– тогда очень трудно убедить себя, что все это правда, ты знаешь, что стояло такое время, когда странным казалось, что люди ходят с песнями.
Как-то вечером… Они стояли тогда лагерем возле Шатору, в долине, где протекала извилистая, обросшая колючим кустарником речка, через которую на протяжении нескольких километров не было переправы, так как единственный мост был взорван в 40-м году, до смешного маленький мостик, в то время как враг беспрепятственно перебрался через Луару. Это было в двух шагах от демаркационной линии. Как-то вечером затрещали ружейные выстрелы. Сосед Ги по бараку подскочил со сна, они спали на двухэтажных нарах, и наклонился к нему:
– Слышишь?
Лаяли собаки полевой жандармерии, они, как видно, охотились за человеком на болотистой низине по ту сторону речки. В темноте послышались голоса.
– Что случилось? Тут не поспишь…
Потом все стихло; собачий лай замер вдали. Ги долго лежал, прислушиваясь к темноте.
Утром, когда они шли, голые по пояс, в своих зеленых брюках, со сдвинутым на ухо беретом и пели песни старой Франции, направляясь к лесосеке, где рубили деревья, они встретили жандармов в защитной форме с местного поста, которые вели бледного парня с рукой, пристегнутой наручником к одному из них. Он шел согнувшись, еле волоча ноги от усталости, вторая рука была на перевязи, повязка запятнана кровью. Все молча смотрели на него. Когда те приблизились, Ги узнал Жерара. Он закричал. Жерар! Жерар раненый, изможденный, обессилевший… Ги не позволили подойти. Жандармы не желали давать объяснений. На губах Жерара застыла странная отрешенная улыбка. По лицу его нельзя было догадаться, узнал ли он Ги. Впрочем, вблизи он был уж не так похож на себя: ему недоставало чего-то неуловимого, и это мешало сказать с уверенностью, что это он. И все-таки то был Жерар. Именно за ним охотились боши сегодня ночью, как за болотной дичью, а теперь жандармы, французские жандармы уводят его… Беглеца, подумайте, беглеца! В низине стонали кулики.
Ги больше никогда не видел Жерара. Порой он спрашивал себя, не было ли это ошибкой, заблуждением: был ли это и вправду Жерар? Он ощупывал под рубашкой свой шрам от старого ожога, как будто проверяя реальность жизни, ее непрерывность… Был ли это и в самом деле Жерар?
* * *
В П. все прошло совсем тихо. В июне 1940 года, когда объявили о приходе немцев, Элизе побежал на кладбище. Примерно рота, люди хорошо одетые, свежие, совсем не похожие на беженцев, прошедших раньше. Жители дрожали. Элизе пожимал плечами. Надо же быть такими болванами… Ему хотелось, чтобы солдаты остались в П. Но они только прошли через деревню, направляясь в Баланс, а главные силы двигались туда по шоссе. «Приключение» не состоялось и на сей раз.
Чего вы хотите, ведь это только П., даже немцы не пожелали оставить здесь гарнизон… Элизе был доволен, что они напугали его земляков. Так он вымещал на них свою злобу. Он подхватил на лету сигареты, брошенные ему солдатами. Можно было подумать, что теперь у них что-нибудь изменится. Как же, держи карман. П. был забытым богом уголком Франции. Здесь ничего не случалось, ну ровным счетом ничего. Все оставалось таким же, как и всегда. До того дошло, что людям пришлось лезть из кожи вон, чтобы найти – кого бы вы думали? – нового мэра и заменить прежнего. Между нами говоря, новый стоил не больше старого. Люди молчали, но знали, что делали. Красивые объявления Виши никто не мог разглядеть: их вывешивали слишком высоко. Или вверх ногами.
Ах, если бы Элизе только мог… Он был взбудоражен новыми идеями, набрасывался на газеты, жадно слушал радио, но отец то и дело злобно выключал приемник. Вот еще толсто-шкурый идиот. Где-нибудь в другом месте можно было бы вступить в одну из тех организаций, где молодому человеку ничего не стоит как-нибудь выдвинуться. Но в П.! Люди насмехались над ним. Тогда он им угрожал. А они хохотали. Но все же, все же… Когда в жандармерию пришел донос на хозяина гостиницы, что он, мол, связан с черным рынком, они очень разозлились, эти жандармы. Но все же составили акт. Против человека, который оплачивал им выпивку.
После этого случая Элизе оказался в полном одиночестве.
Он ненавидел юнцов своего возраста и бегал от девчонок. Вечно снедаемый своими мечтами, он отрывался от снов наяву, только чтобы бросить кому-нибудь несколько дерзких слов, несколько фраз, вычитанных из газет, и вскоре вызвал единодушную неприязнь всей округи. Видя, как он бродит по холмам, пастухи не раз швырялись в него камнями или натравливали на него собак.
