Заказывал тут Водолей
Анри Труайя
Николай II
Глава первая
Ники
Шестого мая 1868 года в два часа пополуночи жители Санкт-Петербурга встрепенулись от триумфального пушечного залпа с Петропавловской крепости. Те, кто почивал, вскочили на ноги, те же, кто полуночничал, прервали задушевные разговоры. Все бросились к окнам. Пушечные залпы следовали с достаточно продолжительными интервалами, чтобы не сбиться со счету. Один… два… три… тридцать… пятьдесят… сто один… сто два! Роковая цифра превзойдена![1] Из дома в дом понеслась радостная весть, эхом отозвавшаяся во всем городе. Святая Русь узнала о том, что супруга наследника престола Великая княгиня Мария Федоровна явила на свет Божий первенца – сына! В клубах, театрах, блистательных салонах уже откупоривались бутылки шампанского, а по трактирам рекою лилась водка. В благополучии императорской семьи заключалось благополучие всей России. Все подданные Александра II – от самых сиятельных до самых обездоленных – радовались событию, как своей личной победе. Казалось, правящая династия крепнет из века в век – и все-таки были и грустные мысли, которые закрадывались в людские души: ведь по российскому православному календарю шестое мая – день Иова Многострадального, который, потеряв все свое состояние и своих детей, чуть было не кончил жизнь на навозной куче. Не заключалось ли в этой печальной дате предначертание горестной судьбы, ожидавшей последнего отпрыска рода Романовых?
На следующий день во всех церквах зачитывался Высочайший манифест, в котором выражалась надежда, что новорожденный великий князь, когда придет его время, посвятит свою жизнь на благо русского народа, как это делали его предки. В честь крестин внука император Александр II объявил амнистию всем заключенным, не исключая политических. Новорожденный получил имя Николай – в честь славного пращура Николая Первого. Но с самых ранних лет близкие ласково называли его Ники. Родительница окружила его нежной заботой, доходящей до ревности: сама купала и одевала его, сама ухаживала за ним и не упускала случая склониться над его колыбелькой в благоговейном восхищении. С годами товарищами Ники по развеселым играм в детской станут два братишки – Георгий и Михаил – и две сестрицы – Ксения и Ольга.[2] Апартаменты будущего венценосца и его братьев состояли из прихожей, гостиной, столовой, комнаты для игр и опочивальни. А вот ванной комнаты там не было. Мыться дети ходили в покои матери, забираясь к ней на верхотуру Аничкова дворца. О, сколько же было озорных брызг, веселого смеха и радостных возгласов во время вечернего туалета!
Вскоре Ники и его младший брат Георгий были вверены заботам вдовы капитана Константина Петровича Олленгрэна, классной дамы Коломенской женской гимназии. Робея от внезапно свалившегося на нее поручения, Александра Петровна Олленгрэн взялась за воспитание и начальное образование великих князей.[3] Чуть позже обязанности гувернера перешли к генералу Даниловичу – недалекому, ограниченному персонажу, зато отъявленному монархисту. Он приучал Ники к повиновению, к соблюдению дистанции между собою и окружением. Ники любил новенькие книжки и тетрадки, хорошо очиненные карандаши, но его, озорника и ленивца по характеру, ничего по-серьезному в учебе не увлекало. Внимание его было рассеянно, мысли витали в облаках. Он таял от нежности при взгляде матери, но при приближении отца душа у него уходила в пятки. Мать его – цесаревна Мария Федоровна, урожденная датская принцесса Дагмара, дочь короля Христиана IX, была женщиной приятной, изящной и легкомысленной, обожавшей наряды, приемы и балы, тогда как ее благоверный, цесаревич Александр – впоследствии император