— Не знаю, — тихо сказал Шурка и перевел взгляд на Ямина. — Может быть, потому, что я ищу?
— А вы не ищите, понимаете, не ищите! Я запрещаю вам искать! — закричал вдруг Ямин.
Шурка потрясенно смотрел на него. Ямин виновато улыбнулся.
— Извините, Шура... Извините и послушайте... Вы мой любимый ученик. Уверяю — вас ждет блестящее будущее! Если только вы забудете про все это раз и навсегда!
Шурка посмотрел на злосчастную находку в своей руке, потом на Ямина.
— Но как я могу забыть?.. Она ведь есть...
С мальчишеским проворством Ямин вдруг выхватил эфес и с силой швырнул его в океан. Улыбнулся, глядя на потрясенного Шурку, развел руками и сказал с облегчением:
— А теперь нет.
— Что... вы... наделали?.. — пятясь к воде, зашептал Шурка.
Ямин повернулся и быстро пошел к лагерю, по-детски подскакивая при каждом шаге от радости, остановился и сообщил, улыбаясь:
— И на всякий случай я отстраняю вас от раскопок.
Москва. Кремль.
4 февраля 1920 года.
За длинным дубовым, с зеленым суконным верхом столом сидели Шведов, Лапиньш и Брускин. Обычно розовые щеки комиссара сейчас горели от волнения кумачом. На лбу Лапиньша выступила испарина. Шведов то клал ладони на стол, то прятал их на колени.
Напротив сидели слева направо: Троцкий, Ленин и Сталин. Подавшись вперед, в полном тревоги молчании вожди пристально взирали на простых солдат революции. Ленин вдруг поморщился и тронул правой рукой свое левое плечо. Сталин и Троцкий взглянули на Ильича встревоженно.
— Болит, Владимир Ильич? — глухим от волнения басом спросил Шведов.
— Ничего-ничего, — успокоил Ленин и в свою очередь с озабоченностью во взгляде посмотрел на Лапиньша. — А вот как здоровье комкора?
— Не песпокойтесь, Влатимир Ильить. — Лапиньш улыбнулся, обнажив мелкие желтые зубы. — Путет револютия — путу и я.
— Вы совершенно правы, товарищ Лапиньш! — взволнованно подхватил эту мысль Ленин. — Если ради чего и стоит жить, то только ради революции! — Он стремительно поднялся и, сунув большие пальцы в вырезы жилета под мышками, заходил взад-вперед вдоль стола. — Начинайте вы, Лев Давыдович!
Хрустя кожаными галифе и тужуркой, Троцкий поднялся, поправил пенсне и заговорил:
— Мы не на митинге, поэтому скажу коротко: мировая революция в смертельной опасности! Если мы сегодня не нанесем удар по международному империализму, завтра будет поздно. В Европе все ждут нашего удара, и они его скоро дождутся: армия Тухачевского готова к походу на Польшу. Но не согласитесь ли вы с тем, что дом, зажженный с двух сторон, горит быстрее? С этой целью нами — я подчеркиваю, нами, в составе трех вождей революции, — разработан сверхсекретный план военного похода на Индию...
Шведов, Лапиньш и Брускин молчали и, казалось, не верили. Но горячо и страстно заговорил Ленин:
— Мы зажжем в Индии революционный огонь освободительного движения, и разбегающиеся английские колонизаторы на своих крысиных хвостах разнесут его по всему миру! Да, товарищи, сегодня путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии!
Троцкий резко повернулся к Ленину.
— Через Афганистан идти нельзя, Владимир Ильич.
— Почему? — удивился Ленин.
— Англичане однажды завязли в Афганистане, как в топком болоте, а нам нужен стремительный штурм!
Ленин согласно кивнул.
— Хорошо, на Афганистан пойдем позднее. Ваше слово, товарищ Сталин.