Только среди лесорубов его еще терпели. Многие из них, беженцы из Лотарингии, были малообщительны, их молчаливость была ему по душе. Он смотрел, как они работают. Смотреть, как работают другие, было его любимым занятием. Он воображал, что командует этими здоровенными молодцами, которые, не щадя своих сил, рубили деревья. Это тешило его самолюбие. К тому же, когда они говорили между собой, их слова звучали на манер немецких. Среди дровосеков было и два-три итальянца: эти вроде бы принадлежали к стану оккупантов. Хотя на самом деле были эмигрантами и служили во французской армии, как, например, Мартини, смешной рыжий детина с желто-зеленой тряпкой на шее вместо кашне.
Элизе должен был бы помогать своим: продергивать морковь, полоть огород, окучивать фруктовый сад. Но он удирал на холмы. Отец был слишком стар, чтобы его выпороть; сестру он высмеивал. Все эти сезонные работы были ниже его достоинства. Пусть они обзывают его лентяем. Лишь бы не отрывали от его воздушных замков. Когда же его безделье становилось слишком явным, на помощь приходило вранье: он выдумывал, что ходил помогать какому-нибудь соседу, а когда один раз его уличили во лжи, сослался на какие-то таинственные занятия и, найдя весьма удобной такую отговорку, стал постоянно повторять ее, она стала привычной, как бы войдя в семейный обиход.
Элизе хотелось, чтобы его боялись. Именно это нравилось ему в немцах: они умели заставить себя бояться. Когда рассказывали истории о том, что они натворили тут или там, люди в ужасе сжимали кулаки, но Элизе в душе одобрял немцев. Он смаковал самые отвратительные рассказы. Так им и надо, этому сборищу идиотов. Но самое главное – добиться, чтобы все признали, что он не пешка. Время от времени он совершал таинственные путешествия в город, в Баланс, может, чуть подальше и возвращался с самодовольным видом. Несмотря на все его усилия, никто не обращал на него внимания. Ни на его рассказы, будто он ходит в тайную полицию. Уж они-то знали все его вранье и дурацкую страсть нацеплять на себя всякие значки… Да вы и сами можете купить себе такие же на базаре, и я тоже… Он даже не понимает, что они значат, все эти побрякушки. А письма, которые он получает по почте, видали вы, как он выпендривается, распечатывая их у всех на глазах? Судя по печатям, письма из Баланса, он сует их вам прямо под нос. Всегда из Баланса. И уверяет, что у него большие связи, таинственные дела. А хотите знать, что это за связи? Да мне сестра его сказала, почтальонша: просто-напросто он пишет сам эти письма и бросает их в почтовый ящик в Балансе, ей-богу! А-а, вот, значит, разгадка его путешествий!
Марсель второй раз сбежал из тюрьмы. На этот раз из французской. Из страшной тюрьмы Сент-Этьен. После полугода духоты, голода, мрака и ужаса. Как раз в то время, когда бошей уже не устраивал отхваченный ими кусок Франции; им нужна была вся страна целиком. Теперь у этих троих молодых людей, склонных к мечтательности, как бы ни были различны их стремления, мечты изменились, они уже не были целиком оторваны от действительности. Цель их мечтаний была рождена самой жизнью, и мечты сливались с ней; вот почему теперь Ги уже гораздо меньше отличался от Марселя. Он находил отражение своей мечты в мелочах повседневной жизни, он понял, что больших успехов можно добиться только с помощью малых дел, соглашаясь выполнять грубую, черную работу. Для него все стало приключением. Чтобы дышать, надо быть отважным. Скауты и рабочие становились похожими, они стали понимать друг друга. Разумеется, они говорили не совсем на одном языке. Но самые главные слова они понимали одинаково. Может, они вкладывали в них не совсем тот же смысл, но такое недопонимание нередко случается в разговорах. Главное же, что они хотя еще и неумело, но употребляли те же слова для той же цели.
Это великий час в жизни народа, когда все или почти все стараются употреблять слова в их истинном значении; и ужасен час в нашей жизни, когда люди, прекратившие играть словами, снова принимаются за эту игру. В то время словами больше не играли.
В конце концов Марсель и Ги встретились. О, это отнюдь не было заметным событием. Для Марселя не было иного пути, кроме маки. Ги, быть может, думал, что все еще идет большая скаутская игра, во всяком случае, он мог поступить иначе, отец ему предлагал… Для Ги то был смелый шаг. Итак, они оказались оба на пустой ферме где-то недалеко от Бурдо, в доме, где осталась лишь половина крыши, среди голых и обрывистых лощин, в суровом краю с развалинами башен, пережившими ярость религиозных страстей, во имя которых люди резали друг друга двести лет назад.
