Исландская карта - 2

ru-board.com
«Русский аркан»: Эксмо; М.; 2007
ISBN 978-5-699-24702-8
Аннотация
Продолжение романа «Исландская карта». Граф Николай Николаевич Лопухин, тайный агент Третьего отделения, вырвавшись из плена исландских пиратов, продолжает свою прерванную миссию по спасению русского цесаревича от рук неведомых убийц. Однако его задача неимоверно усложнилась, потому что теперь между ним и наследником престола — океан. А над высадившимся на берегах страны Ямато цесаревичем нависла новая смертельная угроза: камикадзе из параллельного мира, где Япония — процветающее мощное государство. Чтобы Страна восходящего солнца сумела достичь такого расцвета, следует максимально ослабить ближайшего и наиболее сильного конкурента — Российскую империю…
Александр Громов
Русский аркан
ПРОЛОГ,

предостерегающий читателя относительно пагубности национальных компромиссов в домостроительстве
Подобно большинству европейских дипломатов в Токио мистер Арчибальд Хэмфри Дженнингс, второй секретарь британского посольства, имел жительство в специально построенном небольшом домике, сочетавшем в себе достоинства английского коттеджа и недостатки туземного жилища — или, может быть, наоборот, кто знает? Один этаж. Стены кирпичные, но кровля совершенно японская, если не считать выведенной через нее каминной трубы. Окна — сдвигающиеся вверх на английский манер. Входная дверь также вполне европейская, но расположена на деревянной открытой веранде, окружающей дом со всех сторон. Вокруг дома разбит сад — и это при безумной дороговизне земли в Токио! — но с парадной стороны за живой изгородью зеленеет ровный, совершенно не японский газон. Говоря короче, еклектическая и вызывающая улыбку усадьба.
Внутри дома — тот же смешной компромисс. Европейские комнаты, но с раздвижными японскими дверями и татами на полу. Поскольку мистер Дженнингс терпеть не может разуваться в помещении, в большой гостиной и спальне настелен дубовый паркет, а в остальных помещениях татами приходится часто менять. Малая гостиная — в японском вкусе с бумажными на деревянной раме стенами, разрисованными бамбуками и птицами. Таковы же личные покои госпожи Акико и комнатушки прислуги. Мебели в европейском понимании нет. В изящно отделанных ящиках хранятся футоны и одежды, а зимой неизбежна жаровня с чадящими угольями — максимальный риск пожара при минимальном обогреве.
Но спальня и большая гостиная с камином очень напоминают старую добрую Англию — если опять-таки не обращать внимания на двери и не очень внимательно вглядываться в отделку. А если вглядеться, то и здесь обнаружится неистребимый туземный колорит. Чему и удивляться — пусть мастера строили дом «по западным образцам», но ведь мастера-то были японцы.
Совсем недавно, если считать по календарю, и ой, как давно, если вести счет времени по ошеломляющим событиям, сопровождающим смену эпох, правительство императора выделило для западных дипломатов участки земли в той части Токио, которая примыкает к реке Цкидаки близ ее устья, и позволило строиться. Земля, разумеется, отдавалась в аренду, ибо никакой ниппонец и помыслить не может о том, чтобы гайдзинам было дозволено приобретать в собственность землю Ямато. Западным варварам, увы, и без того разрешено слишком многое! Они смешны и отвратительны на вид. Они принесли с собой свои обычаи. Где это видано, чтобы в Токио улицы не запирались на ночь? Теперь не запираются. И многое еще сделано в угоду светловолосым уродам, явившимся из-за океана. Население недовольно и мечтает только о том, чтобы выбросить всех до одного гайдзинов в море. Многие молятся, чтобы скорее пришло это время.
Возможно, оно и придет. Но не сейчас. Сейчас-то даже самому глупому уличному подметале ясно, что от гайдзинов с их дымящими пароходами, всесокрушающими пушками и несокрушимой алчностью так просто не избавиться. Менее понятна, но терпеливо вдалбливается властями в головы подданных еще более радикальная мысль: гайдзины просто-напросто нужны. Сами того не желая, они помогут стране Ямато достичь небывалого в истории могущества — и пусть тогда пеняют на себя. Новая эпоха отличается от прежней не только девизом правления. Наступили удивительные, невероятные времена. Виновен ли человек в том, что удивительное новое подчас кажется ему отвратительным?
Виновен. Необходимо приспосабливаться. Кто не может приспособиться, тот должен перетерпеть. Кто не способен ни на то, ни на другое, кто примыкает к безумцам, разбойничающим на дорогах, или просто выказывает недовольство, тот совершает преступление перед божественной властью императора и подлежит суровому наказанию.