— В связи с особой секретностью нашего плана мы отказались от привлечения к работе бывших царских офицеров. Будете разрабатывать маршрут на ходу и действовать по обстоятельствам. Здесь, — Сталин положил ладонь на лежащую перед ним толстую кожаную папку, — мы собрали различные исторические документы по Индии. Оказывается, товарищи, еще Павел Первый готовил поход на Индию...
— Вот видите — еще Павел Первый! — воскликнул Ленин. — А знаете, почему это ему не удалось?
Никто не знал, но Ленин не стал томить с ответом.
— Потому что Павел Первый не был большевиком!
— В целях секретности ваш корпус расформировывается и весь личный состав будет числиться среди пропавших без вести. Отныне вы будете называться так: Первый особый революционный кавалерийский корпус, — сообщил Троцкий, сделав ударение на слове “особый”.
— Имени Ленина, — прибавил Лапиньш.
— Что? — Ленин остановился.
— Владимир Ильич, братки просят, — улыбаясь, объяснил Шведов.
Взволнованный Брускин часто кивал, подтверждая.
— С вашим именем на нашем знамени мы скорее освопотим Интию, — объяснил Лапиньш.
— Нет, нет и нет! — горячо воскликнул Ленин. — Не к лицу пролетарскому вождю устраивать себе при жизни кумирню!
— Это особый случай, Владимир Ильич, — сказал Троцкий.
— Я тоже так думаю, — присоединился Сталин.
Ленин молчал. Брускин улыбнулся.
— В конце концов, Владимир Ильич, наш корпус теперь секретный, и об этом никто не узнает.
Ленин рассмеялся.
— Ну хорошо, уговорили. Но вернемся к делу. — Ленин вновь заходил взад-вперед.
— В целях секретности предлагаю взять с каждого бойца подписку о неразглашении тайны — пожизненно. — Сталин стал раскуривать трубку.
— Молодец, Коба! О победах революции должны знать все, о поражениях — никто! — воскликнул Ленин. — Но мы верим в вашу победу! Когда вы начнете в Индии, Тухачевский закончит в Польше. И мы сразу направим его армию к вам. Надо будет продержаться совсем немного. — Он вдруг улыбнулся улыбкой простой и теплой. — Ну вот и все. Вопросы есть, товарищи?
— Нет, — ответил Лапиньш.
— Нет, — ответил Шведов.
— Есть, — сказал Брускин и поднялся. — Есть у нас в корпусе командир эскадрона товарищ Новиков...
— Иван Васильевич? — перебил его Троцкий. — Прекрасно его знаю! Прирожденный воин! Я лично вручал ему почетное революционное оружие. Что с ним?
— Он от скуки стал водку пить, драться. Мы его судили и чуть не приговорили к расстрелу, а потом отложили рассмотрение дела до победы мировой революции...
— Мировая революция! — Ленин улыбнулся. — Пусть товарищ Новиков приближает ее победу! И передайте ему от меня революционный привет!
...Сидя в тени растущего на краю села баньяна, пристроив на коленях дощечку, Шурка с воодушевлением мастерил из бумаги пилотки, кораблики и рыбок. К нему стояла очередь из полуголых, а то и совсем голых индийских детей, и, подходя к Шурке и протягивая бумагу, каждый делал заказ:
— Hat... Fish... Ship.
Из стоящей рядом Шуркиной “Спидолы” звучала сладкая индийская музыка. Шурка быстро исполнял заказ и весело кричал по-русски:
— Следующий! Повеселей, товарищи, повеселей!
Маленький рахитичный пацан протягивал маленький ветхий листок:
— Ship.
Муромцев глянул на листок и помотал отрицательно головой.
— Ноу. Ту литл, а также ту олд, — объяснил он свой отказ.
Малец неотрывно смотрел огромными печальными глазами. Слезы были совсем близко. Шурка поморщился.
— Ну давай! Литл шип? — спросил он, улыбнувшись.
Малец кивнул, и глаза его счастливо засияли. Шурка положил листок на дощечку и вдруг замер. Почти выцветшие от времени, там были русские буквы, русские слова.