Александр III – неизменно утверждал себя как человек авторитарный, строгих нравов. Непреклонность его морали обрекала домочадцев не только на повиновение, но и на скрытничанье – от главы семейства скрывали мелкие провинности, боясь сурового наказания. Он же со своей стороны никогда не вводил домашних в курс тех забот, которых стоило его батюшке управление империей, тем более что он, мягко говоря, не одобрял либеральных устремлений отца. Отзвуки бурной жизни столичного города не доходили до уютных палат Аничкова. А жизнь вокруг и в самом деле менее всего напоминала тихую заводь. Вслед за отменой крепостного права 19 февраля 1861 года над страной повеял ветер перемен. Со страниц газет, с которых наконец-то был снят тяжкий гнет цензуры, отважные журналисты все больше требовали независимости юстиции. Политические споры охватили салоны и университетские аудитории, выплеснулись на улицы. Исполненные энтузиазма студенты переодевались в мужицкое платье и шли «в народ», который собирались вразумлять. Но за краснобаями скрывались убийцы. На своих тайных сборищах террористы приговорили государя к смерти; несмотря на проводимые им масштабные реформы, он оставался для них ненавистным врагом, ибо воплощал монархические принципы, от которых они поклялись избавить Россию. Ими уже был совершен ряд покушений на царскую особу, чудом не достигших цели. Преследуемый революционерами, отринутый частью общества, считавшего его слишком толерантным, царь тем не менее решился на то, чтобы издать манифест, являвший собою некое подобие конституции – явление, неслыханное и невиданное в империи.
В глазах Ники царь оставался мифическим существом – ведь видеть деда ему случалось только по особым случаям. И вот наступило первое марта 1881 года – маленькому Ники не исполнилось и тринадцати лет. Когда в этот день ничего не подозревавший отрок вернулся с катка, мать втолкнула его в залу Зимнего дворца, полную плачущих придворных. Ужас охватил Ники, когда он увидел лежавшую на ложе окровавленную, бесформенную фигуру со страшно перекошенным болью ртом, покрытым пеной; одежда на императоре была изодрана в клочья. Врачи суетились вокруг умирающего; дамы плакали навзрыд. Из обрывков разговоров Ники узнал, что император – такой добрый, такой достойный – пал жертвой негодяя, бросившего бомбу. Ошарашенный мальчик приблизился к своему кузену, великому князю Александру Михайловичу, который был старше всего на два года, и вцепился ему в руку. Впоследствии Александр Михайлович запишет в своих мемуарах – одетый в синюю матроску Ники был мертвенно-бледен, а мать его сжимала в руках коньки, которые только что сняла с его ног. Умирающий смотрел на двух юношей взглядом, лишенным всякого выражения.
Этот облик растерзанного, изувеченного монарха, павшего жертвой триумфального шествия свободы, навсегда запечатлелся в памяти Ники. Отныне он уже никогда не сможет отделить революционеров от убийц. В последующие дни во время погребальных церемоний, разворачивавшихся вокруг смертного одра, он выплакал глаза. При этом он еще в полной мере не отдавал себе отчета в том, что трагическое событие сделало его вторым лицом в Российской империи – наследником престола.
Едва взойдя на трон, новый царь Александр III дал обратный ход либеральным инициативам покойного отца. Рослый, массивный, с окладистой бородой, он внушал доверие народу, который видел в нем некоего возвеличенного мужика. Рассказывали, что он мог, подобно Петру Великому, сдавить руками подкову. Не обладая ни дальновидностью, ни гибкостью ума, он с подозрением относился к политическим субтильностям и видел будущее России исключительно в дисциплине и традиции.
