Быть может, мне не следовало бы столь полагаться на вас, однако веление судьбы сильнее моего разума. Я пойду, и ежели в течение четверти часа вы ничего обо мне не услышите, то запаситесь терпением, оставаясь баклажаном, покуда Падманаба сам собою перестанет влюбляться или ревновать.
С такими словами принц откланялся и пошел к лабиринту, где должен был находиться огненный бассейн. Он нашел круглую чашу, сложенную из больших плоских алмазов и наполненную пламенем, которое, не будучи питаемо никакой видимою материею, полыхало, взвиваясь змеевидными молниями, лизавшими свисавшие над ним розы, не повреждая густых кустов, на которых они росли. Диковинное пламя с приятнейшей переменчивостью переливалось бесчисленным множеством цветов, а вместо дыма незримо разливались кругом благоухающие испарения.
Бирибинкер некоторое время наблюдал сие чудо с нерешительностью, которая мало делает чести герою в повести о феях, и, быть может, все еще стоял бы возле бассейна, если бы некая незримая сила не вторгла его в самую середину пламени. Он так перепугался, что со страху даже не мог закричать, но когда почувствовал, что пламя не опалило на нем ни единого волоса и вместо того, чтобы причинить хотя бы самомалейшую боль, преисполнило все его существо сладострастной теплотою, то скоро ободрился, а через короткое время почувствовал себя так привольно, что стал плескаться в огненных волнах, словно рыба в проточной воде. Быть может, он провел бы в столь приятном купанье больше времени, чем было назначено, если бы возрастающая жара под конец не выгнала его наружу. Итак, он выскочил из бассейна и немало изумился не только тому, что почувствовал себя легким и бесплотным, как будто летел над землей подобно зефиру, но и тому, что внезапно увидел дворец, блеск и великолепие которого превосходило все, что когда-либо представлялось человеческим очам!
Он долго стоял вне себя от изумления и когда опамятовался, то первая же мысль, которая его посетила, была о красавице, заточенной в этом прекрасном дворце; ибо ежели алмазы и рубины казались ему простыми булыжниками по сравнению с теми материалами, из коих был сооружен замок, то он не сомневался, что прекрасная саламандра должна по меньшей мере так же относиться ко всем красавицам, которых он знавал раньше, как этот дворец к обыкновенным чертогам фей, построенным, как думалось, с достодолжным великолепием, если стены их были сложены из алмазов или смарагдов, кровля покрыта рубинами, а полы выложены жемчугом и всем прочим тому подобным, что все в сравнении с огненным дворцом казалось не богаче, чем самая жалкая хижина.
В сих мыслях он неприметно приблизился к дворцу и уже прошел в первый двор, сверкающие ворота которого сами собою растворились, но тут ему взошло на ум, что баклажан строго-настрого ему наказывал воротиться к нему после купанья в огненном бассейне.
– Стало быть, – подумал он, – баклажан был намерен сообщить мне нечто, без чего опасно отважиться на посещение подобного замка, и так как доселе все его наставления шли мне на пользу, то было бы неблагоразумно и неблагодарно вообразить, что теперь в них больше нет нужды. Мало ли какие бывают чудеса! Кто бы подумал, что баклажан станет советником у принца!
Бирибинкер не без опасения, что будет замечен, прокрался назад к баклажану.
– Ого! – закричал ему навстречу баклажан, когда принц приблизился шагов на двадцать, – вижу, купанье необычайно пошло вам на пользу! Вы поистине стали обворожительны! Клянусь добродетелью моей возлюбленной Мирабеллы, что, увидев вас таким, ни одна саламандра и на миг не устоит против вас! Но что станется тогда с вашей верностью молошнице?
– Господин Баклажан, – сказал Бирибинкер, – разрешите при всем том почтении, каким я вам, впрочем, обязан, заметить, что вы поступили бы не в пример лучше, ежели бы избавили меня от столь несвоевременных напоминаний в тех обстоятельствах, в какие поставило меня ваше купанье…
– Прошу прощенья, – ответил баклажан, – я хотел лишь напомнить…
– Ладно, ладно, – прервал его принц, – я знаю наперед, что вы намеревались сказать, и отвечу, что безо всяких ваших предостережений, заключающих в себе оскорбительное недоверие к моей стойкости, уже одно напоминание о моей божественной молошнице способно столь укрепить меня, что я почитаю себя в совершенной безопасности против совокупных прелестей всех ваших красавиц, как если бы находился среди наискареднейших гномид.
