Неужели под этой красотой и грацией скрывается жестокая душа? Господин де Ламбрефу казался гораздо человечнее своей дочери:
– Быть может, я эгоист, но мне жаль, что вы нас покидаете! Но представляю, как вы будете рады после долгих месяцев разлуки встретить своих родных!
– Ваши отец и сестра ждут вас, должно быть, с таким нетерпением! – вступила графиня.
– Конечно, – ответил Озарёв, – мысль о них будет поддерживать меня при расставании с вашим домом…
Голос его дрожал.
– Вы сказали, что это случится третьего июня? – обратился к нему граф.
– Да.
– Так доставьте нам удовольствие, поужинав с нами второго июня.
Николай был слишком взволнован, чтобы произнести что-либо. Он согласно кивнул, потом собрался с мыслями, пожелал спокойной ночи графу и графине, бросил трагический взгляд на Софи и поспешно вышел. Некоторое время спустя оставила родителей и дочь. Она поднялась к себе в комнату. Госпожа де Ламбрефу тихонько сказала мужу:
– Вы заметили?
– Что?
– Софи…
– Да, могла бы быть любезнее с этим бедным мальчиком…
– Вы и вправду так думаете? Мне так вовсе не кажется! Или я ошибаюсь, или самое время вашему русскому удалиться отсюда!
* * *
Войска собрались на дороге в Нейи еще в девять утра, но парад начался ровно в полдень. Царь, Великий князь Константин, император Австрии и король Пруссии заняли свои мести на площади Звезды. Сорок тысяч человек пришли в движение. Когда Литовский полк поравнялся с государем, солдаты и офицеры приветствовали его возгласами:
– Здравия желаем, Ваше Императорское Величество! Ура! Ура! Ура!
Казалось, от этого громоподобного пожелания задрожали камни. Вновь раздалась барабанная дробь, задавая темп и ритм движению.
Вернувшись в казарму, уставший до изнеможения, Озарёв узнал от Дубакина, что умерла императрица Жозефина – сказались последствия переохлаждения. Об этом сообщала газета «Journal des d?bats». Дабы избежать упоминания Наполеона, ее именовали «матерью принца Евгения». Николай с грустью прочитал эти строки, вспомнил эскападу в парк Мальмезон. Как он был счастлив и беззаботен, сколько смеялся с товарищами! А через несколько дней мир утратил свой блеск: появились сообщения об окончании дипломатических переговоров, о предстоящем путешествии русского государя в Англию, о прощании генерала Сакена с Парижем, за всем этим угадывалась радость, что испытывала Франция, расставаясь с войсками союзников.
На другой день, тридцать первого мая, артиллерийский салют возвестил подписание мирного договора. Озарёв и два его сослуживца бросились к дворцу Бурбонов, где, как говорили, должно быть зачитано обращение к жителям столицы. Они успели вовремя, хотя сквозь толпу, украшенную треуголками, султанами и флагами с лилиями, пробиться было невозможно. Впрочем, голос читавшего слышен был прекрасно:
– Жители Парижа! Франция, Австрия, Россия, Англия и Пруссия заключили мир. Закрепляющий его договор был подписан тридцатого мая. Так встретьте же ликованием новость об этом благодеянии и думайте о счастье, что ждет вас при отеческом правлении принца, которого провидение вернуло нам!
Получив необходимую дозу радостно-исступленных восклицаний и брошенных в воздух шляп, официальный кортеж двинулся по направлению к бульвару Сен-Жермен. Никто в толпе не обращал внимания на русских офицеров. Как будто они уже покинули столицу!
Николай с товарищами вернулись в казарму, двор был заставлен сундуками, корзинами, дорожными сумками. Часовые охраняли обоз с багажом. Распахнув окна, солдаты убирались, выбивали одежду, чистили оружие. Они-то, по крайней мере, счастливы были вернуться домой: в Париже им довелось увидеть только стены казармы и несколько широких улиц, по которым прошли парадным шагом, не обращая внимания ни на что вокруг. Озарёв даже завидовал этому, если бы и ему удалось забыть Софи! Госпожа де Шамплит старательно избегала его, он же все настойчивее уверял себя, что до конца дней будет любить только ее одну.
Собираясь на прощальный ужин второго июня, постоялец облачился в военную форму и намеревался вести себя как можно естественнее. Но когда сели за стол, она – напротив, лишился сил, что копил для этой минуты, и буквально вынуждал себя нахваливать еду и поддерживать разговор. Каждый взгляд этой женщины причинял боль: если несколько дней назад она с полным безразличием отнеслась к известию о его отъезде, теперь, похоже, настроение откровенно враждебное. Вспомнилась их первая встреча. Но если тогда она упрекала его за то, что поселился в их доме, теперь, кажется, за то, что покидает его. Самым мучительным оказался десерт. Подняв бокал с шампанским, господин де Ламбрефу счел необходимым произнести несколько слов о том, что люди могут найти общий язык, несмотря на границы, и что какой бы кровопролитной ни была эта война, тем не менее способствовала сближению народов. Граф закончил свою речь, воздав должное русской армии, и особенно ее офицеру, которого имел честь приютить под своей крышей. Николай поблагодарил за все, что он для него сделал.
