Игорь Платонович Демидов
Думы о православии

Игорь Демидов
Думы о православии


I

Истекающее российское бедственное десятилетие 1914–1924 годов в центре событий своего конца поставило вопрос православия. Теперь приходится признать, что в общем потоке распадения изжитых форм совершилось распадение и той формы русской православной церкви, которую можно назвать императорско-синодской. Пала императорская власть петербургского периода, и вслед за нею распалась церковь, которую последовательно и упорно эта власть создавала в течение своего двухсотлетнего существования в России. И не случайно, как только не стало в России императорской власти, возродилась «соборность» церкви, и патриарх – первый иерарх православной церкви, избираемый собором, – был явлен народу после своего двухвекового небытия.
Со Всероссийским поместным собором 1917 года в Москве и с восстановлением патриаршества были связаны все религиозные чаяния верующих, но события пошли так, что собор был принужден приостановить свою работу, далеко не закончив ее. Действующим в жизни остался святейший патриарх Тихон – ставленник собора: на нем и сосредоточились все взоры верующих; от него ждали водительства по пути восстанавливающегося соборного и апостольского православия.
Приход безбожного большевизма и вспыхнувшая гражданская война осложнили положение церкви, ибо в советской власти объединились две силы – сила противоцерковная и сила противогосударственная, и те, кто не мог принять большевиков, кто выступил на борьбу с ними, мало-помалу стали видеть в патриархе не столько своего духовного водителя, сколько вождя своей политической брани.
Таким образом соборная свобода церкви, соборный путь духовно-религиозного возрождения, сверкнув на мгновение, угасли в хаосе гражданского кровопролития, и вновь восстановилось то, что было воспитано и воспринято поколениями двух веков: церковь была призвана на услуги государства, ее духовно-религиозная цель отодвинулась на второй план, а на первый встала задача государственно-политическая. Белый фронт вложил в церковные руки свое политическое знамя и тем самым предопределил появление на красном фронте красной политической церковной силы. И как в великую войну христианские народы с одним и тем же крестом и евангелием в руках горели взаимной ненавистью и убивали друг друга, так и в гражданской распре российской символы любви и мира и их носители были ввергнуты в кровавый поток вспыхнувших страстей.
Святейший патриарх Тихон не раз указывал на то, что православная церковь должна вернуться на свой путь, отказаться от целей, где нет ее духовной доли, перестать быть политическим орудием в руках светской власти: он отказался благословить Красную Армию, шедшую завоевывать Варшаву; он не послал своего благословения тому, кто шел освобождать Москву от советского ига; он предписывал церковной иерархии отойти от политики и идти на работу внутреннего, духовного возрождения затуманившейся человеческой души.
Тщетно звучал его призыв. Те же самые, кто ждал от него чуть ли не чуда воскрешения не только православия, но и России, как Пилат, испытывали его – «царь ли ты?». За царя ли ты? И как фарисеи искушали – подобает ли платить по́дать современному «кесарю» в России?
Карловацкий собор и собор «живой церкви» – два итога единого политического действа тех, кто двухвековой историей был воспитан в покорности «князю мира сего».
Карловацкий собор в борьбе с советской властью сказал от имени патриарха двойную ложь: что собор открывается с благословения патриарха и что он скажет здесь, за рубежом, то, что там, в России, думает, но не может сказать патриарх, – о необходимости восстановления в России монархии и о призыве на престол вновь династии Романовых.
Красный собор в союзе с советской властью низложил патриарха за его политическую контрреволюционность. Глава живой церкви митрополит Антонин так определяет деятельность патриарха Тихона: «Советской властью не прощенный и права в революционном порядке регистрации с общиною не получивший, б. патриарх производит в советских условиях монархический церковный переворот, т. е. контрреволюционный… Единоличным отвержением собора и суда Тихон отмежевался от единства церкви и стал главою секты или толка, быть может, многочисленного, но граждански существующего пока подпольно, „тихоновского“, с главою, не освободившимся от политического прошлого…» (Руль, № 800).
Где здесь, на этих двух сторонах монеты, Христос и его Церковь?