– Поживем – увидим, – сказал баклажан, – сумеете ли вы утвердиться в столь благородном образе мыслей. У меня сложилось о вас наилучшее мнение, какое только возможно после всего того, что случилось в одном известном замке; но при всем том не стану утверждать, что ваша верность не будет подвергнута великой опасности, когда вы войдете во дворец. Ваше дело, отважитесь ли вы на это или нет; подумайте хорошенько, прежде чем…
– Любезный господин Баклажан, – перебил его Бирибинкер, – я примечаю, что вас обуревает такая же неистовая страсть к рассуждениям, как и добродетельную и жеманную Мирабеллу, вашу возлюбленную. Чего ради вы домогались, чтобы я искупался в огненной купели, если я не посмею войти в замок? Повторяю вам, дорогой друг, не печальтесь о моей верности, а скажите лучше, как надлежит мне поступать, когда я войду во дворец?
– Вам для этого не надобно моих наставлений, – ответил баклажан, – ибо вы нигде не встретите препятствий; все двери распахнутся перед вами сами собою, и ежели вам следует чего-либо опасаться, то только (как я уже сказал, а вы с таким неудовольствием выслушали) вашего собственного сердца…
– Какие еще козни, полагаете вы, может состроить мне старый Падманаба?
– Насколько я примечаю по течению светил, – ответил баклажан, – настала полночь, а в это время старик по обыкновению покоится в глубоком сне. Положим, он пробудится, но вам и тогда нечего опасаться его гнева; все его могущество не способно противостоять волшебной силе вашего имени, и судя по всем преимуществам, уже полученным вами над ним, вы, конечно, можете надеяться не менее счастливо одолеть его и теперь.
– Чтобы там ни было, – возразил Бирибинкер, – я полон решимости испытать приключение в невидимом замке, ибо иначе не вижу никакой разумной причины, чего ради я попал во чрево кита. Спокойной ночи, господин Баклажан, покуда мы снова не свидимся.
– Желаю успеха, храбрый и достолюбезный Бирибинкер, – закричал вдогонку словоохотливый баклажан, – счастливого пути, о ты, цвет и украшение всех рыцарей царства фей! И да возымеет желанный конец приключение, коему ты столь отважно идешь навстречу, небывалое ни в одной сказке, с тех пор как на свете появились феи и нянюшки! Гряди, мудрый королевич, куда ведет тебя судьба! Только, прошу тебя, не пренебрегай увещаниями баклажана, который тебе верный друг и, быть может, глубже проникает взором в будущее, нежели какой-либо сочинитель календарей в христианском мире!
Баклажан не приметил, что, покуда он держал эту прощальную речь и еще не успел ее закончить, принц уже прошел первый двор замка. Бирибинкер был весь поглощен мыслью о предстоящем приключении, и вся сила его воображения, получившая особенный полет после огненного купания, представляла ему прекрасную саламандру, которую он предполагал скоро увидеть, наделял ее такой неотразимой прелестью, что не мог удержаться от желания один-единственный раз нарушить верность своей молошнице. Посреди таких мыслей прошел он через второй двор в парадные сени, где навстречу ему доносился нестройный шум. Прислушавшись, он различил множество сиплых женских голосов, как будто бы столкнувшихся в жестокой перебранке. Принц, любопытный с пеленок, не мог удержаться, чтобы не поглядеть, от кого исходят столь приятные голоса. Он открыл дверь в большую великолепную залу и немало ужаснулся, когда увидел, что она наполнена отвратительными карлицами, каких было способно породить причудливое воображение Калло или Хогарта.
Глядя на это сборище, бедный Бирибинкер сперва подумал, что попал на шабаш ведьм, и беспременно упал бы в обморок от одного отвращения, если бы при виде столь потешных фигур его тотчас же не разобрал смех, так что можно было живот надорвать. Сии прекрасные нимфы, которые были на самом деле никто иные, как молодые гномиды, а из них самой младшей было лет под восемьдесят, едва его завидели, кинулись к нему с такой поспешностью, какую только позволяли им кривые ноги.
– Вы пришли кстати, принц Бирибинкер, – закричала одна из самых безобразных, – чтобы разрешить спор, из-за чего мы тут едва не вцепились друг другу в волосы.
– Надеюсь, вы не спорили, кто из вас всех прекрасней? – спросил Бирибинкер.
– Отчего же не так? – возразила гномида, – вы сразу угадали. Вообразите только, прекрасный принц, когда я уже почти довела дело до того, что все остальные уступили мне преимущество, вот эта образина, эта мизерная мартышка осмеливается оспаривать у меня золотое яблоко!
– О! любезный мой юный принц, – завопила обвиняемая, ущипнув его за ляжку, что, вероятно, у нее должно было означать ласку, – смело полагаюсь на ваш суд! Взгляните только на нас обеих, рассмотрите хорошенько по очереди одну статью за другой и вынесите приговор по совести, – я, пожалуй, слишком бы себе польстила если бы сказала: «По велению сердца».
