Новый снег ничего не менял. Ужасно осознавать насколько уродство всегда сильнее красоты: новые хлопья снега едва касались пекинской земли, как тут же становились безобразными.Я не люблю метафоры. Не буду говорить, что снег в городе это метафора жизни. Не скажу, потому что это необязательно говорить, все и так ясно.Когда-нибудь я напишу книжку, которая будет называться «Снег в городе». Это будет самая унылая книжка на свете. Но я не буду её писать. Зачем рассказывать об ужасах, о которых и без того всем известно.И чтобы покончить с этим раз и навсегда скажу: не пойму, кто допустил подобную низость, чтобы восхитительный, мягкий, нежный, порхающий и лёгкий снег мог так быстро превращаться в серую и липкую, тяжёлую и бугристую, неподвижную кашу!В Пекине я ненавидела зимы. Я терпеть не могла разбивать киркой лёд, который затруднял жизнь в гетто.Другие дети думали так же.Война была остановлена до оттепели — в этом было что-то парадоксальное.Чтобы развлечь детей после принудительного труда, взрослые водили нас по воскресеньям на каток, на озеро Летнего Дворца Летний дворец — парк Ихэюань, бывший летний императорский дворец. его территории занимает озеро Куньминху.

. Я не могла поверить такому счастью, так это было здорово. Огромная замёрзшая вода, отражающая северный свет и визжащая под лезвиями коньков, нравилась мне до головокружения. Красота обезоруживала меня.На следующий день, когда мы возвращались в школу, нас снова ждали кирки и лопаты.В этом участвовали все дети.Кроме двоих весьма примечательных личностей: драгоценных Елены и Клавдио.Их мать заявила, что её дети слишком хрупкого сложения для такой тяжёлой работы.Насчёт Елены никто не думал протестовать.Но освобождение от работы её брата не прибавило ему популярности.Одетая в старое пальто и китайскую шапку из овечьей шерсти я яростно боролась со льдом. Поскольку Сан Ли Тюн был удивительно похож на тюрьму, то мне казалось, что я отбываю принудительные работы.Потом, когда я получу Нобелевскую премию в области медицины или стану мучеником, я расскажу, что за мои военные подвиги я отбывала наказание на пекинской каторге.Ну, вот, только этого не хватало.Я увидела чудо: передо мной явилось хрупкое существо в белом плаще. Длинные чёрные волосы свободно струились из-под белого фетрового беретика.Она была так красива, что я чуть не лишилась чувств, что было бы весьма эффектно.Но я помнила материнские наставления и, сделав вид, что не замечаю её, с силой ударила по льду.— Мне скучно. Поиграй со мной.У неё был такой невинный голос.— Не видишь — я работаю, — ответила я как можно более грубо.— И так много детей работает, — сказала она, указывая на ребят, колющих лёд вокруг меня.— Я не какая-нибудь недотрога. Мне стыдно сидеть без дела.Скорее мне было стыдно за свои слова, но таково было предписание.Она промолчала. Я снова взялась за свой тяжкий труд.И тогда Елена неожиданно сказала:— Дай мне кирку.Я с изумлением молча смотрела на неё.Она завладела моим инструментом, с патетическим усилием подняла его в воздух и стукнула им об лёд. Потом сделала вид, что снова хочет это сделать.Смотреть на это было невыносимо.Я выхватила у неё кирку и сердито крикнула:— Нет! Только не ты!— Почему? — спросила невинно-ангельским голоском.Я не ответила и молча продолжала долбить лёд, опустив голову.Моя возлюбленная удалилась медленным шагом, прекрасно осознавая, что счёт был в её пользу.
Война в школе служила душевной разрядкой.На войне нужно уничтожать врага и стараться, чтобы он не уничтожил тебя.В школе можно было свести счёты с Союзниками.И на войне можно было выплеснуть агрессию, которая накапливалась в жизни.Школа была нужна, чтобы фильтровать агрессию, накопленную жизнью.В общем, мы были очень счастливы.Но история с Вернером заставила взрослых задуматься.Родители восточных немцев заявили западным родителям, что на сей раз дети зашли слишком далеко.Поскольку они не могли потребовать наказать виновных, они потребовали перемирия. Поэтому «переговоры» возобновились. В противном случае могли последовать «дипломатические репрессии».Наши родители быстро с ними согласились. Нам было стыдно за них.Родительская делегация прочла нотацию нашим генералам. Они сослались на то, что холодная война была не сравнима с нашей. Надо остановиться.Возражать было невозможно. Ведь у родителей была еда, постели и машины. Нельзя было не послушаться.Однако, наши генералы возразили, что нам был нужен враг.— Зачем?— Ну, чтобы воевать!Нас просто поражало, как можно задавать такие глупые вопросы.— Вам действительно нужна война? — удручённо спросили взрослые.Мы поняли, как они отстали в своём развитии, и ничего не ответили.
