Девочка была иного рода — с точеной фигуркой, узким, строгим личиком, обрамленным черными косами.
Вновь раздался визг. Птица, сидя на высохшем дереве, будто на насесте, вертелась и так и сяк и потом ринулась вниз. Девочка, не сводя глаз с Уилла, протянула к ней руку. Птица забила крыльями, уселась, затрепыхалась, удерживая равновесие, и наконец, сложив крылья, принялась икать. Уилл смотрел не удивляясь. Теперь все возможно. Даже говорящие птицы, сидящие на пальце у ребенка. Уилл попытался улыбнуться, но губы все еще дрожали, и вместо дружеской улыбки получилась страшная гримаса. Мальчик спрятался за сестру.
Птица прекратила икать и повторила слово, непонятное Уиллу: «Руна» — так, кажется? Нет, «Каруна». Да, точно: «Каруна».
Подняв дрожащую руку, Уилл указал на круглую корзину с фруктами. Там были манго, бананы… Его пересохший рот увлажнился слюной.
— Я голоден, — сказал он. Подумав, что в этих странных обстоятельствах его поймут лучше, если он будет изъясняться, как китайцы в мюзиклах, Уилл выдавил из себя:
— Я осень голодзен.
— Ты хочешь есть? — спросила девочка на безупречном английском.
— Да, есть, — повторил он. — Есть.
— Лети прочь, минах! — девочка тряхнула рукой. Птица, недовольно заверещав, вернулась на прежний насест.
Подняв руки плавным, будто в танце, жестом, девочка сняла с головы корзину и поставила ее на землю. Выбрав банан, она с сочувствием, хотя и не без страха, предложила незнакомцу. Мальчик остерегающе вскрикнул и схватил сестру за юбку. Девочка, успокоив малыша, встала и, с безопасного расстояния, показала Уиллу банан.
— Хочешь? — спросила она.
Продолжая трястись, Уилл протянул руку. Девочка осторожно шагнула вперед — но вдруг замерла и, прищурившись, испытующе глянула на Уилла.
— Скорее, — мучимый нетерпением, сказал он. Но девочка не торопилась. С опаской глядя на его ладонь, она наклонилась вперед и осторожно протянула руку.
— Ради бога! — заклинал Уилл.
— Ради бога? — с неожиданным интересом переспросила девочка. — Которого из них? Ведь богов так много.
— Ради любого, кто тебе по нраву.
— Мне ни один из них не нравится, — ответила девочка. — Я люблю только Сочувствующего.
— Так прояви же сочувствие, — взмолился Уилл. — Дай мне этот банан. Настроение девочки переменилось.
— Прости, — сказала она. Выпрямившись во весь рост, она стремительно шагнула вперед и вложила банан в его дрожащую руку.
— Вот, — сказала она и отпрыгнула, словно крохотный зверек, избежавший ловушки.
Мальчик громко засмеялся и захлопал в ладоши. Девочка обернулась к брату и сказала несколько слов на непонятном языке. Мальчик кивнул круглой головкой: «О'кей, босс», — и затрусил прочь, сквозь занавесь из голубых и зеленовато-желтых бабочек в лесную тень на противоположной стороне поляны.
— Я велела Тому Кришне пойти и привести кого-нибудь, — пояснила девочка.
Уилл доел банан и попросил еще один, а потом третий. Голод был утолен, проснулось любопытство.
— Кто научил тебя так хорошо говорить по-английски? — спросил он.
— Все говорят по-английски, — ответила девочка.
— Все?
— Да, если не по-паланезийски.
Судя по всему, беседа не слишком ее занимала. Девочка отвернулась, взмахнула тонкой коричневой рукой и свистнула,
— Здесь и теперь, друзья, — повторила птица, вспорхнула с ветки высохшего дерева и села ей на плечо. Девочка очистила банан, две трети дала Уиллу. А остальное — минаху.
— Это твоя птица? — поинтересовался Уилл. Девочка покачала головой.