И там и здесь «кесарево изображение» и воздаяние кесарю, и только кесарю, а святейший патриарх Тихон, как иерарх церкви, преданный одной стороной и низложенный другой, одиноко стоит в стороне, и пока одиноко звучит его призыв выйти на путь свободной, самодовлеющей – соборной и апостольской – церкви, на путь внутреннего духовного-религиозного возрождения человека.
При такой извращенной распре двух сторон, где каждая возглавляется своими церковными иерархами, где каждая стремится прикрыть свою истинную цель «мира сего» именем Христа и авторитетом его церкви, где двухвековую ложь стремятся облечь в светлый образ соборного и апостольского Православия, понятны смущение и соблазн верующих, понятны их религиозная тоска по «хлебе насущном», их мистический страх за храм Божий и его судьбу.
Здесь, за границей, среди беженско-эмигрантской России, не так остро чувствуются эти длительные, глубокие переживания церковного настроения. Мы не понимаем и не можем понять всю тяжесть и всю постоянность страданий религиозно-верующих там, в России, потому что нас не давит главное – цепи, наложенные на дух человеческий. И только письма, приходящие с Родины, – эти строки, простые и страшные своей простотой, – мгновениями дают силы понять, что творится с верующей душой там, под игом коммунистического вампира.
Вот одно из таких писем, писанное ранее последних шагов патриарха и, стало быть, до его заключения и освобождения:
«Очень тяжелое время переживаем в церкви. ВЦУ разослало по всем церквам анкетные листки, на которые должны отвечать члены приходских советов и священники. Между прочим, вопрос священнику поставлен ребром, признает ли он ВЦУ , а членам п. с. – каково ваше отношение к ВЦУ . Засим вменяется в обязанность не принимать и не допускать к служению в церкви епископов, не признающих ВЦУ , и требуется отчисление крупной суммы на расходы по созыву собора. Казалось бы, что не нужно и принимать этих бумаг и расписываться в их получении, но на это почти никто не дерзнул, и несчастное запуганное духовенство частью подписывается без обиняков, частью измышляет компромиссные, а иногда и нелепые ответы и, главное, совершенно не сознает важности совершаемого им шага. Церковное сознание до того запуталось, что священники не разумеют последствий для себя от общения с отлученными иерархами и иереями. Епископы наши все перешли в живую церковь. (Кто не перешел – заточен или сослан. – Примеч. автора статьи. ) У нас в приходе тяжелая борьба со священником, который ищет компромиссного решения. Вместе с тем в газетах уже напечатана программа собора, который созывает Антонин. Главный, основной задачей его является преобразование церкви в согласии с настоящим государственным устройством и осуждение прежнего строя и его управления как явно контрреволюционных. Обещается сохранение прежнего обряда и догматов, но открывается возможность «свободного творчества». О том, что Антонин и Красницкий отлучены Вениамином, многие просто забыли или хотят забыть и не разъясняют прихожанам, которые в большинстве боятся одного, что к Пасхе их церковь закроют. Антонин совершенно изменил тактику, теперь он ничего не меняет в богослужебном обряде и с необыкновенной помпой совершает службу в храме Спасителя. N. N. нечаянно попал туда и был в восхищении: «Объясните мне, пожалуйста, откуда вы взяли, что он еретик?» И не он один так рассуждает. К беззаконным действиям и революционным ухваткам так привыкли, что и на самочинную власть в церкви так смотрят. Поминают Петра Великого и его расправу с патриархом. К сожалению, исторические примеры могут действительно давать оружие, если спор становится на каноническую почву. А принципиальная сторона всегда во всех вопросах, как общественных и государственных, а теперь и церковных, очень плохо усваивается и считается как бы второстепенной. Наш батюшка к этой стороне вопроса относится как к личной идеологии, которая для него необязательна, неавторитетна. «Я с вашей идеологией не согласен, нужно, прежде всего, сохранить храм». Тут вопрос попадает на тему о благодати: может ли такой священник совершать таинство. Z. Z. в прошлое воскресенье отправилась в церковь, исповедовалась и причащалась у «подписавшегося священника» и вернулась такая радостная и довольная: неужели же она не причастилась? Это вопрос самый трудный и тяжелый, мы легко можем очутиться без церкви и без пастырей. Если помрешь, как хоронить без отпевания в церкви и т. п. и т. п. Все это невыносимо тяжело, – и отрадно, когда встречаешь таких людей, как N. N.: он считает, что все к лучшему. Больше так жить было нельзя: «Нужно, чтобы вся гниль наружу вылезла; ведь вы сами видите, жить больше нечем». Да, но это сознание ужасно. Прежде, когда идешь ко всенощной и вся Москва гудит от благовеста – на душе радостно и тепло, а теперь от этого звона ком в горле становится. Были большие разговоры о снятии колоколов, и мы ужаснулись от мысли остаться на Пасху без звона, а теперь это было бы нам к лицу. Поймите этот ужас, большая часть народа, сама того не зная, уйдет в раскол и порвет с преданием отцов совершенно бессознательно, а другая – православная – останется без храмов, почти без священников и почти без таинств…»
