Не знаю, дорогая Френсис, какое впечатление произведёт это на Вас, но мне в ту минуту, когда я понял, о чем идёт речь, стало как-то не по себе, стало тревожно, даже страшно. Сибила нашла мой вопрос глупым. Мне же он кажется очень существенным. Я спросил: «Ещё обезьяна и уже человек — что это значит! Кем же считать такое существо: обезьяной или человеком?» «Старина, — ответила мне Сибила, — греки долго считали важным решить вопрос, сколько камней составляют кучу: два, три, четыре, пять или больше. В вашем вопросе столько же смысла… Любая классификация произвольна. Природа не классифицирует. Классифицируем мы, потому что для нас так удобнее. И классифицируем по данным, которые мы берём также произвольно. В конце концов, не все ли равно, как назовём мы существо, череп которого вы держите в руках: обезьяной или человеком? Кем оно было, тем и было… Имя, которое мы ему дадим, ничего не изменит». «Вы так думаете?» — спросил я. Она только пожала плечами. Но этот разговор происходил ещё до…
До того как мы окончательно убедились в том, что находка Крепса совершает настоящий переворот в современной зоологии. И хотя я сгораю от нетерпения поскорее Вам все объяснить, я все-таки хочу изложить события по порядку.
Итак, Крепс вернулся из своей экспедиции и принёс найденную им черепную кость. Надо Вам сказать, что Крепс геолог. И хотя в палеонтологии он разбирается, конечно, несравненно лучше, чем мы с Вами, все-таки это не его специальность. Так как он нашёл этот череп в очень древних пластах, к тому же весь покрытый осадочными породами, естественно, он принял его за ископаемое, причём ископаемое такое же древнее, как и сам пласт.
Поэтому он, так же как и я, не сразу понял, почему старый Грим, внимательно рассмотрев череп, пришёл в неописуемую ярость. Он буквально налетел на Крепса, осыпая его ругательствами. В ту минуту его гнев действительно казался необъяснимым. Ну в чем, в сущности, он мог упрекнуть Крепса? Самое большее — в плохой шутке. Но теперь, поразмыслив, я понял, что заставило так страшно рассвирепеть старика Грима: инстинктом учёного он раньше, чем разумом, понял, какие надежды таит в себе эта находка и какое его ждёт страшное разочарование, если все это окажется только шуткой; и охватившее его волнение прорвалось в гневе.
У Сибилы темперамент более спокойный. К тому же, возможно, ей просто понадобилось больше времени, чтобы понять то, что её старый супруг схватил на лету. Вторым понял все отец Диллиген. Сначала он подпрыгнул на месте сразу двумя ногами, как девочка, прыгающая через верёвочку. А потом начал таким же образом прыгать вокруг Сибилы, которая держала в руках череп. Грим кричал, отец Диллиген прыгал, а Сибила с каждой минутой все больше становилась похожей на мраморную статую. Был такой момент, клянусь Вам, когда я подумал, что они сошли с ума.
Наконец великан Крепс тяжело приподнялся с места. Движением руки, каким отгоняют муху, он отодвинул в сторону Грима. Подошёл к Сибиле, взял у неё череп, вынул из кармана перочинный нож и начал его скоблить. Здесь-то я и услышал поток такой отборной немецкой ругани, какая и во сне не приснится.
Дело в том, Френсис, что этот череп оказался вовсе не ископаемым. Он действительно принадлежал одному из видов человекообезьяны, исчезнувшему уже пятьсот тысяч лет назад, и все-таки он не был окаменелостью; напротив, это был череп существа, умершего всего двадцать или самое большее тридцать лет назад.
Вы, наверное, начинаете понимать. Едва отец Диллиген пришёл в себя, он закричал: «Камни!» — и бросился через весь лагерь собирать камни, которыми за два дня до этого нас забросали обезьяны. Удивительно, Френсис, до чего хорошо работает мозг, когда он возбуждён. Я сразу же понял, зачем отцу Диллигену понадобились эти камни. Чтобы посмотреть, не обтёсаны ли они. Ну, знаете, как наконечники стрел или кремнёвые топоры, которые находят в доисторических пластах каменного века. И мне показалось совершенно бесспорным, во всяком случае в ту минуту, что, если обезьяны, напавшие на нас, умеют обтёсывать камень, это уже не обезьяны, а люди.
Камни были обтёсаны, Френсис. Не просто обтёсаны, но обтёсаны старательно и удивительно искусно. Это было то, что называют орудиями доисторического человека, другими словами, совсем примитивное приспособление, которым он пользовался, оглушая свою добычу.
Заметьте, это открытие в какой-то мере только подтверждало то, что уже предполагалось ранее. В самом деле, рядом с остатками синантропа (ископаемая обезьяна, жившая миллион лет назад, которую откопали в окрестностях Пекина) обнаружили обтёсанные камни и следы огня. Вокруг этих находок разгорелся страстный спор. Вот вам доказательство, говорили одни, что обезьяны на данной ступени развития умели высекать огонь и обтачивать камни.
