I
— Мисс Спенс сейчас пожалует, сэр.
— Благодарю вас, — сказал мистер Хаттон, не оборачиваясь. Горничная мисс Спенс была до такой степени уродлива — уродлива предумышленно, как ему всегда казалось, злонамеренно, преступно уродлива, — что он по возможности старался не смотреть на нее. Дверь закрылась. Оставшись один, мистер Хаттон встал и заходил по гостиной, поглядывая на знакомые вещи, которые встречало здесь его созерцательное око.
Фотографии греческой скульптуры, фотографии римского Форума, цветные репродукции картин итальянских мастеров-все такое бесспорное, такое известное. Бедняжка Дженнет! Какая узость кругозора, какой интеллектуальный снобизм! О ее подлинном вкусе можно судить вот по этой акварели уличного художника, за которую она заплатила два с половиной шиллинга (а за рамку тридцать пять). Сколько раз ему приходилось выслушивать от Дженнет эту историю, сколько раз она восхищалась при нем этой ловкой подделкой под олеографию. "Подлинный художник и где — на панели!" — и слово "художник" звучало в ее устах с большой буквы. Понимайте так, что ореол его славы осенил отчасти и Дженнет Спенс, не пожалевшую дать ему полкроны за копию с олеографии. Она как бы воздавала должное собственному вкусу и художественному чутью. Подлинный старый мастер за полкроны. Бедняжка Дженнет!
Мистер Хаттон остановился перед небольшим продолговатым зеркалом. Нагнувшись слегка, чтобы разглядеть в нем свое лицо, он провел белым холеным пальцем по усам. Усы у него были такие же пышные и золотистые, как и. двадцать лет назад. Волосы тоже не поседели, и пока что никакого намека на плешь — только лоб стал несколько выше. "Как у Шекспира", — улыбнувшись, подумал мистер Хаттон, разглядывая блестящую и гладкую крутизну своего чела.
"С другими спорят, ты ж неуязвим… Из бездн к вершинам… Величие твое… Шекспир! О, если бы ты жил среди нас! Впрочем, это, кажется, уже о Мильтоне — прекрасная дама Христова Колледжа. Да, но в нем-то, в нем самом ничего дамского нет. Таких, как он, женщины называют настоящими мужчинами. Поэтому он и пользуется успехом — женщинам нравятся его пышные золотистые усы и то, что от него приятно пахнет табаком. — Мистер Хаттон снова улыбнулся — он был не прочь подшутить над самим собой. — Прекрасная дама Христова? Э-э, нет! Дамский Христос, вот он кто. Мило, очень мило. Дамский Христос". Мистер Хаттон пожалел, что здесь не перед кем блеснуть таким каламбуром. Бедняжка Дженнет — увы! — не сможет оценить его.
Он выпрямился, пригладил волосы и снова заходил по гостиной. Римский форум, бр— р! Мистер Хаттон терпеть не мог эти унылые фотографии.
Вдруг он почувствовал, что Дженнет Спенс здесь, стоит в дверях. Он вздрогнул, точно застигнутый на месте преступления. Дженнет Спенс всегда появлялась бесшумно, как призрак, — это была одна из ее особенностей. "А что если она давно стоит в дверях и видела, как он разглядывает себя в зеркале? Нет, не может быть. А все-таки неприятно".
— Вы застали меня врасплох, — сказал мистер Хаттон, с протянутой рукой идя навстречу ей, и улыбка снова заиграла у него на лице.
Мисс Спенс тоже улыбалась — своей улыбкой Джоконды, как он однажды полунасмешливо польстил ей. Мисс Спенс приняла комплимент за чистую монету и с тех пор старалась держаться на высоте леонардовского образа. Отвечая на рукопожатие мистера Хаттона, она продолжала улыбаться молча — это тоже входило в роль Джоконды.
— Как вы себя чувствуете? Надеюсь, неплохо? — спросил мистер Хаттон. — Вид у вас прекрасный.