— Минахи, как электричество, не принадлежат никому в отдельности.
— Почему они говорят все это?
— Потому что их научили, — терпеливо ответила она. «Вот так тупица!» — подразумевал ее тон.
— Но почему именно это — «Внимание», «Здесь и теперь»?
— Ну…— Девочка подыскивала ответ, чтобы объяснить очевидное этому взрослому недоумку. — Ведь мы постоянно забываем о таких вещах. Забываем внимательно относиться к тому, что вокруг. А это и значит пребывать здесь и теперь.
— А минахи летают повсюду, напоминая нам эту истину, верно? Девочка кивнула. Да, разумеется. Они помолчали.
— Как тебя зовут? — спросила девочка. Уилл представился.
— А меня зовут Мэри Сароджини Макфэйл.
— Макфэйл? — Это было просто невероятно.
— Макфэйл, — подтвердила она.
— А братца твоего зовут Том Кришна? Девочка кивнула.
— Ну и ну, черт побери!
— Ты добрался до Палы на самолете?
— Нет, морем.
— У тебя есть лодка?
— Была.
Уилл в воображении увидел волны, разбивающиеся о врезавшийся в отмель корпус, и услышал треск от удара.
Девочка принялась расспрашивать, и Уилл рассказал ей все, что случилось, о том, как вдруг начался шторм и как удалось пристать к отлогому берегу, и об ужасах подъема на скалы — о змеях, о падении с обрыва… Вновь его стала бить дрожь — еще сильнее, чем прежде.
Мэри Сароджини слушала внимательно, не вставляя замечаний. Когда его сбивчивый рассказ наконец завершился, девочка приблизилась, с птицей на плече, и опустилась подле него на колени.
— Послушай, Уилл, — сказала она. — Давай-ка избавимся от этого. Говорила она со знанием дела, спокойно и властно.
— Хотелось бы, но я не знаю как, — ответил Уилл, стуча зубами.
— Как? — переспросила девочка, — Так, как это всегда делается. Расскажи мне еще раз о змеях и о том, как ты упал с обрыва. Уилл покачал головой.
— Не хочу.
— Конечно, не хочешь, — заметила она. — Но тебе обязательно надо это сделать. Послушай, что говорит минах.
— Здесь и теперь, друзья, — продолжала увещевать птица. — Здесь и теперь, друзья.
— А ты не сможешь быть здесь и теперь, пока не избавишься от змей. Говори.
— Нет, не хочу, не хочу. — Он готов был разрыдаться.
— Так ты никогда не освободишься от них. Они будут ползать у тебя в голове. И поделом тебе, — строго добавила Мэри Сароджини.
Уилл попытался унять дрожь, но тело отказывалось повиноваться, Властвовал кто-то другой — злобный и жестокий, — подвергая Уилла унизительным мучениям.
— Вспомни, как бывало, когда ты приходил к маме с ушибом или царапиной, — убеждала девочка. — Что говорила тебе мать? Мать брала его на руки, приговаривая:
— Бедный малыш; бедный, бедный мой малыш.
— И она так поступала? — Девочка была потрясена. — Но ведь это ужасно! Переживание загоняется вовнутрь! «Бедный малыш», — насмешливо повторила девочка. — Эти слова останутся с тобой. Вместе с несчастьем, о котором они будут напоминать.
Уиллу Фарнеби нечего было ответить. Он лежал молча, сотрясаемый неукротимой дрожью.
— Что ж, если не хочешь сам, я сделаю это за тебя. Слушай, Уилл: там была змея, большая, огромная змея, и ты едва не наступил на нее. Едва не наступил, и так испугался, что потерял равновесие и упал. Скажи теперь это сам — говори!
— Я едва не наступил на нее, — послушно прошептал Уилл, — и потом я…— Он не мог продолжать. — Упал, — выдавил он наконец почти беззвучно.
Все пережитое вернулось: тошнотворный страх, судорожное движение, падение с обрыва и жуткая мысль о том, что это конец.
— Скажи снова.
