович, еще гостя привез.
— Любопытно знать, кого же?
В этот миг Алмазову крепко стиснули руку повыше локтя, и голос, принадлежавший, несомненно, майору Соболю, одним дыханием шепнул:
— Не называйте! И ничему не удивляйтесь!
Алмазов, с уст которого уже готово было слететь имя спутника, замялся:
— Позже узнаете сами… Хочу вас поинтриговать! Я его там поместил, где сам всегда останавливаюсь.
— Ладно! — согласился Любушко. — Товарищи, я профессора Алмазова не представляю. Нет, пожалуй, в Союзе человека, который бы его не знал. Позволь только, Савва Никитич, познакомить тебя с соседом — профессор Кристев, из Болгарии.
— Как?! — сдавленным, изменившимся голосом переспросил Алмазов. — Кого ты назвал?..
Он вскочил бы, но та же рука удержала его на месте. «Молчите!» — настаивало ее пожатие.
— Златан Кристев, профессор Софийского университета, — повторил Любушко. — Все уселись? Тогда давайте послушаем. Савва Никитич, — пояснил он Алмазову, — вот Костров заработал штраф и собирается рассказать что-то интересное. Ваше слово, Олег Константинович!
Глава VIII
«ЧУДОВИЩА МАР-СИЙЕНА»
— Мы неслись над Индийским океаном, — начал свой рассказ Костров. — Среди моих спутников на борту воздушного корабля я был самым младшим: цветущим, полным сил молодым человеком лет около ста. Да, да! — мои товарищи так и обращались ко мне: «молодой человек». Большинство из них было людьми среднего возраста, каким в коммунистическую эпоху стали считать возраст в 160–180 лет.
Мы направлялись в Австралию, не в теперешнюю, а в новую, которая давно сбросила ярмо капиталистического рабства и входила во Всемирный союз народно-демократических республик. Мы, двенадцать человек, составляли делегацию на Конгресс по развитию плодоводства на землях зоны Южного полюса.
Летели мы с поразительной быстротой и, позавтракав в Москве, рассчитывали обедать в Сиднее. Вернее, ужинать: за очень короткий промежуток времени мы совершили прыжок в другое полушарие, где была ночь. Наш воздушный корабль покрывал до четырех тысяч километров в час. Такие скорости стали возможными благодаря успехам атомной техники. Еще во второй половине истекшего, двадцатого века, когда в капиталистических странах усиленно работали над так называемой «водородной» бомбой, стремясь довести ее разрушительную способность до умопомрачительных размеров, в нашей стране не менее энергично изыскивались возможности для мирного приложения гигантских сил, скрытых внутри атомного ядра.
Такие возможности были найдены. Группа советских ученых и инженеров сконструировала новый универсальный двигатель, работающий на термоядерном горючем. Небольшой по размерам, очень экономичный, он позволял получать немыслимые сегодня мощности и произвел переворот в промышленности и на транспорте. Именно такой двигатель, типа «Москва-17», стоял на нашем корабле.
— Где мы находимся? — спросил я штурмана.
— Над Арафурским морем, — ответил он, взглянув на навигационную карту. — Здесь разбросано много островков и нам придется сесть на один из них, чтобы продуть тепловые камеры двигателя. Васильев, стоп! — скомандовал он.
Водитель повернул рукоять, и наш корабль снизился к поверхности земли и неподвижно повис в воздухе над небольшим островом.
— Коротенькая остановка. Минут сорок, не больше. Не возражаете? — спросил штурман старшину делегации.
— Как считаете нужным. Торопиться нет особенной нужды. Что за остров?
— Мар-Сийен.
— Неужели? — наш старшина — нахмурился и покивал головой. — Да, да, Мар-Сийен! Ну, что ж! Сюда, наверно, давным-давно никто не заглядывал. Любопытно будет побывать на этом клочке земли, с которым связана одна из самых тягостных страниц в истории человечества. Особенно для вас, юноша!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13