https://wodolei.ru/catalog/ekrany-dlya-vann/
Сам царь сибирский, Кучумка, наседать на него не решается, ясак и тот добром просит.
— Нам-то в Бегбелии какая корысть? — Семка пожал плечами. — Лучше к купцам бухарским пристанем, им люди завсегда надобны.
— Дура! Да коли зимой пойдут вогульцы на Пермь, то и для нас работа знатная сыщется, — рассудительно ответил Офонька. — Воеводе чердынскому помощи^го ждать неоткуда. Зимою на Руси друг друга бить, да терзать станут! Там глядишь, и до Строгановых черед дойдет. Так что погуляем на славу. Пусть не черным воинством владыки Третьего Рима, так в своре поганьского князька языческого!
— Как бы нам повоевать, да штанов не растерять, — пробормотал Семка и твердо решил скрыться от обезумевшего Офоньки при первом удобном случае.
***
— Живы-здоровы бывайте, люди православные!
Подъезжая к небольшому костерку, подле которого сидели хорошо вооруженный казак с молодой, стриженой под мальчика девкой, Семка истово перекрестился и спешился.
— И тебе чужим куском не подавиться, — при виде одетых как опричники незнакомцев, Василько принялся нетерпеливо поглаживать рукоять сабли. — Заблудилися или даром коней маете?
— Сам-то кто таков будешь? — не сходя с коня, с вызовом спросил Офонька. — Часом, не беглый ли?
— Кто? А никто, человек гулящий, казак вольный, вот кто, — бросил задиристо казак. — Тебе до меня какое дело?
— А девка с тобой чего делает? — не унимаясь, нагло продолжил Офонька.
— В твои-то годы я не спрашивал, что девка при мужике делает, — усмехнулся Василько. — Но коли не ведаешь, скажу, слухай: девка на мне блох ищет, да суп из них варит. Подведет брюхо, заходи на пятницу в четверг, что в Светлый День накануне поста!
— Складно загибаешь! — глаза Семки восхищенно заблестели. — И впрямь видать, человек бывалый.
— Бывалый один черт лукавый, — Василько решительно обрезал неуместную похвалу. — Мы же, слава Богу, есть и никуда деваться не собираемся.
— Идете куда? — Шешуков, не унимаясь, продолжал свой допрос.
— Сейчас башку-то откручу, — Василько встал на ноги и решительно двинулся на Офоньку, — тогда в тебе только и останется, что душа царская, да жопа барская.
— Погодь, погодь, — с распростертыми руками кинулся навстречу казаку испуганный Семка. — Горяч юнош, неразумен, ты уж его, мил человек, прощевай!
— Для первого разу, — кивнул Василько, вновь усаживаясь подле Аленки.
— Позволил бы нам с вами погреться, да покушать бы чего дал, за то бы вас и потешил малехо.
— Что за потеху казать станешь? — спросил Василько и, обращаясь к своей спутнице, ласково коснулся ее руки. — Что, Аленушка, хочешь ли потешиться?
— Все равно, — опуская глаза, ответила Алена, — лишь бы ты не грустил.
— Сговорились! — крикнул Василько. — Да не томи, отрывай мухам лапы!
Семка быстрехонько скинул с себя одежду и, оставшись в одном исподнем, подхватил валявшийся на земле длинный сук, зажал его между ног и принялся скакать на нем вокруг костра, истерично выкрикивая:
— Лю! Лю! Лю!
По поднебесью медведь летит,
Ушками, лапками помахивает,
Серым хвостиком поправливает;
А в стойле сука в запрягу стоит,
Копытами бьет и рылом мычит…
Василько, наблюдая за носящимся на палочке скоморохом, хохотал в полный голос, приговаривая:
— Дивно, Аленуша! До печенок пронимает! Не зря на потешину согласился. Видит Бог, как дивно!
А Семка не унимался: отбросил сук и встав на четвереньки, принялся по-собачьи крутиться подле Васильки.