– Благодаря вам все время, что был в Париже, я чувствовал себя словно дома. Я восхищался Францией до знакомства с вами, теперь полюбил ее…
Озарёв покраснел до корней волос, ведь Франция и Софи были теперь для него – одно. Но дочь графа осталась равнодушна и к этому его заявлению, смысл которого, должно быть, ускользнул от нее. Красивая и безучастная, она ожидала окончания ужина с очевидной скукой. Ее мать, напротив, была непривычно взволнована. Будучи противником долгих излияний, граф попытался внести нотку веселья в их прощание:
– Но, черт побери! Не на Луну же вы отправляетесь! Рано или поздно у вас будет возможность вернуться во Францию!
– Нет, – промолвил юноша. – Я больше не вернусь… никогда!..
Спазм перехватил ему горло, на глаза навернулись слезы. Он схватил бокал, выпил его залпом и пожалел, что не может разбить о стену, как это было принято на пирушках среди военных.
* * *
Париж еще дремал в утреннем тумане, пустынные улицы казались странно просторными. Гвардейцы шли строем по пять человек, Озарёв и Розников ехали верхом впереди отряда гренадеров. Далеко впереди виднелось зачехленное знамя полка. Весело гудели трубы, гремели барабаны. Порой, как это было тогда, когда войска входили в Париж, открывалось окно, показывалось заспанное лицо. Но теперь все было по-другому – страх сменила надежда, разбуженные жители облегченно вздыхали: «Все!.. Русские уходят!.. Скатертью дорога!..» Николаю казалось, он явственно слышит этот шепот. Софи не сказала ему на прощанье ни одного теплого слова, он был убежден, что все в Париже ненавидели его и гнали прочь.
Полк пересек Сену, повернул к площади Людовика XV, поднялся по Елисейским полям к площади Звезды. В предместье Сен-Жермен запланирована была первая остановка. Небо прояснилось, над колоннами Триумфальной арки длинное, похожее на крыло белое облако осыпало свои перья под лучами восходящего солнца. Ипполит Прекрасный с наслаждением вдыхал свежий воздух и, когда музыка смолкла на мгновение, запел с ужасающим акцентом столь милую сердцу французских роялистов песенку Генриха IV.
Как мог он быть таким счастливым, если, по его собственному признанию, оставлял в Париже любовницу? Или не любил ее, или просто умеет держать себя в руках? Николаю необходимо было выяснить это:
– Ты виделся с ней вчера?
– С кем?
– Да с твоей молоденькой кондитершей… Жозефиной…
Ипполит перестал петь и сказал:
– О нет! Бедняжка! Три дня назад я сказал ей о своем отъезде, последовали слезы, клятвы. А ты знаешь, что, как только женщина начинает вздыхать, меня и след простыл… Угадай, как я провел эти последние дни в Париже?
– Ухаживая за кем-то другим!
– Вовсе нет! Ладно уж, посвящу тебя в свою тайну, только держи язык за зубами!
– Клянусь!
Розников заговорщицки прищурился и прошептал:
– Вчера я был на заседании масонской ложи!
– Ты – франкмасон?
– Никогда не был, но капитан Дубакин взял меня с собой. Это может пригодиться…
– В чем?
– В продвижении по службе. Говорят, Великий князь Константин – франкмасон, и многие генералы, и адъютанты царя. А так как я намереваюсь сделать карьеру в армии… Ох, слышал бы ты, как восторженно отзывались французские братья о нашем государе!..
Дальше Николай слушал вполуха, заботы Ипполита казались ему такими ничтожными.
– Прощай, Париж, – произнес Розников, когда они пересекли заставу, замечание это окончательно повергло Озарёва в уныние.
Он стиснул зубы, словно от физической боли. При мысли, что не увидит больше Софи, его охватила глубокая безнадежность: зачем он на этой дороге, среди этих людей в военной форме, когда с каждым шагом все дальше от смысла своего существования? Офицер оглянулся – людской поток размеренно тянулся, заполнив до краев улицы. Сверкали штыки, дымились трубы над крышами, день обещал быть солнечным. Софи!.. Все еще спит? Слышала ли, как уходил? Думает ли о нем? Хотя накануне она и была холодна, Озарёв отказывался верить, что безразличен ей. «Я не мог ошибиться! Произошло какое-то страшное недоразумение! Я ушел, не объяснившись, не узнав, любит ли она все еще меня или не любит больше!..»
Полк поравнялся с деревенькой Нейи, по приказу командира хор затянул походную песню, сочиненную еще в начале войны.