В любом случае пока был холодно, военные действия были приостановлены.Взрослые решили, что мы заключили мир. А мы ждали оттепели.Зима была испытанием.Испытанием для китайцев, которые погибали от холода, хотя надо признать, детям Сан Ли Тюн было на это наплевать.Это было испытанием и для детей Сан Ли Тюн, вынужденных колоть лёд в свободное время.Испытание для нашей агрессии, которую мы сдерживали до весны. Война была для нас заветным Граалем. Но каждую ночь слой снега только увеличивался, и нам казалось, что март никогда не наступит. Можно было подумать, что колка льда охладит нашу воинственность: напротив. Это ещё больше нас заводило. Иные глыбы льда были такие твёрдые, что для того, чтобы расколоть их, мы представляли, что вонзаем пику в шкуру германца.Это было испытанием для меня на всех фронтах моей любви. Я следовала указаниям слово в слово и была также холодна с Еленой, как пекинская зима.Однако, чем тщательнее я соблюдала инструкции, тем нежнее смотрела на меня маленькая итальянка. Да, нежнее. Я никогда не думала, что однажды увижу её такой. И это ради меня!Я не могла знать, что мы с ней принадлежали к двум разным породам людей. Елена любила сильнее, чем холоднее с ней обращались. Я же наоборот: чем больше меня любили, тем сильнее любила я.Конечно, мне не нужно было ждать, пока красавица посмотрит на меня, чтобы влюбиться в неё. Но её новое поведение по отношению ко мне удесятеряло мою страсть.Я бредила своей любовью. Ночью, лёжа в постели и вспоминая её нежные взгляды, я дрожала и почти теряла сознание.Я спрашивала себя, что мне мешает сдаться. Я больше не сомневалась в её любви. Оставалось только ответить на неё.Но я не решалась. Я чувствовала, что моя страсть достигла чудовищных размеров. Признание завело бы меня слишком далеко: мне понадобилось бы то неведомое, перед чем я была беспомощна, — то, что я чувствовала, не понимая.И я следовала инструкциям, которые становились всё более тягостными, но выполнять которые было несложно.Взгляды Елены становились все настойчивее и мучительнее, потому что, чем безжалостнее лицо, тем удивительнее на этом лице кротость. И нежность её глаз-стрел и рта-чумы распаляли меня все больше.В то же время, мне хотелось ещё больше защититься от неё, я становилась ледяной и колючей, а взгляд красавицы светился любовью и лаской.Это было невыносимо.
Самым жестоким был снег.Снег, который, не смотря на своё убожество и серость под стать городу Вентиляторов, всё равно был снегом.Снег, на котором отпечатались первые робкие шаги моей любви, той, что была мне дороже всего на свете.Снег вовсе не был так невинен, не смотря на своё безмятежное простодушие.На этом снегу я читала вопросы, от которых меня бросало то в жар, то в холод.Я часто ела этот грязный и твёрдый снег, напрасно надеясь найти в нём ответ.Снег это сверкающая вода, ледяной песок, небесная несолёная соль со вкусом кремния, похожая на толчёный драгоценный камень, с запахом стужи, белый краситель, единственный цвет, падающий с неба.Снег, который все приглушает и смягчает, — шум, стук падения, время, — чтобы люди больше ценили вечные незыблемые ценности — кровь, свет, иллюзии.Снег — первая страница истории, на которой отпечатались следы первых шагов и беспощадная погоня, снег стал первым литературным жанром, огромной книгой земли, которая рассказывала только об охотничьих тропах или маршрутах врага, географическая эпопея, придававшая загадочность малейшему отпечатку, — это след моего брата или того, кто его убил?От этой огромной, протянувшейся на километры, незаконченной книги, которую можно озаглавить Самая большая книга на свете, не осталось и следа — в отличие от Александрийской библиотеки её тексты не сгорели, а растаяли. Но именно ей мы обязаны смутными воспоминаниями, снова возникающими всякий раз, когда падает снег, тревогой, которую вызывает белая страница, и по которой хочется пройти как по девственной долине, и инстинктом следопыта, когда встречаешь незнакомые следы.Это снег выдумал тайну. И он же выдумал поэзию, гравюру, знак вопроса и эту игру в следование по маршруту, имя которой — любовь.Снег — ложный саван, огромная пустая идеограмма, в которой я разгадывала бесконечность ощущений, которые я хотела подарить моей возлюбленной.Меня не волновало, было ли моё желание невинным.Я просто чувствовала, что снег делал Елену ещё неприступнее, тайну ещё трепетнее, а материнские наставления — невыносимее.Никогда ещё весну не ждали с таким нетерпением.