– Видите, принц Бирибинкер, – вмешалась первая, – сколь далеко может простираться бесстыдство? Во-первых, она и на ноготок не меньше меня ростом, и вы вполне признаете, что сие обстоятельство не составляет различия. А что до ее горба, то, надеюсь, мой может с ним поспорить, а мои ноги, как вы видите, столь же широки, как у нее, да еще на два полных вершка длиннее. Знаю, она весьма кичится полнотою и чернотою своих грудей, но вы должны признать, – продолжала она, откинув косынку, – что мои если и не столь же полны, то во всяком случае несравненно более отвислые и куда чернее.
– Пусть так! – вскричала другая, – могу признать за тобою столь мелкое преимущество. Вы смеетесь, любезный принц Бирибинкер! И в самом деле нельзя найти ничего смешнее, чем тщеславие этой мартышки. Мне стыдно, что я принуждена хвалить самое себя; но взгляните только, насколько мои ноги толще и кривее, нежели у нее. Нужно быть вовсе слепым, чтобы отрицать, что глаза у меня меньше и тусклее, щеки одутловатее, а нижняя губа отвисла ниже, чем у нее? Не говорю уже о несравнимой длине моих ушей, и что у меня по крайней мере на пять или шесть бородавок больше на лице, а волосы на нем куда гуще, но оставим все сие, чтобы потолковать о носах. Поистине, ее носище можно признать одним из самых больших, какой только видывали, так что можно впасть в искушение и назвать его самым красивым, если притом не видеть моего. Однако, полагаю, вам не понадобится линейка, чтобы убедиться, что мой по меньшей мере на четверть ладони дальше свисает надо ртом. Скромность не позволяет мне, – добавила она, бросая нежные взоры – сказать о тех прелестях, которые откроются только счастливому любовнику, однако могу вас уверить, что и в сем пункте могу похвастать щедростию природы и, я надеюсь…
– Mademoiselle! – вскричал Бирибинкер, едва отдышавшись от смеха, – я не осмеливаюсь выдавать себя за знатока. Но, в самом деле, ваша приятельница, должно быть, завела с вами спор о красоте не всерьез. Преимущества, которыми вы обладаете в этом отношении, очевидны, и совершенно невозможно, чтобы добрый вкус господ гномов не воздал вам в этом полную справедливость.
Первая гномида, казалось, была немало оскроблена таким решением; однако Бирибинкер, пылавший нетерпением поскорее увидеть прекрасную саламандру, мало печалился о словах, которые она пробормотала сквозь длинные зубы, и поспешил назад, пожелав всему прельстительному сборищу доброй ночи. Вместо ответа они зычно захохотали ему вслед, чему он также не придал значения, так как перед ним предстал дворец во всем своем непостижимом великолепии, поглотив все его внимание. С изумлением, насмотревшись на все диковины, Бирибинкер приметил, что обе половины парадных дверей сами собой растворились. Он не мог это истолковать иначе, как добрый знак, что его предприятие увенчается успехом. Итак, преисполненный надежд, он смело вошел и, поднявшись по лестнице, очутился в большой аванзале, открывавшей анфиладу, блеск которой едва не ослепил его, невзирая даже на перемену, вызванную в его природе огненным купанием.
Однако, сколь ни разнообразны и необычайны были великолепные предметы, со всех сторон блиставшие ему в очи, он позабыл обо всем перед портретами несравненно прекрасной саламандры, наполнявшими все покои. Он не сомневался, что на них изображена возлюбленная старого Падманабы; и эти картины, на которых она была представлена во всех мыслимых позах, нарядах и ракурсах то бодрствующая, то спящая, то в образе Дианы, то Венеры, Гебы, Флоры и других богинь, предлагали его воображению такую идею подлинника, что он при одном ожидании предстоящего благополучия таял от восхищения и блаженства.
В особенности не мог он насытиться созерцанием большого полотна, где она была изображена во время купанья в огненном бассейне посреди услужающих ей купидонов, которые, казалось, были вне себя от восхищения, созерцая ее неземную красоту. Бирибинкер не знал, чему он должен больше всего дивиться, красоте самого предмета или искусству живописи, и должен был признаться самому себе, что Корреджо и Тициан против этого саламандровского живописца были сущими пачкунами. Впечатление, произведенное на него картиной, было столь живо, что он с крайнею нетерпеливостию желал увидеть ту, чьи безжизненные копии уже воспламеняли в нем неудержимые желания. И так он пробежал множество покоев и нигде никого не сыскал, перешарил весь дворец сверху до низу, но не услышал и не увидел ни одной души.
Его изумление и нетерпеливость достигли величайшей степени, когда наконец он приметил приоткрытую дверь, которая вела в наидиковиннейший сад, который когда-либо доводилось ему видеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11