Поэтому почти для всякого японца, а особенно для столичного жителя, насущно выгодно изображать, будто ему по нраву целые улицы, застроенные нелепыми домами гайдзинов — всех этих послов, атташе, секретарей посольств, а то и просто торговцев. Гайдзины довольно противны, но, право, очень смешны. К ним можно притерпеться. От них исходят заказы, так что есть и выгода. А кто не в силах перебороть отвращение, может делать вид, будто никаких гайдзинов в Токио вообще не существует. Столица настолько велика, что варвары, сколь бы шумны и многочисленны они ни были, тонут в ней, как горсть песка в океане. В соседней Иокогаме европейцев еще больше, но разве от того этот город перестал быть ниппонским?
По местным меркам, дом мистера Арчибальда Дженнингса довольно зауряден. Как во многих других домах европейцев в Токио, нового гостя охватывает здесь веселое изумление, причем вне зависимости от того, европеец этот гость или японец. Вот, например, ванная комната. В ней ванна — пребольшая деревянная бадья овальной формы, посередине которой торчит железная труба, сообщающаяся с трубой камина и имеющая сбоку дверцу для закладывания внутрь раскаленных углей. Смешно обоим — европейцу и японцу, но смешно по-разному. Европейца веселит диковинная конструкция ванны, японца — ее местоположение в доме. Это надо же выдумать — построить для мытья тела специальную комнату, да еще запираемую изнутри на специальный крючок! Ну не умора ли?
Веселость европейца сходит на нет, когда он начинает испытывать нужду в посещении другой маленькой комнатки. Увы — уборная в доме отсутствует. В свое время это обстоятельство вызвало большое неудовольствие мистера Дженнингса. А с другой стороны, как же прикажете строить, если в Токио до сих пор нет канализации? Сама мысль о том, что отхожее место может располагаться в стенах жилища, вызывает у японца глубокое отвращение. Воистину — это мысль, достойная гайдзина!
И мистер Дженнингс, и его временная супруга госпожа Акико, и прислуга — все пользуются специальной будочкой в саду, очень чистенькой и веселенькой на вид. К будочке проложена узенькая дорожка, столь изящно огибающая сливовые деревья, что всякий на пути к будочке остановился бы полюбоваться, если бы не спешил. В холодное время года посещение уборной кажется европейцам изуверским упражнением для воспитания стойкости духа и тела, но теплой летней ночью, когда деревья в саду кажутся таинственными, ласковый ветерок слегка шевелит листву, а в траве неистово верещат цикады — почему бы и нет?..
«Ну какое мне дело до чьей-то уборной?» — вправе спросить любой читатель и особенно читательница. Умоляю вас, имейте терпение, дамы и тоспода! Очень скоро вы убедитесь, что дорожка, ведущая к уборной, важна для действия, для вас и с особенной силой для мистера Дженнингса.
Все произойдет именно на ней. Ранней ночью, когда чуть слышно шелестит листва, светят звезды, оглушительно стрекочут цикады, а жизнь кажется удивительной и, главное, вечной.
Но пока только ранний вечер. Мистер Дженнингс идет пешком из посольства домой. Он моложав, подтянут, одет без шика, но изящно. Обычно он проделывает этот путь на рикше, но сегодня решил пройтись, чтобы дать время разбегающимся мыслям сложиться в систему. У второго секретаря был нелегкий день, и внутреннее чутье подсказывает ему, что неприятности еще не окончены.
А день начался печально — похоронами. Весь токийский дипломатический бомонд прощался с сэром Джеффри Палмером, британским военным атташе, храбрым полковником, трижды раненным под Кандагаром, награжденным орденом Подвязки и возведенным в рыцарское достоинство после успешных переговоров с шейхом Кармалем… и так далее, и так далее… Список наград полковника был велик, но уступал списку его заслуг, а главное, покойный пользовался не только всеобщим уважением как истинный джентльмен и толковый дипломат, но и подлинной любовью всей европейской дипломатической колонии. Моложав, подтянут, отличный спортсмен, не по-британски остроумен и быстр на язык, неотразим для женщин…
Полковника оплакивали совершенно искренне.
Ходили, правда, шепотки о том, будто бы сэр Джеффри особенно успешно проявляет себя в делах тайных, находящихся в ведении полиции и контрразведки, но о каком дипломате не ходит таких слухов? Полноте! Люди выполняют свои профессиональные обязанности, а их начальство в Лондоне, Париже, Берлине или Петербурге интересуется только качеством их работы, вовсе не приплетая сюда столь неуместное в данном случае понятие морали. Если уж совсем начистоту, то шпионская деятельность совершенно необходима для сохранения баланса сил между державами и, следовательно, для поступательного движения цивилизации по пути прогресса вплоть до достижения мировой гармонии. И какая, скажите на милость, разница, ведется ли шпионская деятельность под дипломатическим прикрытием или же без оного?
