Иными словами, куматоид – это не просто поток материала, мы должны ещё показать, что в этом потоке что-то остаётся неизменным, показать наличие некоторых инвариантов. Московский университет, например, меняет своих студентов и преподавателей, может переехать в новое помещение, но он остаётся Московским университетом, пока сохраняются его функции, пока и студенты, и преподаватели, и обслуживающий персонал выполняют предписанные им обязанности, пока живут традиции Московского университета. Можно сказать, что университет – это не здания и не люди, а множество программ, в рамках которых все это функционирует.
Из сказанного следует, что любой куматоид можно рассматривать как некоторое устройство памяти, в которой зафиксированы указанные выше инварианты. Так, например, корабль Тезея будет существовать как куматоид только в том случае, если его перестраивать постепенно. Дело в том, что в условиях, когда мы вынимаем только одну доску, все остальные «помнят» её размеры, форму и положение. Но вынув сразу много досок, мы можем разрушить «память», и куматоид перестанет существовать. Конечно, можно форму и расположение деталей зафиксировать с помощью чертежей, но это просто означает, что мы одно устройство памяти заменили другим.

Социальные куматоиды и социальные эстафеты

Как мы уже видели, мир куматоидов достаточно разнообразен и включает в себя явления, которые иногда во всех других отношениях очень не похожи друг на друга. Поэтому едва ли можно искать какой-то общий механизм их жизни. Что общего между наукой и волной на воде, кроме того, что в обоих случаях мы имеем дело с куматоидом? Вероятно, ничего. Такое бедное по содержанию сходство может, конечно, иметь некоторое методологическое или эвристическое значение, но его явно недостаточно для построения общей теории.
Нас, однако, будут в первую очередь интересовать социальные куматоиды, а в этом случае вопрос о некотором общем механизме их существования уже вполне уместен и правомерен. Вернёмся к нашему примеру с Московским университетом. Если нам не удаётся связать его бытие с определённым материалом, то остаётся только одно – рассматривать его как программу или, точнее, как совокупность программ, в рамках которых организуется и функционирует все время обновляющий себя материал. Об этом уже шла речь выше. Перед нами поток материала, на котором живёт множество взаимосвязанных друг с другом программ. Речь идёт, разумеется, не только об учебных программах, а обо всей совокупности инструкций, установок, правил, традиций, которые определяют работу и поведение студентов, преподавателей, администрации – всех, от вахтёра до ректора.
Но каков механизм жизни этих программ, где и как они существуют? Это могут быть чётко сформулированные и записанные инструкции или неявное знание. Термин «традиция», который мы до сих пор использовали, во-первых, не проводит достаточно ясного различия между этими двумя формами, а во-вторых, что связано с первым, не акцентирует наше внимание на особенностях механизма жизни тех и других. Очевидно, что воспроизведение значительной части сравнительно устойчивых форм нашего поведения и деятельности никак не связано с письменными текстами, а чаще всего не вербализовано вообще. Неявное знание передаётся от человека к человеку или от поколения к поколению на уровне воспроизведения непосредственных образцов. Есть поэтому смысл в том, чтобы выделить и специально рассмотреть этот механизм.
Это важно и потому, что язык, на базе которого строятся более развитые формы передачи опыта, сам, несомненно, передаётся и воспроизводится именно таким образом, т. е. на уровне непосредственных образцов речевой деятельности. Ребёнок, осваивая язык, не пользуется ни словарями, ни грамматиками. Единственное, что имеется в его распоряжении – это образцы живой речи. И вот в одной языковой среде он начинает говорить по-русски, в другой – по-английски. Очевидно, что мы имеем в лице такого воспроизведения некоторый исходный, базовый механизм социальной памяти, фундамент, обеспечивающий в конечном итоге воспроизведение всех элементов Культуры. Можно поэтому пытаться выделить разные виды традиций, как мы делали до сих пор, можно попытаться их классифицировать, а можно вывести все разнообразие форм из одной базовой формы. Мы не будем здесь этого делать, но именно в этом состоит конечная задача теории социальных эстафет.
Под эстафетой, как уже ясно из предыдущего, мы будем понимать передачу опыта от человека к человеку, от поколения к поколению путём воспроизведения непосредственных образцов поведения или деятельности. Приведём конкретный пример, иллюстрирующий мощь этого механизма.
