Оглянувшись, Гарриман и Бивербрук увидели немолодого, полного, невысокого роста человека с широким лицом, в очках с толстыми стеклами без оправы и не сразу сообразили, что это Литвинов.
После того как два года назад газеты сообщили об освобождении Литвинова от обязанностей наркома иностранных дел «по собственному желанию», он исчез с дипломатического горизонта.
То, что после Мюнхена и саботажа переговоров с Советским правительством, которым фактически занимались английская и французская военные миссии, Литвинов ушел в отставку, никого не удивило, — это была обычная дипломатическая практика. Популярный в Америке и Англии, он должен был сойти с международной арены, когда Запад столь вызывающе отказался от союза с Советским государством.
И хотя сегодня Литвинов, судя по всему, появился в кабинете Сталина пока лишь в качестве переводчика, тем не менее это, несомненно, было демонстрацией готовности русских укреплять военный союз с Америкой и Англией.
Сталин произнес еще две-три вежливые фразы, осведомляясь о здоровье президента Рузвельта и премьера Черчилля, — Литвинов переводил почти синхронно, — потом плавным, округлым жестом указал гостям на ряды стульев, стоявших по обе стороны длинного, покрытого зеленым сукном стола.
В этот момент вошел Молотов. Он ограничился общим поклоном и встал за спиной Сталина в некотором отдалении.
Гости заняли места у ближней к стене стороны стола, Гарриман и Бивербрук в центре, оба посла — с краю.
Сталин сел напротив Гарримана, Молотов несколько поодаль, Литвинов же поставил свой стул за спиной Сталина.
Когда все расселись, Бивербрук сказал:
— Прежде всего мне хотелось бы вручить господину Сталину личное письмо от премьер-министра Черчилля…
С этими словами он повернулся к Криппсу и протянул руку.
Криппс вспыхнул. Только сейчас он понял, что допустил несовместимую с элементарными требованиями протокола оплошность: у него не было с собой письма, которое Бивербрук вчера поздно вечером передал ему для перевода на русский. Письмо начали переводить сегодня утром, затем в посольство приехали Гарриман и Штейнгардт, во время совещания никто из сотрудников не решался войти в кабинет посла, потом столь внезапно поступило сообщение, что машины из Кремля уже выезжают… Словом, письмо осталось в посольстве, и Криппс даже не был уверен, закончен ли его перевод.
Правда, в послании Черчилля не содержалось ничего особо важного, кроме выражения готовности помогать Советскому Союзу и лестных фраз по адресу Бивербрука и Гарримана.
Тем не менее произошла непростительная накладка, свидетельствовавшая как раз о том, что посол не был профессиональным дипломатом.
Криппс торопливо встал и произнес несколько быстрых фраз. Бивербрук метнул в его сторону уничтожающий взгляд, а Литвинов перевел:
— Господин Криппс сожалеет, что русский перевод письма еще не готов. У специалистов по русскому языку в посольстве было слишком мало времени, чтобы успеть сделать перевод, полностью адекватный английскому тексту.
Сталин выслушал это, не оборачиваясь к Литвинову, вежливо наклонил голову и затем, глядя на Бивербрука, мягко сказал:
— Я понимаю. Все мы иногда испытываем острый недостаток времени. Впрочем, я уверен, что в письме не содержится ничего такого, чего господин Бивербрук не смог бы передать в устной форме.
Гарриман, не принимавший участия в разговоре о письме, неотрывно глядел на Сталина.
Он тотчас же отметил несходство реального Сталина с его портретами и фотографиями. Сталин оказался ниже ростом, с многочисленными следами оспы на лице, особенно на подбородке, и черные волосы его были слегка поседевшими на висках.
Но интересовало Гарримана сейчас совершенно другое. Он прожил на свете пятьдесят один год и больше половины своей жизни посвятил большому бизнесу и политике. Ему доводилось наблюдать многих крупных деятелей в критические периоды их жизни. Он видел людей, казалось бы, железной воли, но жалких в минуты крушения. Видел кандидатов в президенты, когда им становилось известно, что соперник получил большинство голосов. Видел банкиров и промышленников, лишь вчера владевших миллионами и распоряжавшихся десятками тысяч человеческих судеб, а сегодня оказавшихся нищими… И сейчас Гарриман, пользуясь тем, что Сталин занят разговором с Бивербруком и Криппсом, пристально всматривался в его лицо, стараясь прочесть на нем отражение тех потрясений, которые переживала Советская страна, той смертельной опасности, которой она, несомненно, в эти часы подвергалась.