Какое странное у нее лицо! Этот ротик, стянутый улыбкой Джоконды в хоботок с круглой дыркой посредине, словно она вот-вот свистнет, был похож на ручку без пера. Надо ртом — тонкий нос с горбинкой. Глаза большие, блестящие и темные— глаза того разреза, блеска и темноты, которые будто созданы для ячменей и воспаленно-красных жилок на белке. Красивые, но неизменно серьезные глаза, ручка без пера сколько угодно могла изощряться в улыбке Джоконды, но взгляд оставался по-прежнему серьезным. Смело изогнутые, густо прочерченные темные брови придавали верхней части этого лица неожиданную властность-властность римской матроны. Волосы были темные, тоже как у римлянки, от бровей кверху — истинная Агриппина.
— Решил заглянуть к вам по дороге домой, — говорил мистер Хаттон. — Ах, как приятно… — он повел рукой, охватив этим жестом цветы в вазах, солнечные блики и зелень за окном, — как приятно вернуться на лоно природы после делового дня в душном городе.
Мисс Спенс села в кресло и указала ему на стул рядом с собой.
— Нет, нет, увольте! — воскликнул мистер Хаттон. — Тороплюсь домой, надо узнать, как там моя бедная Эмили. Ей нездоровилось с утра. — Тем не менее он сел. — Все жалуется на приступы печени. Вечное недомогание. Женщинам… — мистер Хаттон осекся на полуслове и кашлянул, стараясь замять дальнейшее. Он чуть-чуть не сказал, что женщинам с плохим пищеварением не следует выходить замуж; но это было бы слишком жестоко с его стороны, да он, собственно, так не думал. К тому же Дженнет Спенс веровала в неугасимый пламень чувств и духовное единение. — Эмили надеется, что ей будет лучше, — добавил он, — и ждет вас к завтраку. Приедете? Ну, пожалуйста! — Он улыбнулся для вящей убедительности. — Учтите, что приглашение исходит и от меня.
Она потупилась, мистеру Хаттону показалось, что щеки у нее чуть порозовели. Это была дань ему, он провел рукой по усам.
— Если Эмили действительно не утомит мой приезд, я непременно буду.
— Разумеется, не утомит. Ваше присутствие подействует на нее благотворно. И не только на нее, но и на меня тоже. Поговорка "третий лишний" не распространяется на супружескую жизнь.
— О-о, какой вы циник!
Всякий раз, когда мистер Хаттон слышал это слово, ему хотелось огрызнуться: "Гав-гав-гав!" Оно коробило его больше всех других слов в языке. Однако вместо того чтобы залаять, он поспешил сказать:
— Нет, что вы! Я только повторяю печальную истину. Действительность не всегда соответствует нашим идеалам. Но это не уменьшает моей веры в них. Я страстно предан мечте об идеальном браке между двумя существами, живущими душа в душу. И, по-моему, этот мой идеал достижим. Безусловно, достижим.
Он многозначительно замолчал и бросил на нее лукавый взгляд. Девственница — но еще не увядшая, несмотря на свои тридцать шесть лет, — была не лишена своеобразной прелести. И к тому же в ней действительно есть что-то загадочное. Мисс Спенс ничего не ответила ему и продолжала улыбаться. Бывали минуты, когда мистеру Хаттону претила эта джокондовская улыбка. Он встал.
— Ну, мне пора. Прощайте, таинственная Джоконда. — Улыбка стала еще напряженнее, она сосредоточилась в стянувшемся по краям хоботке. Мистер Хаттон взмахнул рукой — в этом жесте было что-то от Высокого Возрождения — и поцеловал протянутые ему пальцы. Он впервые позволил себе такую вольность, и ее, видимо, не сочли чрезмерной. — С нетерпением буду ждать завтрашнего дня.
— В самом деле?
Вместо ответа мистер Хаттон поцеловал ей руку еще раз и повернулся к двери. Мисс Спенс вышла вместе с ним на террасу.
— А где ваша машина?