— Лю! Лю! Лю!
Пошел заяц на войну.
Ложкою стрелял во чисто поле,
Да устрелил великана мертвого,
Хана крымского, царя ордынского.
Кафтан с него снял рогозяный,
Опоясочку с него снял лычану,
Сапоги с него снял берестяные!
Кто богат да скуп: пива не варит,
Нас, молодцев, не кормит, не поит,
Тому — собачью бабку
Да жабью шапку!
— Ну, песьи дети, заслужили свою краюху! — смеясь от души, добродушно сказал казак, показывая Дуде на место рядом с собою.
Семка довольно оскаблился и жадно принялся за еду.
— Василько! — неожиданно вскрикнула Алена, метнувшись казаку на грудь. —Любимый мой…
Только потом Василько услышал гулкий, словно раскат грома, выстрел, увидел ухмылявшееся в клубах дыма лицо молодого опричника, стремительно разворачивавшего коня, почувствовал на своих руках слабеющее, безвольно повисшее тело Аленки. И небо, черное, разверзнувшееся звездами, небо неожиданно упавшей на землю ночи…
— Сука! — в бешенстве заорал Василько и, выхватывая на ходу саблю, с размаха подрубил у коня заднюю ногу.
Проскакав саженей двадцать, животное стало медленно заваливаться на бок, и запутавшийся в стременах Офонька оказался на миг прижатым к земле. Пытаясь освободить ногу, принялся кромсать бок у обезумевшего от боли коня, безуспешно надеясь вслепую обрезать стремя.
Завидя подбегающего к нему казака, Офонька съежился, отбросил в сторону нож и, нелепо улыбаясь, вытащил из-за пазухи гербастую подорожную, принявшись испуганно размахивать ей перед своим лицом, словно белым флагом.
Подоспевший Василько, не говоря ни слова, прижал его руку сапогом к земле, размахнулся, ударил, распластывая голову опричника пополам.
«Уходит! Уходит!» — видя, как замешкавшийся скоморох пытается поймать испуганного коня, сам себе закричал Василько и, выхватывая из-за пояса подаренный Григорием Аникиевичем нож, почти без надежды послал его в сторону Семки.
Видя, что нож пролетел мимо, казак в отчаянье завыл, бросаясь к бездыханному телу любимой:
— Алена! Аленушка!
Поднял полные отчаянья глаза: неверным шагом, зажимая рукой окровавленную шею, Семка все еще безуспешно пытался взобраться на испуганного, неспокойного коня.
— Достал-таки нож Аникиевича! — радостно воскликнул Василько, бросаясь к упавшему в кусты скомороху.
Захлебываясь кровью, Семка умоляюще тянул вперед руку:
— Пощади…
Василько плюнул умирающему в лицо и поднял для удара саблю.
— На Рождество царь Новгород сожжет, — еле слышно прохрипел Семка. — Всему люду смерть лютая…
— Что, что ты сказал, повтори? — Василько нагнулся над скоморохом, ниже, почти припадая ухом к еле двигавшимся губам умиравшего человека.
— Новгород, Новгород зимою сожгут… людей передушат… — с трудом прохрипел Семка. — Дочка у меня там. Спаси…
Василько тяжело поднялся с колен, и по-звериному воя, поплелся к Алене, удивленно смотрящей, как догорающие угли костра все еще тлеют, озаряя ее лицо красною огненной зарею, и никак не могут погаснуть.
Глава 16. Дважды умершие
К вечеру строгановские хоромы опустели: ни челяди, ни стражи, ни проверенных, испытанных временем слуг. Даже сына своего, Максима, не пожелавшего ночевать на женской половине, Яков Аникиевич отослал в дом к Истоме.