Первое удобнее — вот и вся разница.
А вот умер полковник не очень хорошо. Не на поле сражения, не от кинжала убийцы, не от пули в висок ради спасения чести и не на дуэли — от отравления туземной снедью, поданной в японской харчевне нерадивым поваром! Это Судьба. Она горазда на жестокие шутки.
Но мистер Дженнингс имел все основания подозревать в смерти Палмера отнюдь не слепую и глупую Судьбу. Он знал, что Палмер заглянул в туземную харчевню не ради сомнительных прелестей японской кухни. Сэр Джеффри имел там встречу со своим агентом. Агент-туземец после встречи исчез бесследно, и все попытки найти его оказались безуспешными. По всей вероятности, искать его следовало на дне Сумидогавы либо какого-нибудь городского пруда или канала. А полковник вскоре после возвращения в посольство почувствовал себя плохо и спустя три часа скончался в ужасных судорогах, несмотря на все усилия европейского врача.
Где прокол? Кто начал охоту на британскую резидентуру? А главное: в чем причина? Какая из тайных операций незаметно для основных ее фигурантов вступила в критическую фазу? На эти вопросы мистер Дженнингс пока не нашел ответа.
В гипотезах недостатка не ощущалось. Их было гораздо больше, чем хотелось бы Дженнингсу и троим его подчиненным. Все дни и ночи между кончиной сэра Палмера и его похоронами в посольском флигеле за запертыми ставнями и плотно занавешенными шторами шла напряженная работа. Вычерчивались схемы, отрабатывались версии, летели на пол скомканные бумажные листки, теребилась агентура, настойчиво стучал телеграфный аппарат, посылая шифрованные запросы прямо в Лондон — через Корею, через Китай, через невозможно громадные просторы России, — и трескуче печатал ответные сообщения на конвульсивно дергающейся ленте.
К исходу третьих суток число версий сократилось, но все еще оставалось больше одной. Дженнингс пошел на похороны шефа. Он не мог не пойти. Ошалевший от неимоверного количества выпитого кофе, отравленный табаком, отупевший от бесплодных мозговых усилий, он воспользовался поводом отвлечься от бегающих по кругу мыслей.
Русские, немцы, французы, итальянцы, австрийцы, голландцы… Все нации, имевшие в Токио дипломатические представительства, сочли своим долгом обозначить свое присутствие на похоронах. От немцев прибыл сам посол граф фон Штилле со своими чудовищными усами, подкрученными кверху до самых бровей. От русских прибыл посланник Корф, от французов — временный поверенный Дюшампи. Японскую сторону представлял префект токийской полиции, явившийся с целой толпой чиновников. Ни правительство, ни императорский двор не прислали уполномоченных выразить сожаления, и Дженнингс терялся в догадках: случайно ли? Он жил в Японии всего три года, приехав сюда уже после реального открытия страны и незадолго до открытия официального, и пока еще не мог похвастать доскональным знанием этого клочка на карте мира и его непостижимого народа. Да и кто осмелится утверждать, будто полностью разобрался в характере и обычаях японцев?
Вопрос номер один: кто нанес удар? Японская версия слегка увяла за минувшие три дня, но еще не настолько, чтобы ее можно было сбросить со счетов. Кроме нее оставались еще две версии — германская и русская.
У каждой из сторон можно усмотреть свои возможные мотивы. Корф выглядит огорченным и озадаченным, но это ровным счетом ничего не значит. Фон Штилле настроен торжественно, что у надутого пруссака всегда выходит смешно. Можно не сомневаться, что французская и итальянская колонии, получив обильный материал для остроумия, немедленно пустят этот материал в дело, иными словами, в сплетни, фельетоны и карикатуры своих газетных листков. Физиогномический анализ японцев, как всегда, бесполезен.
Печальная церемония кончилась, а ощущение беспокойства осталось. Вдобавок разыгралась мигрень, и Дженнингс, объявив перерыв в «мозговом штурме», распустил подчиненных по домам и сам решил провести ночь подобающим белому господину образом — под крышей своего домика, где маленькая Акико встретит мужа радостным щебетанием и создаст иллюзию семейного покоя. Японки замечательно это умеют.
Как просыпающийся человек уже реагирует на явь, но еще досматривает последние сюжетные перипетии наполненного драматизмом сна, так и Дженнингс, возвращаясь домой, никак не мог выбросить из головы смерть Палмера.
1 2 3 4 5 6 7 8