После ареста и казни главарей исполнительного комитета «Народной воли» эта подпольная организация, бравировавшая своей силой, в конце концов рассыпалась как карточный домик, и попытки возродить ее не удались. Покушения прекратились как по мановению волшебной палочки. Но Александр III пуще огня боялся возврата революционной чумы. Пресекая любую мысль о введении в России конституции, он объявляет в своем манифесте от 28 апреля 1881 года о намерении править страной твердой дланью абсолютного властителя – отныне судьбы Империи исключительно в руках Божьих и Наших! Машина – полный назад! Более никаких мыслей о реформах. Консультируемый своим давним наставником, фанатичным поборником автократии, обер-прокурором Синода Константином Победоносцевым, Александр III отправил в отставку всех либеральных сподвижников своего отца во главе с графом Лорис-Меликовым, стоявшим за «диктатуру сердца», включая и собственного дядюшку, великого князя Константина, виновного в его глазах в том, что был слишком милостив к смутьянам. Под флагом «оздоровления» общественной жизни пресса снова попала под тяжкое ярмо цензуры, была урезана автономия университетов, зато усилена роль церкви в гимназиях; были расширены права губернаторов, зато крестьяне стали полностью подконтрольны земским начальникам, выбиравшимся местным дворянством, а полиция, усилив бдительность, всюду совала свой нос. Критерием разделения населения была не столько национальная, сколько религиозная принадлежность; поощрялось обращение в православие сектантов, магометан, буддистов и анимистов, живших бок о бок с огромной русской общиной; были введены препятствия, осложнявшие смешанные браки – скажем, православных с католиками и лютеранами; наконец, была принята на веру мысль о виновности евреев во всех революционных смутах – евреям запрещалось селиться вне определенных местностей, приобретать земли, торговать спиртным – ибо, как считалось, присущее им от века плутовство представляло бы большую угрозу для слишком доверчивого крестьянства; им чинили всяческие препятствия на пути к получению среднего и высшего образования.
Однако, находясь под этим железным законом, население не только не протестовало, но и одобряло мудрость правительства – сила, пусть даже принуждающая, внушала больше доверия, чем путаный либерализм. У маленьких людей создалось впечатление, что наконец-то над ними встал царь-отец – строгий и справедливый, понимающий, что к чему. А имущий класс, дрожавший за свои привилегии, вздохнул с облегчением: после либеральных потуг прежнего режима под скипетром нового государя в стране наконец-то воцарился порядок!
Впрочем, Ники не заметил какой-либо разницы между климатом дней нынешних и дней минувших. Все, что происходило за стенами дворца, его не интересовало. Он делил свою комнату с братом Георгием; оба спали на маленьких железных кроватях с жесткими подушками и тонкими матрацами. Добрые и сердечные, отроки никогда не ссорились. Любя «братьев наших меньших», они завели в своих покоях целую компанию канареек и попугаев, заботу о которых не доверяли никому другому. Прислуга ценила их простоту и порою смотрела сквозь слезы умиления, как они своими руками ставили на стол обеденные приборы.
Ники питал искреннюю нежность к своему брату Георгию, чья живость ума и забавные шутки веселили весь дворец. Он скрупулезно записывал на бумагу эти перлы остроумия и, перечитывая в одиночестве, смеялся от души. Не испытывая ни малейшей ревности к интеллектуальному превосходству младшего брата, он часто говорил себе: это Георгий, а не я заслуживает быть наследником престола.