Яков Аникиевич, суровый, строгий, сидя за широким столом, внимательно читал затейливо писанную царскую грамоту. За осенним, холодным окном темнело быстро, оттого на глаза набегал слюдяной морок, и тогда буквы на грамоте кривились, словно застрявшие в лесной паутине длиннокрылые комары. Строганов протирал уставшие веки пальцами, перемаргивал глазами и уже в который раз принимался перечитывать государев наказ: шубы, шапки, меховые рукавицы…
Многократно перечитав письмо, Строганов поднес его к яркому свечному пламени и бросил вспыхнувшую бумагу в большую медную чашу:
— Воля царя для нас свята, да только его гонца у нас не бывало.
Дождавшись, пока письмо прогорит и вместо бумаги останется лишь горсть пепла, Яков подошел к безутешному Васильке и, прижав руку к его груди негромко сказал:
— Пока живу, не забуду, что ты для нашей семьи сделал. Отныне будешь для меня вроде брата, — Яков присел на лавку рядом с казаком. — А Семена, за его недогляд, накажем люто; сего же числа Григорию отпишу. Мы его на цепь посадим, чтобы лучше грех свой уразумел!
— Как с Новгородом быть? — Карий подвинул к Строганову чашу с остывшим пеплом. — Что, ежели опричник правду сказал?
Яков Аникиевич перекрестился и залил пепел густым красным вином:
— Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.
— Надо предупредить Новгород, Яков, — Данила взял купца за руку. — Кровь их на нас ляжет.
Строганов посмотрел в глаза Карему холодным, трезвым взглядом:
— Они, Данила, уже мертвы. Понимаешь? Нет, не понимаешь! — Яков ударил ладонью по столу. —Да к ним хоть сам ангел с небес спустися, они и то поверить не посмеют, что Иоанн по зиме в Новгород словно волк в овчарню придет!
— Почему же не поверят? — удивился Карий. — Неужто в любовь царскую более веруют, чем во Христа?
Яков скривил рот:
— Христос где? На небе. Милостивый, милосердный, но на небе. А на Руси кто? Иоанн. Владыка живота, который волен убивать по своей прихоти! — столкнувшись с колючими глазами Данилы, Строганов отвернулся. — Не понять этого тебе. Другой ты.
— Почему ж другой? — процедил Карий сквозь зубы. — Из плоти да из крови, как и остальные. Так что пойму, ежели объяснить захочешь.
Строганов вскочил с лавки и в ярости швырнул на пол чашу, наполненную вином и жженой бумагой.
— Хорошо, слушай да не переспрашивай. Всеми делами в Новгороде заправляет архиепископ Пимен, что год назад требовал на соборе низложить митрополита Филиппа. Царев пес, такой будет подыхать, а сапоги хозяйские лизать не перестанет. По его рвению холопскому все жалованные Новгороду грамоты царю возвращены были. Это его предупредить о царской расправе хочешь? Или дерзнешь вече собирать? Так в помине нету его. Кончился господин Великий Новгород, измельчал да гноем изошел. А сами новгородцы теперь заняты тем, что друг на дружку поклепы чинят, да ябеды про измену сочиняют.
При этих словах доселе молчавший Василько вздрогнул и, перекрестясь, упал подле Строганова на колени:
— Батюшка Яков Аникиевич, Христом Богом тебя прошу, отпусти ты меня в Новгород. Все, кого любил я, давно уже в Царствии Небесном, так может, и я за подвиг прощения сподоблюсь, — казак разрыдался, по-детски уткнувшись в колени Строганова.
— На верную погибель идешь, — Яков ласково погладил Васильку по голове. — Запытают, глаза выжгут, а после забьют до смерти. Опомнись…
— Вместе пойдем, — негромко сказал Карий. — Коли насядут, так отобьемся, уйдем, как от вогулов ушли.
— Нет, Данилушка, тебе нельзя, — испуганно прошептал казак. — Завидят тебя, в истине моей усомнятся! Я ж юродом к ним пойду, вроде Давыдки Калачника. Авось дурачку-то Божьему и поверят.