Он старался уловить на лице Сталина следы страха или тревожного ожидания, заметить дрожь пальцев, пытался хотя бы по интонации чуждо звучащей речи разгадать душевное состояние этого человека… Но все было тщетным. Некрасивое, хотя и выразительное лицо Сталина было спокойно. Пальцы рук не дрожали. Более того, он демонстрировал странно благожелательное терпение, ободряя допустившего промах Криппса…
«Что это? — спрашивал себя Гарриман. — Игра? Стремление набить себе цену? Желание создать впечатление, что на фронтах не происходит ничего угрожающего? Безразличие, наконец?!»
Но безразличием это быть, конечно, не могло: от исхода войны зависело все, чему Сталин посвятил свою жизнь, да и сама его жизнь. Желание скрыть истинное положение на фронтах? Но в общих чертах оно известно всему миру. Что же помогает этому человеку, которого одни считают гением всех времен и народов, другие — жестоким и коварным восточным деспотом, что помогает ему сохранять самообладание?
— Господин Сталин, — сказал Гарриман, — целью нашего приезда являются, как вы знаете, переговоры о дальнейшей помощи Советской России со стороны Англии и Соединенных Штатов Америки. Мой друг Бивербрук представляет здесь премьер-министра Великобритании, я — президента Рузвельта. Мы готовы приступить к конкретным переговорам в любой момент, когда вы пожелаете. Однако — я беру на себя смелость сказать это и от имени лорда Бивербрука — мы были бы очень благодарны, если бы вы нашли возможным коротко познакомить нас с положением на фронтах. Не скрою, некоторые иностранные наблюдатели считают ситуацию на советско-германском фронте катастрофической… Но, может быть, они недостаточно осведомлены? — осторожно добавил Гарриман.
Когда Литвинов произнес слово «катастрофической», примерно так же звучащее и по-английски, Гарриман с особой пристальностью посмотрел в лицо Сталину. Но его небольшие, острые карие глаза спокойно встретили взгляд американца. Слегка изогнутые брови не шелохнулись.
— Некоторые иностранные наблюдатели всегда ч-чересчур спешили, предсказывая нам к-катастрофу, — сказал, как обычно слегка заикаясь, до сих пор молча сидевший Молотов.
— Не будем слишком строги к иностранным наблюдателям. Им тоже случается говорить правду, — спокойно произнес Сталин.
Он усмехнулся, его усы чуть приподнялись, на мгновение открыв крепкие, но желтые зубы курильщика.
И Гарриман подумал о том, что спокойствие Сталина даже теперь, когда разговор непосредственно коснулся положения на фронтах, просто необъяснимо.
Сталин вынул из кармана своей наглухо застегнутой серой тужурки с отложным воротником небольшую изогнутую трубку, однако не закурил ее, а положил перед собой на стол.
— Хорошо, — сказал он, — знать о положении на фронте — законное желание наших гостей и союзников. Если говорить коротко, то положение это крайне тяжелое…
Он помолчал и добавил:
— Не исключено, что оно на какое-то время станет еще более напряженным…
«Он говорит так, как лектор или ученый, знакомящий посетителей с проблемами научной лаборатории… — изумленно подумал Гарриман. — Из какого же материала сделан этот непостижимый человек?!»
…Да, Гарриман не знал, что только огромное усилие воли, только десятилетиями выработанная привычка ничем не выдавать владеющих им чувств, только упорное стремление сохранить в глазах каждого человека тот образ, который сложился в представлении миллионов людей, помогали Сталину в эти грозные дни сохранять внешнее спокойствие.
После тех дней смятения, которые он пережил в июне, Сталин будто заковал себя в броню, не позволяя ни словом, ни жестом проявить свое подлинное душевное состояние.
Он понимал, что судьба страны по-прежнему висит на волоске, несмотря на героизм Красной Армии, несмотря на то, что советский народ уже заплатил кровью и за вину Истории, давшей ему столь мало времени для мирного строительства, и за его личный, Сталина, просчет в определении вероятного срока начала войны.
Уже сотни тысяч вражеских трупов устилали вспаханные авиабомбами и артиллерийскими снарядами пространства Прибалтики, Белоруссии, Украины, но немецкая армия все еще оставалась огромной силой, грозящей самому существованию Советского государства.
От льдов Арктики до Черного моря война палила огнем пожарищ, рушила города, сжигала села.
И тем не менее те иностранные наблюдатели, которые не потеряли способности к объективному анализу, не могли не признать, что план Гитлера покончить с Советским государством в течение шести — восьми недель провалился. Они видели, что Красная Армия сдерживает натиск гитлеровских войск. Знали, что немцы остановлены на Крайнем Севере, на Северо-Западе, на Центральном направлении в районе Смоленска. Вместе с тем это не могло заслонить от них тех грозных фактов, что войска фон Лееба стоят в пригородах Ленинграда, на юге Рунштедт рвется к Харькову и Донбассу, а на западе фон Бок перегруппировывает силы, несомненно готовясь к новому наступлению на Москву.