Зимою отроки в великокняжеском звании катались на коньках на лужайке перед Аничковым дворцом, где заливался каток. По воскресеньям принимали друзей, среди которых были князья Барятинские и графини Воронцовы. Когда эта развеселая компания рассаживалась за столом, шум и гам стоял такой, что командовавшему трапезой генералу Даниловичу приходилось повышать голос, чтобы восстановить порядок. По воспоминаниям одного из наставников, Гюстава Лансона, за трапезой у детишек голубых кровей возникала масса проделок и проказ – хлебные катыши летали, точно пули, порою прилепляясь прямо на нос, иной раз попадая точно в рот; беря бокал, участник пиршества не отказывал себе в удовольствии садануть локтем соседа… Барышни вели себя более сдержанно, скромно улыбаясь, находя поведение юношей забавным…
Понятное дело, совсем по-другому вел себя Ники, когда два или три раза в неделю садился за один обеденный стол с родителями. Он был сама сдержанность; молчаливые уста, потухший взор. Мучительнее всего ему было отвечать на вопрос, как идут учебные занятия. Послушный сын, Ники не отказывался учиться, но его инертность приводила его педагогов в замешательство. Кстати говоря, последние получили строгий приказ не докучать великому князю, проверяя его знания. Они читали ему урок, но не требовали после этого пересказывать его и уж тем более не устраивали ему экзаменов. Из своих наставников Ники предпочитал англичанина Чарльза Хита. Благодаря этому образованному педагогу со спортивной закалкой царственный юноша научился бегло говорить по-английски и приохотился к спорту – играл в лаун-теннис, занимался греблей, конным спортом и даже боксом. Французский и немецкий языки ему преподавали, соответственно, мосье Дюпейре и герр Гормайер. Между тем прославленный Гюстав Лансон сумел в какие-нибудь пять месяцев привить своему ученику интерес к французской словесности. Стремясь просветить ум и сердце высокородного ученика, Лансон предложил его вниманию стихи Ламартина и Виктора Гюго. «Мне ни разу не приходилось делать ему замечание, – пишет Лансон, – ни разу не пришлось преодолевать какого-либо сопротивления. Эта уравновешенность, эта непосредственность послушания в моем воспитаннике вызывали удивление».
Ну, а над всеми этими иноземными наставниками царствовали престарелый Победоносцев, заклятый враг любых нововведений, и великий историк Ключевский, чьи исторические суждения порою пробуждали Ники от дремотного состояния. По воспоминаниям С.Ю. Витте, Победоносцев поделился с ним, в частности, такой подробностью о прилежании будущего венценосца: когда обер-прокурор читал ему свой курс, то видел только то, как Ники прилежно ковырялся в носу…
Когда великому князю исполнилось шестнадцать, для наставления его в части военных наук были приглашены профессора Академии Генерального штаба – полковник Леер и генерал Пузыревский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Николай II
Глава первая
Ники
Шестого мая 1868 года в два часа пополуночи жители Санкт-Петербурга встрепенулись от триумфального пушечного залпа с Петропавловской крепости. Те, кто почивал, вскочили на ноги, те же, кто полуночничал, прервали задушевные разговоры. Все бросились к окнам. Пушечные залпы следовали с достаточно продолжительными интервалами, чтобы не сбиться со счету. Один… два… три… тридцать… пятьдесят… сто один… сто два! Роковая цифра превзойдена![1] Из дома в дом понеслась радостная весть, эхом отозвавшаяся во всем городе. Святая Русь узнала о том, что супруга наследника престола Великая княгиня Мария Федоровна явила на свет Божий первенца – сына! В клубах, театрах, блистательных салонах уже откупоривались бутылки шампанского, а по трактирам рекою лилась водка. В благополучии императорской семьи заключалось благополучие всей России. Все подданные Александра II – от самых сиятельных до самых обездоленных – радовались событию, как своей личной победе. Казалось, правящая династия крепнет из века в век – и все-таки были и грустные мысли, которые закрадывались в людские души: ведь по российскому православному календарю шестое мая – день Иова Многострадального, который, потеряв все свое состояние и своих детей, чуть было не кончил жизнь на навозной куче. Не заключалось ли в этой печальной дате предначертание горестной судьбы, ожидавшей последнего отпрыска рода Романовых?