***
— Красно кругом нынче… Разлилась рябинушка пожарами, — Савва посмотрел на бесконечные, пробивающиеся из глубин вечереющего леса яркие огни рябиновых ягод. — И снег долго не ложится. Быть стуже лютой.
— По мне все одно, какой зиме быти, — ответил Василько, ласково гладя коня по гриве. — Вот ты, Савва, как из земель строгановских выходить станем, не мешкая, со мной распрощаться да ворочаться назад поспеши. Скоро волки начнут в стаи складываться.
— Нет, Василько, с тобой в Новгород пойду. Вдвоем-то сподручнее будет. А коли живы останемся, так вместе и воротимся.
Казак посмотрел на Снегова добрым, извиняющим взглядом, как смотрит отец, слушая не вошедшего в годы сына.
— Лошадей куда девать станешь? Продашь, али на произвол бросишь? Нет, им домой надобно, ко своим возвернуться. Да и пожитки мои казацкие божьим странникам не раздашь, — Василько потряс саблею и указал на пищаль. — Не хочу, чтобы в лихие руки пристроились. Этим, брат, много невинной кровушки пролить можно. Так что ворочайся назад с Богом.
— Лошадей на время в деревне пристроим, оружие в монастыре схороним, — возразил казаку Снегов, убеждая себя, что именно ему уготовлено пройти этот путь. Савва желал принять достойную, мученическую смерть, отдав свою душу во имя спасения других. — С тобою в Новгород пойду. Не проси о другом.
Василько посмотрел на притихшего послушника, и осуждающе покачал головой:
— Никак венец мученический стяжать хочешь? — Грех это, Саввушка, не мне про то говорить. Не преждевременной да лютой смерти, жизни искать надобно.
— Как же ты, Василько? Разве сам не на муку себя обрекаешь, не себя ли ведешь?
— Такова знать моя казацкая доля, — Василько прямодушно посмотрел на Снегова. — Сам про то, Саввушка, ведаешь, что больше всего искал я счастия да вольной жизни. Только душа-то во мне умерла, да смердит внутри, что свет белый не мил.
Василько смахнул слезы:
— Когда Акулинушку волки задрали, так я от горя ополоумел, удавиться хотел. А вот убили мою Аленушку, поплакал малехо и ничего, не рехнулся. Хотя, Саввушка, ее мне жальчей. Ох, как жальчей! Да, видно, так усмотрел Бог, чтобы казак Василько не с девкой, а с плахою повенчался.
***
Из Великого Устюга, голодного да запуганного внезапными опричненными наездами, в спокойный и сытый строгановский Сольвычегодск тайком пробирался Ивашка Медведчик, получивший такое прозвище по своему здоровенному медведю, с которым, почитай, исходил весь русский Север.
Ивашка слыл знатным звериным скоморохом, однако не брезговал показывать и блудливые сценки со сквернословием, потешая крестьян татарскими бельмесенами. Ивашка был нечист на руку и падок до плотского греха, при возможности не отказывая себе испортить непутевую девку, соблазнить дешевым подарком сироту или завалить на сеновале чужую женку. Зачастую это заканчивалось жестоким избиением Ивашки деревенскими парнями, и если бы не прирученный медведь, охранявший его словно собака, давно истлевать бы Ивашке где-нибудь за сельской околицей с проломленной головой.
Несколько лет он безбедно прожил в Новгороде, потешая зажиточных купцов да заморских гостей, охотно плативших за невиданную медвежью потешину. Сытно да беззаботно проходила Ивашкина жизнь, покуда в Новгород не пришел лютый архиепископ Пимен, обязавший рвать скоморохам ноздри, а пойманных за своим ремеслом вторично — лишать каленым железом глаз.
«Дурья башка, да коровье вымя», — ругал Ивашка в сердцах, за то что упустил свое счастье, вовремя не отплыв с медведем за море. «Ничего, — пробираясь через лесные заросли по звериным тропам как мог, утешал себя скоморох, — проберусь в Сольвычегодск, за зиму пообрасту малехо жирком, а весною на Камень подамся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Нам-то в Бегбелии какая корысть? — Семка пожал плечами. — Лучше к купцам бухарским пристанем, им люди завсегда надобны.