…Обо всем этом коротко, сжато, но и ни в чем не преуменьшая опасности, говорил сейчас Сталин, и его спокойный, почти лишенный интонаций голос и плавные движения рукой, которыми он как бы подчеркивал то, что считал наиболее важным, казалось, находились в противоречии с содержанием его речи.
Четверо иностранцев слушали с напряженным вниманием. И по тому, как вел себя Сталин, никто из них не мог себе представить, что за последние двое суток он спал в общей сложности не более четырех-пяти часов, что непосредственно перед тем, как они пришли, здесь же, в этой комнате, командующий Московским военным округом Артемьев окончил свой доклад Сталину о мероприятиях по укреплению ближних подступов к Москве, а часом раньше начальник Генштаба Шапошников и начальник Главного разведывательного управления Голиков положили на стоп Сталину последнюю сводку о концентрации вражеских войск против Западного фронта — в районах Духовщины, Смоленска, Рославля, Шостки и Глухова…
Можно было подумать, что в этом строгом кабинете всегда царят тишина и спокойствие и что нет и не может быть события, которое заставило бы человека в серой, наглухо застегнутой куртке и гражданского покроя брюках, заправленных в до блеска начищенные сапоги, ускорить свою неторопливую речь.
Гарриман и Бивербрук не знали и не могли знать о том, что в течение нескольких предшествовавших их беседе часов Сталин то и дело связывался с командующими фронтами Центрального направления Коневым, Буденным и Еременко, с начальником Оперативного управления Генштаба Василевским, не знали и не могли знать, что спокойного и, казалось, никуда не спешившего Сталина в приемной ждали вызванные им генералы и Сталин помнил об этом, хотя ни разу не позволил себе бросить взгляд на круглые стенные часы.
Да, Сталину дорога была каждая минута, его ждали срочные, неотложные дела.
Но он хорошо знал, что Красной Армии не хватает танков, самолетов, зенитных орудий и что от сидящих сейчас в его кабинете людей во многом зависит, удастся ли получить хотя бы часть этой недостающей техники или нет.
— …Таким образом, — сказал Сталин, заканчивая обзор положения на фронтах, — успех врага следует объяснять прежде всего его преимуществом в вооружении. Противник на сегодняшний день имеет трех— или четырехкратное превосходство в танках. И если принять во внимание, что пехота немцев, несомненно, слабее нашей, то лишение их преимущества в вооружении имело бы решающее значение.
Сталин умолк, придвинул к себе открытую коробку «Герцеговины флор» и, кроша пальцами одну за другой папиросы, стал набивать табаком трубку.
— Следовательно, вам необходимы танки? — спросил Гарриман.
Сталин покачал головой и сказал:
— Нет. Вернее, не только танки.
Он зажал трубку в зубах, взял со стола коробку спичек, разжег трубку, тщательно водя спичкой по поверхности табака, затянулся, выпустил клубок дыма и повторил:
— Не только танки. Нам нужны противотанковые и зенитные орудия, броневая сталь и самолеты всех типов. Кроме того, нам нужны автомашины.
— Это все? Или вам надо что-либо еще? — быстро спросил Бивербрук.
Сталин слегка развел руками, левая его бровь чуть дрогнула, выдавая то ли удивление, то ли скрытую усмешку. Он сказал:
— Ну, если представитель Великобритании готов во всем пойти нам навстречу, то я бы мог добавить, что нам нужен еще второй фронт.
В этот момент Криппс, до сих пор понуро сидевший в конце стола, все еще переживая допущенную им оплошность, решил, что настало его время.
Чуть подавшись влево, по направлению к сидящему в центре стола Сталину, он, тщательно подбирая слова, от чего они приобретали еще более холодный и формальный характер, начал объяснять, что это требование, как известно мистеру Сталину, сейчас неосуществимо.
— Что ж, — снова с едва уловимой усмешкой сказал Сталин, — на нет, как говорит русский народ, и суда нет. Но, может быть, Англия могла бы послать к нам десятка два дивизий для совместных боевых действий, скажем, на Украине?
— Но господин Сталин уже обращался с этим вопросом к премьер-министру, — торопливо, словно беспокоясь, что Бивербрук может опередить его, ответил Криппс. — К сожалению, опасность вражеского вторжения по-прежнему висит над Англией, и в этих условиях премьер-министр, естественно, не в состоянии…
— Одну минуту! — прервал его Бивербрук.
1 2 3 4 5 6 7 8