— Что-о-о? — Шурка схватил листок, приблизил его почти вплотную к очкам и стал дрожащим от волнения голосом читать вслух: — “Вчера какой-то махатма начал рассказывать историю... История, или сказка, или анекдот заключается в том, что четыре путешественника открыли неизвестное место, окруженное глухой высокой стеной. Им очень хотелось видеть, что находится за ней, и поэтому ценой неимоверных усилий один из них забрался на стену и посмотрел внутрь. И тут же он издал крик радости и восторга и прыгнул туда. Больше его не слышали и не видели. Дальше махатма по-восточному многословно живописал точно такие же действия остальных троих. А вот концовку истории я не узнал. Снова поперли англичане, и Новикову пришлось...”
Здесь запись обрывалась. Шурка поднял на пацана круглые глаза.
— Вер из ю... Вер а ю... Черт, где ты это взял? — в нетерпении закричал Шурка.
Малыш испуганно вздрогнул, повернулся и побежал к селу. Шурка вскочил и кинулся вдогонку. Рядом неслись остальные. Лаяли собаки, с кудахтаньем выскакивали из-под ног куры, шум и суматоха поднялись страшные. Пацан заскочил в одну из хижин, а навстречу Шурке выскочила крупная, насупленная, очень смуглая женщина. И Шурка стал извиняться и показывать ей листок, объясняя, путая слова английские и русские. Она поняла, и сведенные к переносице брови расправились.
— My big san knows... He is fishing now, — сказала она.
Удочка была воткнута в землю. Подросток-индиец лежал на песке и бесстыже разглядывал Марианну Вертинскую в декольте на обложке “Советского экрана”. Услышав, а потом увидев толпу, он спешно закопал журнал в песок и поднялся, готовый дать деру. От толпы отделился Шурка. В одной руке его был тот листок, в другой — выключенная “Спидола”. Шурка подошел и молча протянул листок. Подросток все понял, подумал и посмотрел в ответ на “Спидолу”...
...Комиссар Брускин оглянулся. Комкор Лапиньш верхом объезжал выстроенный в каре корпус. Играл духовой оркестр. А из оконца глинобитного сараюшка, служащего тюрьмой, доносился богатырский храп. Запор на дощатой двери был закрыт на веточку от хлопкового куста. Часовой отсутствовал.
Брускин вошел. На низком, заваленном хлопком топчане спал, разметавшись, Иван Новиков. На стене были отмечены палочками проведенные в тюрьме дни.
Брускин кашлянул негромко в кулак.
Иван спал.
Брускин кашлянул громче.
Новиков не реагировал.
Брускин кашлянул так громко, как только мог, но кашель вдруг стал бить его всерьез. Когда Григорий Наумович справился с кашлем, вытер выступивший на лбу пот и выбитые слезы, то увидел, что Новиков уже сидит на топчане и даже скручивает самокрутку.
— Вернулись? — спросил Иван глухим со сна голосом.
— Вернулись, — кивнул Брускин.
И Новиков кивнул.
— А я слышу — оркестр, значит, думаю, вернулись.
— Я пришел вам сказать, что вы свободны. Вы свободны, товарищ Новиков! — воскликнул Брускин с пафосом, но не удержался от улыбки.
Новиков закурил, выпустил дым, посмотрел на свои отметины на стене и мотнул головой удивленно.
— Не ждал я, что так быстро... Значит, уже победила?
— Кто? — спросил, склонив голову, Брускин.
— Мировая революция...
— Пока нет...
— А как же? — Иван непонимающе развел руками.
— Но скоро обязательно победит.
— А как же — свободен? — недоумевал Иван.
— За вас ходатайствовал один человек.
Брускин загадочно улыбнулся. Иван в ответ улыбнулся недоверчиво.
— Разве ж есть такой человек, кого бы Лапиньш послушался?
— Есть.
— Кто ж такой, не знаю...
— Владимир... Ильич... Ленин...
— Не бреши! — Новиков глянул строго.
Брускин посмотрел искренне и серьезно.