— Дура! Да коли зимой пойдут вогульцы на Пермь, то и для нас работа знатная сыщется, — рассудительно ответил Офонька. — Воеводе чердынскому помощи^го ждать неоткуда. Зимою на Руси друг друга бить, да терзать станут! Там глядишь, и до Строгановых черед дойдет. Так что погуляем на славу. Пусть не черным воинством владыки Третьего Рима, так в своре поганьского князька языческого!
— Как бы нам повоевать, да штанов не растерять, — пробормотал Семка и твердо решил скрыться от обезумевшего Офоньки при первом удобном случае.
***
— Живы-здоровы бывайте, люди православные!
Подъезжая к небольшому костерку, подле которого сидели хорошо вооруженный казак с молодой, стриженой под мальчика девкой, Семка истово перекрестился и спешился.
— И тебе чужим куском не подавиться, — при виде одетых как опричники незнакомцев, Василько принялся нетерпеливо поглаживать рукоять сабли. — Заблудилися или даром коней маете?
— Сам-то кто таков будешь? — не сходя с коня, с вызовом спросил Офонька. — Часом, не беглый ли?
— Кто? А никто, человек гулящий, казак вольный, вот кто, — бросил задиристо казак. — Тебе до меня какое дело?
— А девка с тобой чего делает? — не унимаясь, нагло продолжил Офонька.
— В твои-то годы я не спрашивал, что девка при мужике делает, — усмехнулся Василько. — Но коли не ведаешь, скажу, слухай: девка на мне блох ищет, да суп из них варит. Подведет брюхо, заходи на пятницу в четверг, что в Светлый День накануне поста!
— Складно загибаешь! — глаза Семки восхищенно заблестели. — И впрямь видать, человек бывалый.
— Бывалый один черт лукавый, — Василько решительно обрезал неуместную похвалу. — Мы же, слава Богу, есть и никуда деваться не собираемся.
— Идете куда? — Шешуков, не унимаясь, продолжал свой допрос.
— Сейчас башку-то откручу, — Василько встал на ноги и решительно двинулся на Офоньку, — тогда в тебе только и останется, что душа царская, да жопа барская.
— Погодь, погодь, — с распростертыми руками кинулся навстречу казаку испуганный Семка. — Горяч юнош, неразумен, ты уж его, мил человек, прощевай!
— Для первого разу, — кивнул Василько, вновь усаживаясь подле Аленки.
— Позволил бы нам с вами погреться, да покушать бы чего дал, за то бы вас и потешил малехо.
— Что за потеху казать станешь? — спросил Василько и, обращаясь к своей спутнице, ласково коснулся ее руки. — Что, Аленушка, хочешь ли потешиться?
— Все равно, — опуская глаза, ответила Алена, — лишь бы ты не грустил.
— Сговорились! — крикнул Василько. — Да не томи, отрывай мухам лапы!
Семка быстрехонько скинул с себя одежду и, оставшись в одном исподнем, подхватил валявшийся на земле длинный сук, зажал его между ног и принялся скакать на нем вокруг костра, истерично выкрикивая:
— Лю! Лю! Лю!
По поднебесью медведь летит,
Ушками, лапками помахивает,
Серым хвостиком поправливает;
А в стойле сука в запрягу стоит,
Копытами бьет и рылом мычит…
Василько, наблюдая за носящимся на палочке скоморохом, хохотал в полный голос, приговаривая:
— Дивно, Аленуша! До печенок пронимает! Не зря на потешину согласился. Видит Бог, как дивно!
А Семка не унимался: отбросил сук и встав на четвереньки, принялся по-собачьи крутиться подле Васильки.
— Лю! Лю! Лю!
Пошел заяц на войну.