На следующий день во всех церквах зачитывался Высочайший манифест, в котором выражалась надежда, что новорожденный великий князь, когда придет его время, посвятит свою жизнь на благо русского народа, как это делали его предки. В честь крестин внука император Александр II объявил амнистию всем заключенным, не исключая политических. Новорожденный получил имя Николай – в честь славного пращура Николая Первого. Но с самых ранних лет близкие ласково называли его Ники. Родительница окружила его нежной заботой, доходящей до ревности: сама купала и одевала его, сама ухаживала за ним и не упускала случая склониться над его колыбелькой в благоговейном восхищении. С годами товарищами Ники по развеселым играм в детской станут два братишки – Георгий и Михаил – и две сестрицы – Ксения и Ольга.[2] Апартаменты будущего венценосца и его братьев состояли из прихожей, гостиной, столовой, комнаты для игр и опочивальни. А вот ванной комнаты там не было. Мыться дети ходили в покои матери, забираясь к ней на верхотуру Аничкова дворца. О, сколько же было озорных брызг, веселого смеха и радостных возгласов во время вечернего туалета!
Вскоре Ники и его младший брат Георгий были вверены заботам вдовы капитана Константина Петровича Олленгрэна, классной дамы Коломенской женской гимназии. Робея от внезапно свалившегося на нее поручения, Александра Петровна Олленгрэн взялась за воспитание и начальное образование великих князей.[3] Чуть позже обязанности гувернера перешли к генералу Даниловичу – недалекому, ограниченному персонажу, зато отъявленному монархисту. Он приучал Ники к повиновению, к соблюдению дистанции между собою и окружением. Ники любил новенькие книжки и тетрадки, хорошо очиненные карандаши, но его, озорника и ленивца по характеру, ничего по-серьезному в учебе не увлекало. Внимание его было рассеянно, мысли витали в облаках. Он таял от нежности при взгляде матери, но при приближении отца душа у него уходила в пятки. Мать его – цесаревна Мария Федоровна, урожденная датская принцесса Дагмара, дочь короля Христиана IX, была женщиной приятной, изящной и легкомысленной, обожавшей наряды, приемы и балы, тогда как ее благоверный, цесаревич Александр – впоследствии император Александр III – неизменно утверждал себя как человек авторитарный, строгих нравов. Непреклонность его морали обрекала домочадцев не только на повиновение, но и на скрытничанье – от главы семейства скрывали мелкие провинности, боясь сурового наказания. Он же со своей стороны никогда не вводил домашних в курс тех забот, которых стоило его батюшке управление империей, тем более что он, мягко говоря, не одобрял либеральных устремлений отца. Отзвуки бурной жизни столичного города не доходили до уютных палат Аничкова. А жизнь вокруг и в самом деле менее всего напоминала тихую заводь. Вслед за отменой крепостного права 19 февраля 1861 года над страной повеял ветер перемен. Со страниц газет, с которых наконец-то был снят тяжкий гнет цензуры, отважные журналисты все больше требовали независимости юстиции. Политические споры охватили салоны и университетские аудитории, выплеснулись на улицы. Исполненные энтузиазма студенты переодевались в мужицкое платье и шли «в народ», который собирались вразумлять. Но за краснобаями скрывались убийцы. На своих тайных сборищах террористы приговорили государя к смерти; несмотря на проводимые им масштабные реформы, он оставался для них ненавистным врагом, ибо воплощал монархические принципы, от которых они поклялись избавить Россию. Ими уже был совершен ряд покушений на царскую особу, чудом не достигших цели. Преследуемый революционерами, отринутый частью общества, считавшего его слишком толерантным, царь тем не менее решился на то, чтобы издать манифест, являвший собою некое подобие конституции – явление, неслыханное и невиданное в империи.
В глазах Ники царь оставался мифическим существом – ведь видеть деда ему случалось только по особым случаям. И вот наступило первое марта 1881 года – маленькому Ники не исполнилось и тринадцати лет. Когда в этот день ничего не подозревавший отрок вернулся с катка, мать втолкнула его в залу Зимнего дворца, полную плачущих придворных. Ужас охватил Ники, когда он увидел лежавшую на ложе окровавленную, бесформенную фигуру со страшно перекошенным болью ртом, покрытым пеной; одежда на императоре была изодрана в клочья. Врачи суетились вокруг умирающего; дамы плакали навзрыд. Из обрывков разговоров Ники узнал, что император – такой добрый, такой достойный – пал жертвой негодяя, бросившего бомбу. Ошарашенный мальчик приблизился к своему кузену, великому князю Александру Михайловичу, который был старше всего на два года, и вцепился ему в руку. Впоследствии Александр Михайлович запишет в своих мемуарах – одетый в синюю матроску Ники был мертвенно-бледен, а мать его сжимала в руках коньки, которые только что сняла с его ног. Умирающий смотрел на двух юношей взглядом, лишенным всякого выражения.