— Я едва не наступил на нее. И потом…— Уилл услышал собственный всхлип.
— Хорошо, Уилл. Плачь — плачь!
Всхлипы перешли в рыдания. Устыдившись, Уилл стиснул зубы, и рыдания прекратились.
— Не сдерживайся! — воскликнула девочка. — Пусть это из тебя выйдет, если уж так получается. Вспомни змею, Уилл. Вспомни, как ты упал. Вновь раздались рыдания, и Уилл затрясся еще сильней, чем прежде.
— А теперь опять повтори, что случилось.
— Я видел ее глаза, видел, как она высовывает и снова втягивает язык.
— Да, ты видел ее язык. А что случилось потом?
— Потом я потерял равновесие и упал.
— Повтори это снова, Уилл. Но он только всхлипывал.
— Повтори, — настаивала девочка.
— Я упал.
— Снова. Слова эти раздирали ему душу, но он повторил:
— Я упал.
— Снова, Уилл. — Она была неумолима. — Снова.
— Я упал, упал, упал.
Всхлипы постепенно затихали. Говорить стало значительно легче, и воспоминания были уже не столь мучительны.
— Я упал, — повторил он в сотый раз.
— Но не расшибся.
— Да, не расшибся, — согласился он.
— Тогда к чему весь этот переполох?
В голосе ее не было ни злорадства, ни насмешки, ни тени презрения. Она просто, без обиняков, спросила его, надеясь услышать такой же простой незамысловатый ответ.
Верно, к чему этот переполох? Змея его не ужалила, он не сломал себе шею. К тому же, все это случилось вчера. А сегодня вокруг огромные бабочки, птица, призывающая к вниманию, и это странное дитя, которое рассуждает, как голландский дядюшка, хотя похоже на духа-вестника из неведомой мифологии, и, живя в пяти милях от экватора, носит фамилию Макфэйл. Уилл Фарнеби громко рассмеялся.
Девочка захлопала в ладоши и тоже засмеялась. К ним присоединилась птица, которая разразилась демоническим хохотом, наполнившим поляну и эхом отражавшимся от деревьев; казалось, сама вселенная покатывалась со смеху, потешаясь над нелепой шуткой бытия.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Рад вашему веселью, — послышался вдруг чей-то низкий голос.
Уилл Фарнеби обернулся: над ним, улыбаясь, склонился маленький сухощавый мужчина в европейском костюме, с черным саквояжем в руке. На вид ему было около шестидесяти. Густые седые волосы выбивались из-под широкополой соломенной шляпы, нос отличался внушительными размерами. Глаза казались невероятно голубыми на смуглом лице.
— Дедушка! — воскликнула Мэри Сароджини. Незнакомец взглянул на девочку.
— Что вас так рассмешило? — спросил он. Мэри Сароджини ответила не сразу, собираясь с мыслями.
— Вчера он плыл в лодке, — сказала она. — Вдруг налетел шторм, и лодка разбилась. Он стал карабкаться по скалам, а там водятся змеи. Он испугался и сорвался вниз — но, к счастью, свалился на дерево. От испуга он очень сильно дрожал. Я дала ему бананов и заставила рассказывать — опять и опять. И тогда он понял. Что ничего особенного не случилось. Стоит ли волноваться, если все уже позади. Вот он и засмеялся, и я засмеялась тоже. И минах, слушая нас, стал хохотать.
— Замечательно, — с одобрением заметил дедушка. — А теперь, — обратился он к Уиллу Фарнеби, — после того как оказана первая психологическая помощь, поглядим, что приключилось с бедным братом Ослом. Между прочим, меня зовут доктор Роберт Макфэйл. А вас?
— Его зовут Уилл, — вмешалась девочка, прежде чем молодой человек успел ответить, — и фамилия его: Фар — что-то там такое.
— Фарнеби, вернее говоря. Уильям Асквит Фарнеби. Вы уже, наверное, догадались, что мой отец был ревностным либералом. Даже когда напивался. То есть, особенно когда напивался.