Какой-то солдат передал ружье соседу и, не выходя из строя, пустился в пляс. Товарищи подбадривали его свистом, смехом, криками. Привлеченные шумом, выходили из домов французы и боязливо застывали на пороге. Ипполит то и дело замечал в окнах хорошеньких девушек:
– Ты видел эту блондинку? Взгляни! Да взгляни же!
Жизнерадостные наблюдения товарища выводили Озарёва из себя, и он попросил его замолчать. Розников удивился сначала, потом обиделся. Остаток пути они не обменялись ни единым словом.
В два часа полк с музыкой вошел в Сен-Жермен, где уже полным-полно было русских, стекавшихся сюда из Парижа и окрестностей. На первом же перекрестке пришлось остановиться – там образовалась пробка. Через двадцать минут они получили приказ продолжать марш и расположиться в деревне, где в их распоряжение отданы были сараи, амбары, стойла. Солдаты, бранясь, устраивались на сеновалах: где обещанные прекрасные казармы? А эти, семеновские и преображенские, наверняка устроены получше! У Озарёва и Розникова был ордер на расквартирование, в котором ничего нельзя было разобрать. Они обошли три фермы, прежде чем обнаружили на одной из них предназначенный им сарай для инструментов. Выбросив на улицу лопаты и мотыги, Антип соорудил две кровати из досок, прикрытых мешковиной.
– Вам, барин, будет здесь спаться не хуже, чем на улице Гренель! – заметил он, довольный своей работой.
Сердце Николая сжалось от тоски – первая ночь вдали от Софи! Чтобы отвлечься от этих мыслей, присоединился к офицерам, собравшимся у полковой палатки, установленной возле дороги. Здесь узнал, что поступил новый приказ: только первый гвардейский дивизион отправляется в Шербур, второй, в состав которого входит и Литовский полк, возвращается в Россию пешком, через всю Европу. Новость эта несказанно обрадовала офицеров – король Пруссии собрался устроить в Берлине торжества в честь окончания войны, войска могли принять в них участие.
– Что же, буду счастлив сравнить парижанок и жительниц Берлина! – говорил Ипполит Прекрасный.
Николай развернулся и отошел, не в силах теперь выносить подобные шуточки. Антип нагнал его, чтобы сообщить: во дворе фермы для офицеров накрыт будет обед. Озарёв отказался идти туда, он не был голоден. Дотемна бродил по полям, усыпанным огоньками бивуаков: дремали часовые, скакала эстафета, кто-то играл в карты, кого-то брили наголо… Молодой человек сотни раз уже видел это, но сегодня казалось, происходившее вокруг не имело к нему никакого отношения. После переклички осмотрел амбар, где разместились на ночлег его подчиненные, потом, словно в горячке, бросился в их с Розниковым сарай. Стоявший у дверей с сигарой в руках приятель встретил его насмешливо:
– Собираешься ложиться?
– Нет, я уезжаю.
Ипполит вытянулся и вытаращил глаза:
– Как это уезжаешь?
– Мне необходимо вернуться в Париж, – пылко воскликнул Николай.
– У тебя есть разрешение?
– Нет.
– Рассчитываешь получить?
– Конечно же, нет, сам знаешь, что мне откажут. Я не собираюсь никого ставить в известность.
– Что за безумие!
– Успокойся. Завтра на заре, еще до побудки, вернусь.
– А если тебя схватят?
– Ну и пусть!
– Да ты понимаешь, чем рискуешь: подобную выходку могут трактовать как дезертирство!
– Не надо высоких слов! Все обойдется!
Розников бросил сигару и спросил:
– Ты хотя бы посчитал, сколько времени займет дорога туда и обратно?
– Семь часов.
– Но только если лошадь не устала. Чего не скажешь о твоей!
– Китти хорошо отдохнула. Я знаю, на что она способна.
– Черт с тобой! – проворчал Ипполит. – Уверен, что все это из-за женщины!
– Да.
– Не думал, что ты так влюблен.
– Я и сам не думал.
Все в нем ликовало, принятое решение требовало немедленного исполнения. Не дав приятелю сказать больше ни слова, зашел в сарай, взял свои дорожные сумки и побежал к загону, где стояли на привязи лошади. Охранявшие их конюхи мирно спали на земле.
* * *
Софи распускала волосы, перед тем как лечь, вдруг в дверь тихонько постучала ее горничная Эмильена, просунула в щель свою лисью мордашку, проскользнула в комнату:
– Госпожа! Вас спрашивают!
– Кто?
– Этот русский господин… офицер…
Софи прижала руки к сердцу:
– Ты уверена, что не ошиблась?
– Конечно. Я видела, как он приехал. Предупредить ваших родителей?
– Ни в коем случае! Где они?
– У себя в спальне.
– А он?
– Внизу. Ждет вас. Я проведу его в гостиную?
– Да… или нет… В библиотеку… Скорее!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19