Ложкою стрелял во чисто поле,
Да устрелил великана мертвого,
Хана крымского, царя ордынского.
Кафтан с него снял рогозяный,
Опоясочку с него снял лычану,
Сапоги с него снял берестяные!
Кто богат да скуп: пива не варит,
Нас, молодцев, не кормит, не поит,
Тому — собачью бабку
Да жабью шапку!
— Ну, песьи дети, заслужили свою краюху! — смеясь от души, добродушно сказал казак, показывая Дуде на место рядом с собою.
Семка довольно оскаблился и жадно принялся за еду.
— Василько! — неожиданно вскрикнула Алена, метнувшись казаку на грудь. —Любимый мой…
Только потом Василько услышал гулкий, словно раскат грома, выстрел, увидел ухмылявшееся в клубах дыма лицо молодого опричника, стремительно разворачивавшего коня, почувствовал на своих руках слабеющее, безвольно повисшее тело Аленки. И небо, черное, разверзнувшееся звездами, небо неожиданно упавшей на землю ночи…
— Сука! — в бешенстве заорал Василько и, выхватывая на ходу саблю, с размаха подрубил у коня заднюю ногу.
Проскакав саженей двадцать, животное стало медленно заваливаться на бок, и запутавшийся в стременах Офонька оказался на миг прижатым к земле. Пытаясь освободить ногу, принялся кромсать бок у обезумевшего от боли коня, безуспешно надеясь вслепую обрезать стремя.
Завидя подбегающего к нему казака, Офонька съежился, отбросил в сторону нож и, нелепо улыбаясь, вытащил из-за пазухи гербастую подорожную, принявшись испуганно размахивать ей перед своим лицом, словно белым флагом.
Подоспевший Василько, не говоря ни слова, прижал его руку сапогом к земле, размахнулся, ударил, распластывая голову опричника пополам.
«Уходит! Уходит!» — видя, как замешкавшийся скоморох пытается поймать испуганного коня, сам себе закричал Василько и, выхватывая из-за пояса подаренный Григорием Аникиевичем нож, почти без надежды послал его в сторону Семки.
Видя, что нож пролетел мимо, казак в отчаянье завыл, бросаясь к бездыханному телу любимой:
— Алена! Аленушка!
Поднял полные отчаянья глаза: неверным шагом, зажимая рукой окровавленную шею, Семка все еще безуспешно пытался взобраться на испуганного, неспокойного коня.
— Достал-таки нож Аникиевича! — радостно воскликнул Василько, бросаясь к упавшему в кусты скомороху.
Захлебываясь кровью, Семка умоляюще тянул вперед руку:
— Пощади…
Василько плюнул умирающему в лицо и поднял для удара саблю.
— На Рождество царь Новгород сожжет, — еле слышно прохрипел Семка. — Всему люду смерть лютая…
— Что, что ты сказал, повтори? — Василько нагнулся над скоморохом, ниже, почти припадая ухом к еле двигавшимся губам умиравшего человека.
— Новгород, Новгород зимою сожгут… людей передушат… — с трудом прохрипел Семка. — Дочка у меня там. Спаси…
Василько тяжело поднялся с колен, и по-звериному воя, поплелся к Алене, удивленно смотрящей, как догорающие угли костра все еще тлеют, озаряя ее лицо красною огненной зарею, и никак не могут погаснуть.
Глава 16. Дважды умершие
К вечеру строгановские хоромы опустели: ни челяди, ни стражи, ни проверенных, испытанных временем слуг. Даже сына своего, Максима, не пожелавшего ночевать на женской половине, Яков Аникиевич отослал в дом к Истоме.