Нельзя доверять цветам.Особенно в Пекине.Но коммунизм был для меня историей с вентиляторами, я ничего не знала ни о лозунге Ста Цветов «Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ» — лозунг Мао Цзе Дуна, провозглашённый в 1957 году, согласно которому творческой интеллигенции было разрешено критиковать действующую власть.

, ни о Хо Ши Мине с Витгенштейном.Всё равно с цветами предупреждения не действуют, всегда попадаешь впросак.Что такое цветок? Огромный член, который вырядился франтом.Эта истина известна давно, но это не мешает нам, верзилам, слащаво рассуждать о хрупкости цветов. Доходит до того, что глупых воздыхателей называют романтиками: это также нелепо, как называть их «голубым полом».В Сан Ли Тюн было очень мало цветов, и они были невзрачны.И всё же это были цветы.Тепличные цветы красивы, как манекенщицы, но они не пахнут. Цветы в гетто были безвкусно одеты: иные выглядели убого, как крестьянки в городе, другие были нелепо разодеты, как горожанки в деревне. Казалось, им всем тут не место.Однако, если зарыться носом в их венчик, закрыть глаза и заткнуть уши, хочется плакать — что там такое внутри какого-то цветка с пошлым запахом, что может быть таким волнующим. Почему они вызывают ностальгию и будят воспоминания о садах, которых они не знали, о царственной красоте, про которую они никогда не слышали? Почему Культурная Революция не запретила цветам пахнуть цветами?Под сенью цветущего гетто мы наконец могли возобновить войну.
Лёд тронулся во всех смыслах слова.В 1972 году взрослые подчинили войну своим правилам, что нам было глубоко безразлично.Весной 1975 года, они все разрушили. И это разбило нам сердце.Едва лёд растаял, едва завершились наши принудительные работы, едва мы возобновили войну в экстазе и неистовстве, как возмущённые родители все испортили:— А как же перемирие?— Мы ничего не подписывали.— Так вам нужна подпись? Хорошо. Предоставьте это нам.Взрослые сочинили и напечатали самый высокопарный и путаный мирный договор.Они вызвали генералов двух вражеских армий за «стол переговоров», где не о чём было договариваться. Затем прочли вслух текст на французском и немецком, но мы всё равно ничего не поняли.Мы имели право только подписать.Это было так унизительно, что даже враги стали нам симпатичны. И было видно, что наши чувства взаимны.Даже Вернеру это было противно, хоть история с перемирием и началась с него.В конце опереточного подписания взрослые сочли нужным выпить за это по бокалу газировки из настоящих фужеров. У них был довольный и удовлетворённый вид, они улыбались. Секретарь посольства Восточной Германии, приветливый, плохо одетый ариец спел песенку.Вот как, сначала отобрав у нас войну, взрослые отобрали у нас мир.Нам было стыдно за них.
Как ни странно итогом этого искусственного мирного договора стала взаимная любовь.Бывшие враги упали в объятья друг друга, плача от ярости на взрослых.Никогда и никто ещё так не любил восточных немцев.Вернер рыдал. Мы целовали его: он предал нас, но это было на войне.Всё, что относилось к войне, было хорошо для нас.Мы уже чувствовали ностальгию. Мы обменивались по-английски воспоминаниями о битвах и пытках. Это было похоже на сцену примирения из американского фильма.
Теперь нам предстояло найти нового врага.Но нельзя было нападать на первого встречного, у нас были свои критерии отбора:Первый: географический — враги должны жить в Сан Ли Тюн.Второй: исторический. Нельзя было драться с бывшими Союзниками. Конечно, нас всегда предавали только свои, конечно, нет никого опаснее друзей: но нельзя же напасть на своего брата, нельзя напасть на того, кто на фронте блевал рядом с тобой и справлял нужду в тот же бак. Это значило погрешить против здравого смысла.Третий признак был из области иррационального: врага надо было за что-нибудь ненавидеть. И тут годилось всё, что угодно.Некоторые предлагали албанцев или болгар по недостаточно веской причине, за то, что они были коммунистами. Предложение никто не поддержал. Мы уже воевали с Востоком, и всем известно, чем это кончилось.— Может перуанцы? — предложил кто-то.— За что ненавидеть перуанцев? — спросил один из нас из чистого любопытства.— Потому что они не говорят на нашем языке, — ответил далёкий потомок строителей Вавилонской башни.И правда, неплохо придумано.Но наш склонный к обобщениям товарищ заметил, что с таким же успехом мы могли бы объявить войну почти всему гетто, и даже всему Китаю.— Хорошо, но этого мало.Мы перебирали разные нации, и тут меня осенило:— Непальцы! — воскликнула я.— А за что можно ненавидеть непальцев?На этот вопрос, достойный Монтескьё, я дала блестящий ответ:— За то, что только у них флаг не четырёхугольный.Возмущённое собрание на миг смолкло.— Это правда? — раздался первый воинственный голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12