— Честное большевистское!
И Новиков вскочил, подошел к комиссару почти вплотную и зашептал в лицо:
— Как он сказал?
— “Передайте мой революционный привет товарищу Новикову”, — процитировал Брускин.
Новиков быстро отошел к оконцу, глубоко затянулся, выпуская дым.
— Мы идем на Индию! — задохнувшись от волнения, сообщил Брускин.
— На Индию так на Индию, хоть к черту на рога, — согласился Иван.
— Ур-ра!! Ур-ра!! Ур-ра!! — разнеслось по округе: корпус приветствовал известие о новом походе.
Новиков выскочил во двор, расправил с хрустом плечи, вдохнул полными легкими свежего весеннего воздуха и сжал зубы и кулаки, не зная, куда девать свою радостную беспредельную силу.
Мимо скакала на белой кобыле Наталья.
— Наталья! — взревел, раздувая ноздри, Новиков.
Наталья осадила лошадь так, что та встала на дыбки и заржала. Наталья улыбалась во весь рот и звонко прокричала:
— Эй, условно расстрелянный! На Индию пойдем?
...Эра стояла откинувшись, прислонясь спиной к наклоненной пальме. Шурка навалился на нее и целовал.
— Не надо, — просила Эра, громко и прерывисто дыша, и прижимала к себе Шурку крепче.
Глаза ее были закрыты, а Шуркины, наоборот, широко открыты. В стеклах его очков отражался огонь костра. Оттуда доносилась дружная и озорная песня:
“Когда же помрешь ты, милый мой дедочек?
Ой, когда помрешь ты, сизый голубочек?”
“Во середу, бабка, во середу, Любка,
Во середу, ты моя сизая голубка”.
— Не на-адо... — страстно шептала Эра.
— Хорошо, — охотно согласился Шурка и с усилием высвободился из объятия.
“На кого оставишь, милый мой дедочек?
На кого оставишь, сизый голубочек?”
“На деверя, бабка, на деверя, Любка,
На деверя, ты моя сизая голубка!”
— Знаешь, я сейчас смотрю — и вижу их, — глядя на костер, сказал Шурка.
— Кого?
— Наших. Может быть, они вот так же сидели здесь у костра и пели... Может быть, даже эту самую песню.
Эра громко вздохнула, открыла глаза и выпрямилась. Во взгляде ее на Шурку была досада и даже раздражение.
— У тебя маниакально-депрессивное состояние, ты не находишь?
Шурка не обиделся, он, кажется, даже не услышал.
— Понимаешь, Эра, это какое-то недоразумение... Гигантское недоразумение. Трагическое недоразумение! Это должны знать все, а... не знает никто...
— Ты все это выдумал, Муромцев, выдумал! — закричала Эра.
— Выдумал?! — с ликованием в голосе спросил Шурка.
Озорная песня у костра вдруг сбилась и пропала, а вместо нее донесся строгий начальнический голос Ямина. Шурка и Эра прислушались.
Едем мы, друзья,
В дальние края!
Станем новоселами
И ты, и я! —
громко запели у костра новую песню.
— Выдумал... — прошептал Шурка. — Эрка, скажи, ты умеешь хранить тайны?
— Конечно, — с готовностью ответила Эра.
— Дай слово, что не расскажешь никому... Даже под пыткой!
— Честное комсомольское! — Она смотрела в Шуркины глаза прямо и искренне.
Шурка вытащил из-под ковбойки завернутую в целлофан тетрадь.
— Это дневник. Его вел во время похода комиссар Григорий Брускин. — Шурка осторожно переворачивал ветхие странички. — Вот! Они здесь были! Именно здесь, в Мертвом городе. Видишь? “23 февр. 1923 года. Мертвый город. Сегодня самый счастливый день в моей жизни. Только не знаю, поймет ли меня Новиков...”
— А кто такой Новиков? — шепотом спросила Эра.
— Не знаю. Пока не знаю. Но он здесь часто упоминается. И еще — Наталья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18