Яков Аникиевич, суровый, строгий, сидя за широким столом, внимательно читал затейливо писанную царскую грамоту. За осенним, холодным окном темнело быстро, оттого на глаза набегал слюдяной морок, и тогда буквы на грамоте кривились, словно застрявшие в лесной паутине длиннокрылые комары. Строганов протирал уставшие веки пальцами, перемаргивал глазами и уже в который раз принимался перечитывать государев наказ: шубы, шапки, меховые рукавицы…
Многократно перечитав письмо, Строганов поднес его к яркому свечному пламени и бросил вспыхнувшую бумагу в большую медную чашу:
— Воля царя для нас свята, да только его гонца у нас не бывало.
Дождавшись, пока письмо прогорит и вместо бумаги останется лишь горсть пепла, Яков подошел к безутешному Васильке и, прижав руку к его груди негромко сказал:
— Пока живу, не забуду, что ты для нашей семьи сделал. Отныне будешь для меня вроде брата, — Яков присел на лавку рядом с казаком. — А Семена, за его недогляд, накажем люто; сего же числа Григорию отпишу. Мы его на цепь посадим, чтобы лучше грех свой уразумел!
— Как с Новгородом быть? — Карий подвинул к Строганову чашу с остывшим пеплом. — Что, ежели опричник правду сказал?
Яков Аникиевич перекрестился и залил пепел густым красным вином:
— Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.
— Надо предупредить Новгород, Яков, — Данила взял купца за руку. — Кровь их на нас ляжет.
Строганов посмотрел в глаза Карему холодным, трезвым взглядом:
— Они, Данила, уже мертвы. Понимаешь? Нет, не понимаешь! — Яков ударил ладонью по столу. —Да к ним хоть сам ангел с небес спустися, они и то поверить не посмеют, что Иоанн по зиме в Новгород словно волк в овчарню придет!
— Почему же не поверят? — удивился Карий. — Неужто в любовь царскую более веруют, чем во Христа?
Яков скривил рот:
— Христос где? На небе. Милостивый, милосердный, но на небе. А на Руси кто? Иоанн. Владыка живота, который волен убивать по своей прихоти! — столкнувшись с колючими глазами Данилы, Строганов отвернулся. — Не понять этого тебе. Другой ты.
— Почему ж другой? — процедил Карий сквозь зубы. — Из плоти да из крови, как и остальные. Так что пойму, ежели объяснить захочешь.
Строганов вскочил с лавки и в ярости швырнул на пол чашу, наполненную вином и жженой бумагой.
— Хорошо, слушай да не переспрашивай. Всеми делами в Новгороде заправляет архиепископ Пимен, что год назад требовал на соборе низложить митрополита Филиппа. Царев пес, такой будет подыхать, а сапоги хозяйские лизать не перестанет. По его рвению холопскому все жалованные Новгороду грамоты царю возвращены были. Это его предупредить о царской расправе хочешь? Или дерзнешь вече собирать? Так в помине нету его. Кончился господин Великий Новгород, измельчал да гноем изошел. А сами новгородцы теперь заняты тем, что друг на дружку поклепы чинят, да ябеды про измену сочиняют.
При этих словах доселе молчавший Василько вздрогнул и, перекрестясь, упал подле Строганова на колени:
— Батюшка Яков Аникиевич, Христом Богом тебя прошу, отпусти ты меня в Новгород. Все, кого любил я, давно уже в Царствии Небесном, так может, и я за подвиг прощения сподоблюсь, — казак разрыдался, по-детски уткнувшись в колени Строганова.
— На верную погибель идешь, — Яков ласково погладил Васильку по голове. — Запытают, глаза выжгут, а после забьют до смерти. Опомнись…
— Вместе пойдем, — негромко сказал Карий. — Коли насядут, так отобьемся, уйдем, как от вогулов ушли.
— Нет, Данилушка, тебе нельзя, — испуганно прошептал казак. — Завидят тебя, в истине моей усомнятся! Я ж юродом к ним пойду, вроде Давыдки Калачника. Авось дурачку-то Божьему и поверят.
***
— Красно кругом нынче… Разлилась рябинушка пожарами, — Савва посмотрел на бесконечные, пробивающиеся из глубин вечереющего леса яркие огни рябиновых ягод. — И снег долго не ложится. Быть стуже лютой.