Всем нам с детства знакомы русские волшебные сказки, все знают о Бабе-Яге и избушке на курьих ножках, все помнят, как гуси-лебеди унесли Иванушку, и многое другое. Вообще-то волшебные сказки очень разнообразны и по сюжетам, и по характеру действующих лиц. И вот в 1928 году появляется работа В. Я. Проппа «Морфология сказки», которой было суждено стать классической. Пропп показал, что все волшебные сказки, несмотря на их видимое разнообразие, имеют одну и ту же скрытую структуру. Оказалось, что, как бы ни менялся характер действующих лиц, их функции остаются в основном постоянными. Допустим, например, что в разных сказках нам встретились такие эпизоды: 1) царь посылает Ивана за царевной, и Иван отправляется; 2) сестра посылает брата за лекарством, и брат отправляется; 3) кузнец посылает батрака за коровой, и батрак отправляется. Здесь в качестве инвариантов выступают две функции: отсылка и выход в поиск. Что же касается персонажей, мотивировки отсылки и прочее, то это «величины» переменные. Оказалось, что число функций ограничено (31 функция), а последовательность их всегда одинакова. Чем это объяснить?
На этот вопрос Пропп отвечает в другой своей работе «Исторические корни волшебной сказки». Древней основой сказки, с его точки зрения, является магический обряд инициации, посвящения, широко распространённый в родовых обществах, обряд, в ходе которого юношей и девушек переводили в полноправных членов племени. Мысль Проппа сводится к следующему: первобытный обряд инициации сопровождался рассказом, истолковывающим его содержание; обряд умер, а рассказ продолжает жить до сих пор и передаётся от поколения к поколению. Иными словами, волшебная сказка, которую мы слушаем в детстве и которую сами рассказываем или читаем своим детям, – это некое подобие волны, докатившейся до нас от древних времён магических охотничьих ритуалов.
Перед нами типичная эстафета, ибо сказка веками передавалась именно по образцам, а не строилась в соответствии с каким-либо вербально сформулированным алгоритмом. Фактически такой алгоритм впервые сформулировал как раз Пропп, дав точное описание морфологии сказки. Он и сам пишет, что, используя это описание, можно в изобилии создавать новые сказки.
Другой пример социального куматоида – это такое явление, как образ жизни, понятие о котором прочно вошло как в социологию, так и в географию. Речь идёт о традициях и обычаях, усвоенных как бы с молоком матери и определяющих в рамках того или иного сообщества основные и постоянно повторяющиеся траектории поведения и деятельности людей.
Вот, например, небольшой отрывок из работы известного американского этнографа Маргарет Мид «Взросление на Самоа». Глава называется «День на Самоа». «По всей деревне разносятся ритмичные звуки тамтама, собирающего молодёжь. Она сходится со всех концов деревни, держа в руках палки для вскапывания земли, готовая отправиться в глубь острова, на огороды. Люди повзрослее приступают к своим более уединённым занятиям, и под конической крышей каждой хижины воцаряется обычная утренняя жизнь. Маленькие дети, слишком голодные, чтобы ждать завтрака, выпрашивают ломти холодного таро и жадно грызут их. Женщины несут кипы белья к морю или к ручью на дальнем конце деревни либо отправляются в глубь острова за материалом для плетения. Девочки постарше идут ловить рыбу на риф или усаживаются за плетение новых циновок».
Нет смысла продолжать эту цитату, ибо и так ясно, что речь идёт не о каком-то конкретном дне, а о последовательности событий, которая воспроизводится и повторяется изо дня в день и из года в год. Каждый день слышатся здесь звуки тамтама, каждый день кто-то ловит рыбу или плетёт циновки, каждый день кто-то уходит работать на огороды. В совокупности все это и образует образ жизни. Люди рождаются и умирают, сменяются поколения, а образ жизни может оставаться одним и тем же. И очевидно, что в основе этой устойчивости и повторяемости лежат не словесные инструкции, ибо таковых просто не существует, а механизмы более фундаментальные – социальные эстафеты, т. е. воспроизведение форм поведения и деятельности по непосредственным образцам.
Эстафеты, впрочем, обеспечивают не только стационарность, но и адаптацию к новым условиям жизни. Маргарет Мид выделяет три типа культур в зависимости от того, кто у кого учится, чьи именно образцы доминируют. Постфигуративная культура – это культура, где дети учатся прежде всего у своих предшественников, и прошлое взрослых оказывается будущим для каждого нового поколения. Это возможно в тех условиях, когда изменения происходят крайне медленно. Кофигуративная культура предполагает, что и дети и взрослые учатся не только у старшего поколения, но и у своих сверстников. Кофигурация начинается там, где нужно ассимилировать новый, только ещё формирующийся опыт, например, новые виды техники и т. д. Наконец, префигуративная культура – это культура ещё более интенсивных преобразований, когда родителям приходится учиться у своих детей. Следует подчеркнуть при этом, что речь идёт не о механизмах новаций, а только о способах ассимиляции нового, о том, как эти новации распространяются.