Этот облик растерзанного, изувеченного монарха, павшего жертвой триумфального шествия свободы, навсегда запечатлелся в памяти Ники. Отныне он уже никогда не сможет отделить революционеров от убийц. В последующие дни во время погребальных церемоний, разворачивавшихся вокруг смертного одра, он выплакал глаза. При этом он еще в полной мере не отдавал себе отчета в том, что трагическое событие сделало его вторым лицом в Российской империи – наследником престола.
Едва взойдя на трон, новый царь Александр III дал обратный ход либеральным инициативам покойного отца. Рослый, массивный, с окладистой бородой, он внушал доверие народу, который видел в нем некоего возвеличенного мужика. Рассказывали, что он мог, подобно Петру Великому, сдавить руками подкову. Не обладая ни дальновидностью, ни гибкостью ума, он с подозрением относился к политическим субтильностям и видел будущее России исключительно в дисциплине и традиции.
После ареста и казни главарей исполнительного комитета «Народной воли» эта подпольная организация, бравировавшая своей силой, в конце концов рассыпалась как карточный домик, и попытки возродить ее не удались. Покушения прекратились как по мановению волшебной палочки. Но Александр III пуще огня боялся возврата революционной чумы. Пресекая любую мысль о введении в России конституции, он объявляет в своем манифесте от 28 апреля 1881 года о намерении править страной твердой дланью абсолютного властителя – отныне судьбы Империи исключительно в руках Божьих и Наших! Машина – полный назад! Более никаких мыслей о реформах. Консультируемый своим давним наставником, фанатичным поборником автократии, обер-прокурором Синода Константином Победоносцевым, Александр III отправил в отставку всех либеральных сподвижников своего отца во главе с графом Лорис-Меликовым, стоявшим за «диктатуру сердца», включая и собственного дядюшку, великого князя Константина, виновного в его глазах в том, что был слишком милостив к смутьянам. Под флагом «оздоровления» общественной жизни пресса снова попала под тяжкое ярмо цензуры, была урезана автономия университетов, зато усилена роль церкви в гимназиях; были расширены права губернаторов, зато крестьяне стали полностью подконтрольны земским начальникам, выбиравшимся местным дворянством, а полиция, усилив бдительность, всюду совала свой нос. Критерием разделения населения была не столько национальная, сколько религиозная принадлежность; поощрялось обращение в православие сектантов, магометан, буддистов и анимистов, живших бок о бок с огромной русской общиной; были введены препятствия, осложнявшие смешанные браки – скажем, православных с католиками и лютеранами; наконец, была принята на веру мысль о виновности евреев во всех революционных смутах – евреям запрещалось селиться вне определенных местностей, приобретать земли, торговать спиртным – ибо, как считалось, присущее им от века плутовство представляло бы большую угрозу для слишком доверчивого крестьянства; им чинили всяческие препятствия на пути к получению среднего и высшего образования.
Однако, находясь под этим железным законом, население не только не протестовало, но и одобряло мудрость правительства – сила, пусть даже принуждающая, внушала больше доверия, чем путаный либерализм. У маленьких людей создалось впечатление, что наконец-то над ними встал царь-отец – строгий и справедливый, понимающий, что к чему. А имущий класс, дрожавший за свои привилегии, вздохнул с облегчением: после либеральных потуг прежнего режима под скипетром нового государя в стране наконец-то воцарился порядок!