— Я оставил ее у ворот.
— Я пойду провожу вас.
— Нет! Нет! — Тон у мистера Хаттона был шутливый, но в то же время решительный. — Ни в коем случае. Запрещаю!
— Но мне хочется вас проводить, — запротестовала мисс Спенс, стрельнув в него своей Джокондой.
Мистер Хаттон поднял руку.
— Нет, — повторил он, потом коснулся пальцем губ, что можно было принять чуть ли не за воздушный поцелуй, и побежал по аллее, побежал на цыпочках, размашистыми, легкими прыжками, совсем как мальчишка. Сердце его переполнилось гордостью; в этом беге было что-то пленительно юношеское. Тем не менее он обрадовался, когда аллея кончилась. У поворота — там, где его еще можно было увидеть из дома, — он остановился и посмотрел назад. Мисс Спенс по-прежнему стояла на ступеньках террасы и улыбалась все той же улыбкой. Мистер Хаттон взмахнул рукой и на сей раз совершенно открыто и недвусмысленно послал ей воздушный поцелуй. Потом все тем же великолепным легким галопом завернул за темный мыс деревьев. Зная, что теперь его не видят, он перешел с галопа на рысцу и наконец с рысцы на шаг. Он вынул носовой платок и вытер шею под воротничком. "Боже, какой идиотизм! Есть ли на свете кто-либо глупее милейшей Дженнет Спенс? Вряд ли, разве только он сам. Причем его собственная глупость более зловредна, потому что он-то видит себя со стороны и все же упорствует в своей глупости. Спрашивается — зачем? А-а, поди разберись в самом себе, поди разберись в других людях".
Вот и ворота. У дороги стояла большая шикарная машина…
— Домой, Мак-Нэб. — Шофер поднес руку к козырьку. — И у перекрестка, там, где всегда, остановитесь, — добавил мистер Хаттон, открывая заднюю дверцу. — Ну-с? — бросил он в полутьму машины.
— Ах, котик, как ты долго! — Голос, произнесший эти слова, был чистый и какой-то ребяческий. В выговоре слышалось что-то простецкое.
Мистер Хаттон согнул свой полный стан и юркнул внутрь с проворством зверька, наконец-то добравшегося до своей норки.
— Вот как? — сказал он, захлопнув дверцу. Машина взяла с места. — Значит, ты сильно соскучилась без меня, если тебе показалось, что я долго? — Он откинулся, на спинку низкого сиденья, его обволокло уютным теплом.
— Котик… — И прелестная головка со счастливым вздохом склонилась на плечо мистера Хаттона. Упоённый, он скосил глаза на ребячески округлое личико.
— Знаешь, Дорис, ты будто с портрета Луизы де Керуайл, — он зарыл пальцы в ее густые кудрявые волосы.
— А кто она есть, эта Луиза… Луиза Кера… как там ее? — Дорис говорила будто откуда-то издалека.
— Увы! Не есть, а была. Fuit. О всех нас скажут когда-нибудь-были такие. А пока…
Мистер Хаттон покрыл поцелуями юное личико. Машина плавно шла по дороге. Спина Мак-Нэба за стеклом кабины была точно каменная — это была спина статуи.
— Твои руки, — прошептала Дорис. — Не надо… Не трогай. Они как электричество.
Мистер Хаттон обожал, когда она, по молодости лет, несла вот такую чушь. Как поздно в жизни дано человеку постичь свое тело!
— Электричество не во мне, а в тебе. — Он снова стал целовать ее, шепча: — Дорис, Дорис, Дорис! "Это научное название морской мыши, — думал он, целуя запрокинутую шею, белую, смиренную, как шея жертвы, ждущей заклания карающим ножом. — Морская мышь похожа на колбаску с переливчатой шкуркой… странное существо. Или нет, Дорис — это, кажется, морской огурец, который выворачивается наизнанку в минуту опасности. Надо непременно съездить еще раз в Неаполь, хотя бы ради того, чтобы побывать в тамошнем аквариуме. Морские обитатели — существа совершенно фантастические, просто невероятные".