Уилл презрительно хохотнул. Смех его не вязался с тем ликующим, гомерическим весельем, которое переполняло его минуту назад.
— Вы не любили своего отца? — озабоченно поинтересовалась Мэри Сароджини.
— Не так горячо, как следовало бы, — ответил Уилл.
— А попросту это значит, — пояснил доктор Макфэйл, — что он своего отца ненавидел. Там такое не редкость, — вскользь добавил он. Присев на корточки, доктор принялся расстегивать замки саквояжа.
— Вы подданный нашей ЭКС-империи, верно? — бросил он через плечо.
— Да, я родился в Блумсбери, — подтвердил Уилл,
— Принадлежите к высшим слоям общества, но не аристократ и не военный.
— Вы не ошиблись. Мой отец был адвокатом, писал статьи о политике. Разумеется, в свободное от употребления алкоголя время. Мать моя, как это ни странно, была дочерью архидиакона. Архидиакона, — повторил он и засмеялся тем же смехом, каким смеялся над тягой своего отца к спиртным напиткам.
Доктор Макфэйл мельком взглянул на Уилла и вновь занялся своим саквояжем. — Когда вы так смеетесь, — заметил он с научной бесстрастностью, — ваше лицо становится крайне неприятным.
Захваченный врасплох, Уилл попытался отшутиться, дабы скрыть свое замешательство.
— На меня всегда смотреть противно.
— Неправда. Вас даже можно назвать красивым, в духе Бодлера. Когда вы не лаете, как гиена. Почему вы так неприятно смеетесь?
— Я журналист, — пояснил Уилл, — «наш специальный корреспондент». Путешествую по свету и сообщаю обо всех происходящих ужасах. Так что же может слышаться в моем смехе? Ку-ку? Тара-pa? Маркс-маркс? Он опять засмеялся и пустил в ход одну из своих испытанных острот:
— Я человек, который не говорит в ответ «да».
— Мило, — сказал доктор Макфэйл, — очень мило. Но приступим к делу.
Достав из саквояжа ножницы, он принялся отрезать изодранную, в пятнах крови брючину, чтобы добраться до поврежденного колена.
Уилл Фарнеби смотрел на доктора и гадал, кем скорее можно назвать этого поразительного обитателя гор — шотландцем или паланезийцем? Насчет голубых глаз и выступающего носа не было сомнений. Но смуглая кожа, тонкие руки, изящество движений — все это, несомненно, происходило из краев, лежащих гораздо южнее реки Твид.
— Вы местный уроженец? — поинтересовался Уилл. Доктор утвердительно кивнул.
— Я родился в Шивапураме, в день похорон королевы Виктории.
В последний раз звякнули ножницы, и брючина соскользнула вниз, обнажив колено. Доктор Макфэйл бросил на него пристальный взгляд и изрек:
— Повреждено. Но, думаю, ничего серьезного. Сбегай-ка на станцию, — сказал он внучке, — и попроси Виджайю прийти сюда с одним из помощников. Скажи, чтобы захватили с собой носилки из лазарета.
Мэри Сароджини кивнула, без лишних слов вскочила на ноги и побежала через поляну.
Уилл поглядел ей вслед — красная юбка колыхалась на бегу, смуглая кожа отливала на солнце розоватым золотом.
— Какая у вас замечательная внучка, — сказал он доктору Макфэйлу.
— Это дочь моего старшего сына, — немного помолчав, ответил тот, — он погиб четыре месяца назад: несчастный случай в горах. Уилл пробормотал слова сочувствия, и вновь наступило молчание. Доктор Макфэйл откупорил бутыль спирта и протер руки.
— Будет немного больно, — предупредил он, — но вы старайтесь слушать, что говорит птица.
Он махнул рукой в сторону высохшего дерева, где, расставшись с Мэри Сароджини, опять сидел минах.
— Внимательно вслушивайтесь в каждое слово: это отвлечет от неприятных ощущений.
1 2 3 4 5 6 7