– Двести лет, – сказал Марсель, – не так уж много…
Ги промолчал. Он не был протестантом, но подумал, что всего года четыре назад Марсель, наверно, был яростным антиклерикалом. Ги умел разжигать огонь на ветру и знал еще парочку скаутских фокусов в этом роде, а Марсель умел делать все. Мастер на все руки. Надо ли сколотить стол, скамейку, исправить заброшенную печь, провести электричество…
Только от одного он отказывался: не мог зарезать бычка или барана, даже кролика. Ги тоже не знал, как за это взяться; к счастью, с ними были и крестьянские парни, для них это было дело привычное, уж этих-то не стошнит. Когда вот так живешь среди природы, надо уметь управляться и все делать самим. Что надо, то надо.
Первый раз, когда они взорвали рельсы, это показалось им нелепым. Особенно Ги. Разрушать… Марсель, тот не раздумывал:
– То, что разворотишь, можно потом исправить, о чем говорить?
А вот для Ги создание всего, что они разрушали – будь то мост или пилон, было окутано тайной, он не знал, сможет ли когда-нибудь участвовать в их восстановлении.
– Теперь смотри, – говорил Марсель, – вот как ты прилепишь свой пластик…
Пластиком называлось мягкое, желтоватое, почти белое вещество вроде безобидного воска. Прошлой ночью парашютисты подбросили им немалое количество. Обслуживали их хуже, чем членов FM, у них была небольшая группа из восьми человек, всего одиннадцать вместе с местными жителями.
Бурдо гораздо южнее П. в департаменте Дром. Вокруг были разбросаны маленькие отряды, такие, как у них. Многие поверили англичанам на слово, вернее, по радио и взялись за оружие, думая, что все закончится за пять-шесть недель. Для них зима была еще тяжелее, чем для всех прочих. Но больше всего им вредило, что они не очень ладили между собой; были там разные организации, были мелкие вожаки, которые хотели верховодить, было соперничество и борьба за оружие… были и предатели.
Но те, кто оставался, зная, на что они идут, как Ги или Марсель, никогда не сомневались, что добровольное самоотречение будет длиться еще долго… У них было время познакомиться, поговорить, научиться уважать друг друга. Ги расспрашивал Марселя о жизни в тюрьме. Но его коробило, что Марсель постоянно говорит о политике.
– Зачем ты примешиваешь ко всему политику? – спрашивал он.
Марсель только с раздражением передергивал плечами. Их словарь не совсем совпадал.
Вот Элизе, тот не боялся политики, он занялся бы политикой и в пользу Республики, и в пользу кого угодно, лишь бы мог выступать, срывать аплодисменты… Но в П., только подумайте, в П.! Ничто не имело смысла в этом проклятом захолустье.
Однако нельзя сказать, что там ничего не происходило. С некоторых пор там бывали тайные совещания. Мелькали пришлые люди. Никому не знакомые лица. Какие-то чужаки жили в маленьком доме за кладбищем, говорили, будто это евреи. Несколько юношей исчезли. Как-то раз Элизе сказал, что он, мол, не понимает – почему люди так боятся попасть в Германию, уж наверное там повеселее, чем в П., и заработал увесистую оплеуху от итальянского дровосека, того, что носил кашне из желто-зеленой тряпки. Чего же он ждет, этот Элизе, и сам не едет в Германию, если ему не терпится? Так-то оно так; но дело в том, что ни для бошей, ни для англичан он не желал рано вставать, утруждать себя, работать…
Теперь по соседству с П. обосновались макизары. В большом доме папаши Рапена, в сторону башни С. На маленьком проселке, за которым уже никто не следил, внизу под башней. Просто роскошное маки. Совсем не такое, как у Ги и Марселя. Почти легальное. Люди говорили: это «молодежь Маршала» и хитро подмигивали. Их начальники ходили по фермам за продовольствием и платили щедрой рукой. Среди них был художник, он расписал фресками столовую. У них был даже мотоцикл. Они еще не перешли к действиям. У них там ни в чем не было недостатка. Даже в оружии, но им еще не пользовались… Так продолжалось три или четыре месяца. В П. молодежь между собой только о них и говорила. Рассказывали, что у этих маки-заров есть сообщники даже в префектуре. Показывали на высокого парня в очках, с голыми коленками; дескать, это сын председателя Торговой палаты… В сторону башни С. часто проезжали какие-то машины, а в них господа, похожие на офицеров в штатском. Элизе частенько бродил в этих местах. Ведь это было его ремесло, разве нет? Разнюхивать, что происходит. Уж коли ты связан с тайной полицией…
– Заткнись, – говорила ему сестра, – мне тошно тебя слушать.
Пусть себе пожимает плечами. Посмотрим, посмотрим…
Как-то утром загрохотали грузовики, люди выбежали на улицы П. Боши… Они спрашивали дорогу на С. Надо предупредить макизаров. Велосипедист помчался прямиком по самой короткой тропинке. Элизе смотрел на проезжающую колонну: первой шла черная легковая машина с двумя французами, за ней самоходная пушка, а затем грузовики, набитые солдатами, наверно сотни две, с автоматами наперевес, готовыми открыть стрельбу… Сила!
1 2 3 4