— По мне все одно, какой зиме быти, — ответил Василько, ласково гладя коня по гриве. — Вот ты, Савва, как из земель строгановских выходить станем, не мешкая, со мной распрощаться да ворочаться назад поспеши. Скоро волки начнут в стаи складываться.
— Нет, Василько, с тобой в Новгород пойду. Вдвоем-то сподручнее будет. А коли живы останемся, так вместе и воротимся.
Казак посмотрел на Снегова добрым, извиняющим взглядом, как смотрит отец, слушая не вошедшего в годы сына.
— Лошадей куда девать станешь? Продашь, али на произвол бросишь? Нет, им домой надобно, ко своим возвернуться. Да и пожитки мои казацкие божьим странникам не раздашь, — Василько потряс саблею и указал на пищаль. — Не хочу, чтобы в лихие руки пристроились. Этим, брат, много невинной кровушки пролить можно. Так что ворочайся назад с Богом.
— Лошадей на время в деревне пристроим, оружие в монастыре схороним, — возразил казаку Снегов, убеждая себя, что именно ему уготовлено пройти этот путь. Савва желал принять достойную, мученическую смерть, отдав свою душу во имя спасения других. — С тобою в Новгород пойду. Не проси о другом.
Василько посмотрел на притихшего послушника, и осуждающе покачал головой:
— Никак венец мученический стяжать хочешь? — Грех это, Саввушка, не мне про то говорить. Не преждевременной да лютой смерти, жизни искать надобно.
— Как же ты, Василько? Разве сам не на муку себя обрекаешь, не себя ли ведешь?
— Такова знать моя казацкая доля, — Василько прямодушно посмотрел на Снегова. — Сам про то, Саввушка, ведаешь, что больше всего искал я счастия да вольной жизни. Только душа-то во мне умерла, да смердит внутри, что свет белый не мил.
Василько смахнул слезы:
— Когда Акулинушку волки задрали, так я от горя ополоумел, удавиться хотел. А вот убили мою Аленушку, поплакал малехо и ничего, не рехнулся. Хотя, Саввушка, ее мне жальчей. Ох, как жальчей! Да, видно, так усмотрел Бог, чтобы казак Василько не с девкой, а с плахою повенчался.
***
Из Великого Устюга, голодного да запуганного внезапными опричненными наездами, в спокойный и сытый строгановский Сольвычегодск тайком пробирался Ивашка Медведчик, получивший такое прозвище по своему здоровенному медведю, с которым, почитай, исходил весь русский Север.
Ивашка слыл знатным звериным скоморохом, однако не брезговал показывать и блудливые сценки со сквернословием, потешая крестьян татарскими бельмесенами. Ивашка был нечист на руку и падок до плотского греха, при возможности не отказывая себе испортить непутевую девку, соблазнить дешевым подарком сироту или завалить на сеновале чужую женку. Зачастую это заканчивалось жестоким избиением Ивашки деревенскими парнями, и если бы не прирученный медведь, охранявший его словно собака, давно истлевать бы Ивашке где-нибудь за сельской околицей с проломленной головой.
Несколько лет он безбедно прожил в Новгороде, потешая зажиточных купцов да заморских гостей, охотно плативших за невиданную медвежью потешину. Сытно да беззаботно проходила Ивашкина жизнь, покуда в Новгород не пришел лютый архиепископ Пимен, обязавший рвать скоморохам ноздри, а пойманных за своим ремеслом вторично — лишать каленым железом глаз.
«Дурья башка, да коровье вымя», — ругал Ивашка в сердцах, за то что упустил свое счастье, вовремя не отплыв с медведем за море. «Ничего, — пробираясь через лесные заросли по звериным тропам как мог, утешал себя скоморох, — проберусь в Сольвычегодск, за зиму пообрасту малехо жирком, а весною на Камень подамся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31