Напротив, возражали другие, вопреки господствующему мнению, это доказывает лишь то, что человек жил уже в ту далёкую эпоху, что он своим каменным оружием уничтожил синантропа и поджарил его на огне, который умел добывать.
С этой минуты в наших руках имеется доказательство, что правы были первые, ибо более чем ясно, что существа, которые забросали нас обточенными камнями, по своей конституции не люди, а обезьяны. После я расскажу Вам обо всем подробнее. Грим, Диллиген и Сибила уже приступили к научным наблюдениям. Вы легко можете себе представить степень их волнения. И я его вполне разделяю! Найти антропитека, missing link, недостающее звено в цепи — и найти его живым! Мы уже вырыли из земли сотни точно таких же черепов, какой нашёл Крепс. Откопали даже целые скелеты — видимо, эти странные обезьяны хоронят своих покойников. Обнаружили целый некрополь — конечно, примитивный и грубо сделанный, но в том, что это именно кладбище, нет никаких сомнений. И все-таки они обезьяны. Я, конечно, плохо разбираюсь в таких делах, но достаточно на них взглянуть, и все становится ясным. У них слишком длинные руки, и, хотя обычно они держатся прямо, бывает, что при быстром беге они опираются на согнутые пальцы, точно так, как это делают шимпанзе. Несмотря на то что тело их покрыто шерстью, признаюсь, они производят несколько странное впечатление, особенно самки. Они меньше и изящнее самцов, у них хорошо развиты бедра, грудь совсем как у женщины и не такие длинные руки. Они покрыты короткой бархатистой шёрсткой, немного напоминающей мех крота. Все это придаёт им очень грациозный, трогательно-изящный, почти чувственный вид. Но лица их ужасныХотя они лишены, как и наши, растительности, однако почти такие же плоские, как у обезьян. И на этом лице — низкий и покатый лоб с огромными надбровными дугами, жалкое подобие носа, выдающийся вперёд негритянский рот, только без губ, как у гориллы, с крупными зубами и клыками, не менее острыми, чем у собак. У самцов имеется что-то вроде окладистой бородки, что придаёт им сходство со старыми матросами былых времён. У самок шелковистые, падающие на глаза гривки. Они очень покорны, и их легко приручить. Самцы далеко не так уравновешенны; чаще всего они спокойны и настроены миролюбиво, но у них бывают приступы неожиданного гнева, и тогда они становятся опасными. Поэтому с ними надо быть начеку.
Вы видите, я говорю о них, как об обезьянах: называю их самцами и самками. Но иногда так и подмывает назвать их людьми — ведь они обтачивают камни, добывают огонь, хоронят своих мертвецов; у них даже существует какое-то подобие речи, при помощи которой они объясняются друг с другом (небольшое количество артикулируемых звуков, которых отец Диллиген насчитал около сотни).
Вот что мы успели установить. Сейчас мы ещё не решили, как их называть. Откровенно говоря, боюсь, что по-настоящему это волнует только меня. Я говорил уже Вам, что мне ответила Сибила: «Какое это имеет значение?» На первый взгляд кажется, что она действительно права. Грим, Крепс и Сибила называют их между собой попросту тропи (выкроив это прозвище из слов anthropos и pithekos . Но это, конечно, только временное решение вопроса. Ещё любопытнее то, что Диллиген старается вообще не произносить этого, в сущности, очень милого имени. Он говорит о них обиняками, явно не осмеливаясь их назвать ни «людьми», ни «обезьянами», ни «тропи». По-моему, он даже больше меня страдает от подобной неопределённости. Да, наверное, больше. В конце концов, я ведь так же, как и другие, принял это название — «тропи». Оно проще. Но для меня совершенно очевидно, что это только «пока». Потому что рано или поздно придётся решить вопрос, кто же они — люди или обезьяны…»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Печаль и смятение отца Диллигена. Есть ли у тропи душа? Нравы и язык человеко-обезьян. Живут ли они в первородном грехе или пребывают ещё в невинности зверя? Крестить — не крестить… Как всегда, исследование, наблюдение и опыт только увеличивают сомнения.
«Мой милый Дуг, как я счастлива, что тоже могу написать Вам! Вы так и не объяснили — ещё бы. Вам слишком много хотелось рассказать мне, — каким чудом Ваши письма дошли до меня из глубины пустыни и как мои смогут перелететь к Вам через горы и девственные леса. Но Вы так мило торопите меня с ответом — очевидно, в расчёте, что моё послание не залежится на почте в Сугараи.
Ну и приключение. Дуг! И какое открытие! Вы вдохнули в меня огонь Вашей страсти. Я сразу же скупила все, что было напечатано в Англии о человекоподобных обезьянах и доисторическом человеке. И погрузилась в чтение. Правда, мне трудновато освоиться с мудрёной терминологией, но постепенно я привыкаю.