В реальных эмпирических ситуациях далеко не всегда легко отличить «чистую» эстафету от вербализованных форм передачи опыта, так как в процессе обучения, как правило, имеет место языковая коммуникация. Важно признать в принципе существование «чистых» эстафет. В дальнейшем мы будем говорить об эстафетах во всех тех случаях, когда деятельность не может быть воспроизведена без соответствующей демонстрации, независимо от того, сопровождается это речевыми актами или нет. Иными словами, эстафета имеет место везде, где не существует точных описаний, достаточных для воспроизведения деятельности без вмешательства каких-либо демонстраций. При таком понимании подавляющее большинство наших акций, в том числе и в науке, воспроизводится на уровне эстафет.
Отдельно взятая эстафета – это элементарный социальный куматоид. Правда, ниже мы покажем что эстафеты не существуют и не могут существовать изолированно, но с некоторыми оговорками все же можно говорить об отдельных эстафетах и их связях друг с другом, об эстафетах простых и сложных. Очень распространённый вид такой связи состоит в том, что одна эстафета обеспечивает условия реализации для другой. Рассмотрим с этой точки зрения обыкновенный, например, театральный гардероб. Приходя в театр, вы поступаете так же, как и все остальные зрители, т. е. сдаёте пальто в гардероб. Гардеробщик поступает так же, как все остальные гардеробщики, т. е. берет ваше пальто и отдаёт взамен номерок. Перед нами две эстафеты, взаимодействующие друг с другом и друг без друга не существующие. Мы говорим об эстафетах, ибо никто из нас не знакомится с принципиальным функционированием гардероба по каким-либо инструкциям, хотя, конечно, их не трудно написать. Другое дело, – время работы гардероба или вопрос об ответственности за пропавшие вещи. Здесь инструкции существуют. Впрочем, их наличие ещё ни о чем не свидетельствует. Все дело в том, как мы реально действуем, по инструкциям или нет.
Приведём ещё один пример, полезный для дальнейшего изложения. Что собой представляет шахматный турнир? Это множество играющихся партий, где каждый шахматист, соблюдая, конечно, определённые словесно зафиксированные правила, действует все же в основном по образцам, т. е. на основе знания прошлых вариантов, типовых позиций и т. п. Но можно ли свести турнир к этому множеству партий? Нет, ибо не всякое такое множество образует турнир. Турнир предполагает наличие ещё одной «игры», игры в турнирную таблицу, которая суммирует результаты всех партий и дополняет борьбу за доской турнирной борьбой. Эта «игра» в таблицу как раз и делает шахматы спортом, и она, вообще говоря, может превратить в спорт почти любой вид нашей деятельности.
Мы и здесь имеем взаимодействие разных эстафетных программ, но картина в целом оказывается гораздо более сложной: у нас не одна, а множество партий, каждая партия – это реализация не одной, а множества разных программ. Суть в том, что одна программа, т. е. турнирная таблица, суммируя действия множества программ другого типа, создаёт нечто новое – турнирную борьбу. Забегая вперёд, можно сказать, что наука по своей эстафетной структуре очень напоминает шахматный турнир.
В заключение отметим, что эстафетная модель очень удобна для обсуждения разных подходов к описанию социальных феноменов и науки в том числе. Бросается в глаза, что любую эстафету можно и нужно описать по крайней мере с двух сторон: во-первых, в плане указания тех образцов, которые она реализует, во-вторых, с точки зрения её содержания, с точки зрения того, что именно она транслирует. Вообще говоря, можно описать, что делает человек, не указывая, в какой традиции он работает. Можно поступить и противоположным образом, т. е. зафиксировать традицию, не раскрыв её содержания. Перед нами наиболее элементарная модель для иллюстрации соотношения понимания и объяснения при анализе социальных явлений.


Типы и связи научных программ

Итак, наука – это социальный куматоид. Установив это, мы уже получили очень много. Мы теперь знаем, как подходить к анализу, что выделять, что лежит в основе того необозримого многообразия явлений, которое традиционно принято связывать с наукой, что именно объединяет все эти явления в единое целое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65