— Котик! — Тоже из зоологии, но он причислен к разряду наземных. Ох уж эти его убогие шуточки! — Котик! Я так счастлива!
— Я тоже, — сказал мистер Хаттон. Искренно ли?
— Но может быть, это нехорошо? Ах, если бы знать! Скажи мне, котик, хорошо это или дурно?
— Дорогая моя, я уже тридцать лет ломаю голову над этим вопросом.
— Нет, правда, котик! Я хочу знать. Может, это нехорошо. Может, нехорошо, что я сейчас с тобой, что мы любим друг друга и что меня бьет как электрическим током от твоих рук.
— Почему же нехорошо? Испытывать электрические токи гораздо полезнее для здоровья, чем подавлять в себе половые инстинкты. Надо тебе почитать Фрейда. Подавление половых инстинктов — страшное зло.
— Нет, ты не хочешь помочь мне. Поговори со мной серьезно. Если бы ты знал, как тяжело бывает у меня на душе, когда я думаю, что это нехорошо. А вдруг адское пекло и все такое и вправду есть? Я просто не знаю, как быть дальше. Может, мне надо разлюбить тебя.
— А ты смогла бы? — спросил мистер Хаттон, твердо веря в свою обольстительность и свои усы.
— Нет, котик, ты ведь знаешь, что не могу. Но ведь можно бежать от тебя, спрятаться, запереться на ключ и заставить себя не встречаться с тобой.
— Дурочка! — Он обнял ее еще крепче.
— Боже мой! Неужели это так скверно? А иногда на меня найдет, и мне становится все равно — хорошо это или дурно.
Мистер Хаттон растрогался. Эта девочка будила в нем покровительственные, нежные чувства. Он прильнул щекой к ее волосам, и оба они замолчали, прижавшись друг к другу и покачиваясь вместе с машиной, которая, чуть кренясь на поворотах, с жадностью вбирала в себя белую дорогу и окаймляющую ее пыльно-зеленую изгородь.
— До свидания, до свидания!
Машина тронулась, набрала скорость, исчезла за поворотом, а Дорис стояла одна у дорожного столба на перекрестке, все еще чувствуя дурман и слабость во всем теле после этих поцелуев и прикосновений этих ласковых рук, пронизывающих ее электрическим током. Надо было вздохнуть всей грудью, силой заставить себя очнуться, прежде чем идти домой. И за полмили ходьбы до дому еще придумать очередную ложь.
Оставшись один в машине, мистер Хаттон вдруг почувствовал, как его обуяла невыносимая скука.
II
Миссис Хаттон лежала на кушетке у себя в будуаре и раскладывала пасьянс. Был теплый июльский вечер, но в камине у нее горели дрова. Черный шпиц, разомлевший от жары и тягот пищеварительного процесса, спал на самом пекле у камина.
— Уф-ф! А тебе не жарко тут? — спросил мистер Хаттон, войдя в комнату.
— Ты же знаешь, милый, как мне нужно тепло, — голос был на грани слез. — Меня знобит.
— Как ты себя чувствуешь? Лучше?
— Да нет, не очень.
Разговор увял. Мистер Хаттон стоял, прислонившись спиной к каминной доске. Он посмотрел на шпица, лежавшего на ковре, перевернул его навзничь носком правого ботинка и почесал ему брюшко и грудь с проступавшими сквозь шерсть белыми пятнышками. Пес замер в блаженной истоме. Миссис Хаттон продолжала раскладывать пасьянс. Он не получался. Тогда она переложила одну карту, вторую сунула обратно в колоду и пошла дальше. Пасьянсы у нее всегда выходили.
— Доктор Либбард говорит, что мне надо съездить на воды в Лландриндод этим летом.
— Ну что ж, дорогая, поезжай. Конечно, поезжай. Мистер Хаттон вспоминал, как все было сегодня:
1 2 3 4 5