Может быть, оттого, что я Вас люблю, Дуг, я испытываю совершенно то же, что и Вы. Я просто заболела из-за Ваших тропи! И даже не знаю почему. Возможно, во мне ещё сильны пережитки той веры, в которой я была воспитана, но иногда мне кажется, что нужно совершенно точно знать: есть душа у тропи или нет ? Ведь самый неверующий среди нас не может отрицать того, что как-никак, а именно в человека, только в него одного, вложена искра божья. И не отсюда ли наша извечная тревога? Если человек в своём развитии идёт от животного, то когда, в какой момент в нем зажглась эта искра? До того, как он стал тропи, или после? Или именно на этой стадии?
В конце концов, весь вопрос. Дуг, сводится к тому: имеют ли Ваши тропи душу? Каково мнение об этом отца Диллигена?»

А бедный отец Диллиген потому и терзался, что не мог составить себе на сей счёт определённого мнения. Первое время его занимали только научные проблемы. Вместе с другими он работал радостно и возбуждённо. Но потом все заметили, что он помрачнел, стал раздражительным, рассеянным и молчаливым. Когда он слышал, как Сибила и Дуг спорят о природе тропи — люди они или нет, — его лошадиное багровое лицо бледнело, а толстые губы начинали дрожать, он все что-то шептал про себя; в такие моменты у него даже гасла трубка. Однажды, когда Сибила с раздражением бросила Дугу: «Оставьте меня в покое!» — отец Диллиген взял его за руку и прошептал:
— Вы чертовски правы. В такие минуты наука вызывает у меня отвращение.
Он схватил руку Дугласа, буквально вцепился в неё.
— Знаете, что я думаю? — сказал он вдруг дрогнувшим голосом. — Мы все будем гореть в аду. — И он резко повернулся к Дугу, точно желая проверить, какое впечатление произвели его слова. Дуг не скрыл своего удивления.
— Кто «все»? Все учёные?
— Нет, нет! — живо возразил Диллиген, тряхнув своей серебряной гривой. — Я говорю о людях верующих и благочестивых. — Он отпустил руку своего собеседника и снова заговорил, понурив голову: — Мы будем гореть в аду за то, что нам не хватает воображения. Мы и представить себе не можем, к каким ужасным последствиям приводят подобные открытия.
Он поднял глаза и с невыразимой тоской посмотрел на Дуга.
— Иисус пришёл на землю двадцать веков назад, а человек существует уже пять тысяч веков. И все эти тысячелетия люди прожили в неведении и грехе. Понимаете ли вы, что это значит! Но в нашей душе так мало милосердия, что мы над этим никогда не задумываемся. А нам бы следовало думать об этих несчастных людях, трепеща от любви и страха. Мы же считаем, что выполнили долг свой, если нам удалось спасти несколько грешных душ.
— Вы полагаете, что Бог проклял тех, кто жил до Рождества Христова? Я думал, что, согласно учению церкви, поскольку они грешили в неведении…
— Знаю… прекрасно знаю… Возможно, они и находятся в чистилище… Мы стараемся утешить себя этим… Но неужели вы думаете, что вечно блуждать в страшной пустыне чистилища менее ужасно, чем гореть в адском пламени? Наши представления о справедливости восстают при мысли… Но у Бога своя справедливость. Нам неведомы его предначертания. — И он шёпотом добавил: — Неужели вы думаете, что это все меня не волнует? Смогу ли я чувствовать себя счастливым, воссев после отпущения грехов одесную Господа, если буду знать, что миллионы несчастных душ осуждены гореть в геенне огненной? Я был бы в таком случае не лучше нациста, который преспокойно празднует Рождество в кругу своей семьи, радуясь, что существуют концлагеря.
Он протянул руку в сторону загона, где помещались пойманные тропи.
— Как мы должны поступить с ними? — спросил он, и голос его прозвучал, как крик, хотя он говорил почти шёпотом. — Нужно ли оставить тропи в их первобытном неведении? Но как знать, действительно ли они пребывают в неведении? Если они люди, то они грешны. И они ведь даже не приобщились таинства крещения. Можем ли мы допустить, зная, какой удел ждёт их в жизни будущей, чтобы они жили и умерли некрещёными?
— Что это вам пришло в голову? — вскричал поражённый Дуг. — Уж не собираетесь ли вы окрестить их?
— Не знаю, — пробормотал отец Диллиген. — Я действительно не знаю, что делать, и это раздирает мне сердце.

Здесь, кажется, уместно дополнить изложение Дуга. Ему и впрямь пришлось слишком много рассказывать, и он не мог всего упомнить. Только постепенно Френсис узнавала о делах и днях экспедиции, начиная с удивительного открытия Крепса.

Когда улеглось первое волнение, заработала научная мысль, вернее, мысль исследовательская, или, ещё точнее, мысль практическая;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28