Впрочем, Ники не заметил какой-либо разницы между климатом дней нынешних и дней минувших. Все, что происходило за стенами дворца, его не интересовало. Он делил свою комнату с братом Георгием; оба спали на маленьких железных кроватях с жесткими подушками и тонкими матрацами. Добрые и сердечные, отроки никогда не ссорились. Любя «братьев наших меньших», они завели в своих покоях целую компанию канареек и попугаев, заботу о которых не доверяли никому другому. Прислуга ценила их простоту и порою смотрела сквозь слезы умиления, как они своими руками ставили на стол обеденные приборы.
Ники питал искреннюю нежность к своему брату Георгию, чья живость ума и забавные шутки веселили весь дворец. Он скрупулезно записывал на бумагу эти перлы остроумия и, перечитывая в одиночестве, смеялся от души. Не испытывая ни малейшей ревности к интеллектуальному превосходству младшего брата, он часто говорил себе: это Георгий, а не я заслуживает быть наследником престола.
Зимою отроки в великокняжеском звании катались на коньках на лужайке перед Аничковым дворцом, где заливался каток. По воскресеньям принимали друзей, среди которых были князья Барятинские и графини Воронцовы. Когда эта развеселая компания рассаживалась за столом, шум и гам стоял такой, что командовавшему трапезой генералу Даниловичу приходилось повышать голос, чтобы восстановить порядок. По воспоминаниям одного из наставников, Гюстава Лансона, за трапезой у детишек голубых кровей возникала масса проделок и проказ – хлебные катыши летали, точно пули, порою прилепляясь прямо на нос, иной раз попадая точно в рот; беря бокал, участник пиршества не отказывал себе в удовольствии садануть локтем соседа… Барышни вели себя более сдержанно, скромно улыбаясь, находя поведение юношей забавным…
Понятное дело, совсем по-другому вел себя Ники, когда два или три раза в неделю садился за один обеденный стол с родителями. Он был сама сдержанность; молчаливые уста, потухший взор. Мучительнее всего ему было отвечать на вопрос, как идут учебные занятия. Послушный сын, Ники не отказывался учиться, но его инертность приводила его педагогов в замешательство. Кстати говоря, последние получили строгий приказ не докучать великому князю, проверяя его знания. Они читали ему урок, но не требовали после этого пересказывать его и уж тем более не устраивали ему экзаменов. Из своих наставников Ники предпочитал англичанина Чарльза Хита. Благодаря этому образованному педагогу со спортивной закалкой царственный юноша научился бегло говорить по-английски и приохотился к спорту – играл в лаун-теннис, занимался греблей, конным спортом и даже боксом. Французский и немецкий языки ему преподавали, соответственно, мосье Дюпейре и герр Гормайер. Между тем прославленный Гюстав Лансон сумел в какие-нибудь пять месяцев привить своему ученику интерес к французской словесности. Стремясь просветить ум и сердце высокородного ученика, Лансон предложил его вниманию стихи Ламартина и Виктора Гюго. «Мне ни разу не приходилось делать ему замечание, – пишет Лансон, – ни разу не пришлось преодолевать какого-либо сопротивления. Эта уравновешенность, эта непосредственность послушания в моем воспитаннике вызывали удивление».
Ну, а над всеми этими иноземными наставниками царствовали престарелый Победоносцев, заклятый враг любых нововведений, и великий историк Ключевский, чьи исторические суждения порою пробуждали Ники от дремотного состояния. По воспоминаниям С.Ю. Витте, Победоносцев поделился с ним, в частности, такой подробностью о прилежании будущего венценосца: когда обер-прокурор читал ему свой курс, то видел только то, как Ники прилежно ковырялся в носу…
Когда великому князю исполнилось шестнадцать, для наставления его в части военных наук были приглашены профессора Академии Генерального штаба – полковник Леер и генерал Пузыревский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9