Надо пережить такое письмо, чтобы понять сущность того, чем живет и мучается верующий, религиозный человек в России. Надо встать рядом с ним, взять на свои плечи его крест, и только тогда мы увидим, что в его душе жизнь оторвала церковь от государства, религию от политики и поставила их не на первое место, а совершенно на другую плоскость, перенесла на другой план, куда не достигает земная логика и где нет места тому, о чем сказано в Апокалипсисе: «Знаю твои дела: ты – ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».
В России поставлен вопрос об абсолютном, которое дано человеку, и потому там отошло в сторону относительное, созданное человеком.
Если не понять и не принять этого, то вся переживаемая трагедия православия претворяется в обыденную партийную политическую борьбу, и тогда… прав Карловацкий собор, прав и красный собор: каждый защищает себя и стремится захватить власть, начать внешне господствовать, силой покорить себе, а главное – правы большевики, как господствующая сейчас власть, что они всеми силами стремятся раздробить, а потом и уничтожить церковь как своего врага: или воинствующий коммунизм уничтожит воинствующую церковь, или наоборот, но ни от того, ни от другого православной церкви Христовой лучше не станет: по-прежнему останется «жить больше нечем».
Когда над Россией повисла зловещая туча физического голода, вся зарубежная Россия бросилась на посильную помощь обреченным на голодную смерть. Появление «Общественного комитета» в России ни у кого не вызвало ни смущения, ни соблазна. О большевиках забыли, помнили только одно – помочь, спасти. Голодный призрак миллионной смерти вызвал в ответ только один светлый образ соборной любви, которая борется со злом лишь созиданием блага.
С появлением живой церкви в России и с выходом в свет деяний Карловацкого собора за границей наступил худший голод – голод духовный. Исчезла возможность соборной помощи, потому что оба собора – и Карловацкий и красный – с головой ушли в политическую борьбу и забыли о церкви. Мы не знаем, сколько душ голодают и, быть может, с отчаянием, а еще хуже, с проклятием на устах стоят перед духовной смертью: десять сотен или десять миллионов? Но мы знаем, что рассыпалось стадо православной церкви и каждый страждет в одиночестве.
Это – вопрос самый трудный и тяжелый, «мы легко можем очутиться без церкви и без пастырей» – слышится голос с далекой Родины. Без «хлеба насущного» в голодной и безводной пустыне – кому это понятно, кто внутренне чувствует для себя все жизненное значение церкви и ее пастыря, тот поймет и этот голос и не только не «бросит камня», а протянет руку помощи.
После Карловацкого собора в Сербии и красного собора в Москве стало ясно, что разрушителями церкви являются не столько большевики, поносящие церковь и гонящие ее, сколько те, кто именем церкви творят волю пославшего их «князя мира сего».
Именно это и говорит патриарх Тихон, отметая от православной церкви деяния двух последних соборов: Карловацкого и красного.
«Идет князь мира сего и во Мне не имеет ничего!»

II

«Я не враг советской власти», – сказал патриарх Тихон, и смутились многие, но не все.
«Все в Москве страшно подавлены заявлением патриарха, который написал его в виде покаяния. Он сам, очевидно, не сознает всего значения этого акта. Он производит впечатление, что находится под сильным влиянием коммунистов и совсем не осведомлен. Стечение народа на похоронах священника Мечева было громадно, а когда узнали, что будет служить патриарх и увидали его едущим на извозчике, толпа быстро стала увеличиваться. Патриарха чуть ли не на руках внесли в церковь. Сам патриарх оценивает свое заявление как акт чисто политический, и он имел целью развязать себе руки, получить свободу, чтобы бороться с ересью. Но все в Москве подавлены, и как-то померк светлый образ патриарха».
Это одно письмо, а вот другое:
«Вы теперь, вероятно, с интересом следите за происходящим здесь в религиозном мире. Скажу одно, что подъем громадный, несмотря ни на что.
1 2