Он – хозяин, и ему в полной мере подвластны и он сам, и мир, в котором он живет. Лицо его обретает какую-то леденящую кровь красоту, по мере того как темная сторона его натуры выползает наружу. Он улыбается. В этой улыбке нет ни капли дружелюбия, эта улыбка исполнена зла, как будто это не сержант Герхайм, а оборотень, человек-волк, обнаживший клыки.
– Рядовой Пайл, я горжусь -
Бум.
Стальная накладка приклада толкает Леонарда в плечо.
Пуля калибра 7,62 мм, остроконечная, в медной оболочке разрывает сержанту Герхайму спину.
Он падает.
Мы все замираем, уставившись на сержанта Герхайма.
Сержант Герхайм приподнимается и садится, как будто ничего не произошло. На какую-то секунду мы вздыхаем с облегчением. Леонард промахнулся! А затем темная кровь толчком выплескивается из крохотной дырочки на груди сержанта Герхайма. Красное кровяное пятно распускается на белоснежном белье как цветок неземной красоты. Выпученные глаза сержанта Герхайма заворожено глядят на эту кровавую розу на груди. Он поднимает взгляд на Леонарда. Прищуривается. И оседает, с улыбкой оборотня, застывшей на губах.
Я должен что-то сделать – как ни ничтожна должность дневального, но все же я при исполнении.
– Слушай, как там, Леонард, мы все – твои братаны, братья твои, друган. Я ведь твой сосед по шконке. Я -
– Конечно, – говорит Ковбой. – Тихо, Леонард, не гоношись. Мы же тебе зла не желаем.
– Так точно, – говорит рядовой Барнард.
Леонард никого не слышит.
– Вы видели, как он на нее смотрел? Видели? Я знаю, чего он хотел. Знаю... Этот жирный боров и его вонючий -
– Леонард...
– А мы можем вас всех убить. И вы это знаете. – Леонард ласково поглаживает винтовку. – Вы же знаете, что мы с Шарлин можем вас всех убить?
Леонард наводит винтовку мне в лицо.
На винтовку я не гляжу. Я смотрю Леонарду прямо в глаза.
Я знаю, что Леонард слишком слаб, чтобы в полной мере управлять своим смертоносным орудием. Винтовка – лишь инструмент, а убивает закаленное сердце. А Леонард – это прибор с дефектом, который не способен управлять той силой, которую должен собрать и выбросить из себя. Сержант Герхайм ошибался – он не смог разглядеть, что Леонард как стеклянная винтовка, которая разлетится вдребезги после первого же выстрела. Леонард слишком слаб, чтобы собрать всю мощь взрыва внутри себя и выстрелить холодной черной пулей своей воли.
Леонард улыбается нам всем, и это – прощальная улыбка на лице смерти, жуткий оскал черепа.
Выражение этой улыбки меняется – удивление, смятение, ужас, тем временем винтовка Леонарда покачивается вверх-вниз, а потом Леонард вставляет черный стальной ствол в рот.
– НЕТ! Не -
Бум.
Леонард замертво падает на палубу. Его голова превратилась в жуткую мешанину из крови, лицевых костей, черепных жидкостей, выбитых зубов и рваных тканей. Кожа – какая-то ненастоящая, как пластмасса.
Гражданские, понятное дело, как обычно, потребуют расследования. Но в ходе этого расследования рекруты взвода 30-92 покажут, что рядовой Пратт, хотя и обладал высокой мотивацией к службе, входил однако в число тех десяти процентов с некомплектом, из-за которого им нельзя служить в возлюбленном нами Корпусе.
Сержант Герхайм по-прежнему улыбается. Он был хорошим инструктором. «Погибать вот для чего мы здесь. – любил он повторять. – От крови трава растет лучше». Если б сержант Герхайм мог сейчас говорить, он бы объяснил Леонарду, почему мы влюбляемся в оружие, а оно не отвечает нам взаимностью. И еще он добавил бы: «Благодарю за службу».
Я выключаю верхний свет.
Объявляю: «Приготовиться к отбою».
– ОТБОЙ!
Взвод падает на сотню шконок.
Внутри меня – холод и одиночество. Но я не одинок. По всему Пэррис-Айленду нас тысячи и тысячи. А по всему свету – сотни тысяч.
Пытаюсь заснуть...
Лежа на шконке, притягиваю к себе винтовку. Она начинает со мной разговаривать. Слова вытекают из дерева и металла и вливаются в руки. Она рассказывает мне, что и как я должен делать.
Моя винтовка – надежное орудие смерти. Моя винтовка – из черной стали. Это наши, человеческие тела – мешки, наполненные кровью, их так легко проткнуть и слить эту кровь, но наши надежные орудия смерти так просто не испортить.
Я прижимаю винтовку к груди, с великой нежностью, будто это священная реликвия, волшебный жезл, отделанный серебром и железом, с прикладом из тикового дерева, с золотыми пулями, хрустальным затвором и бриллиантами на прицеле. Мое оружие мне послушно. Я просто подержу в руках Ванессу, винтовочку мою. Я обниму ее. Я просто чуть-чуть ее подержу... И, докуда смогу, буду прятаться ото всех в этом страшном сне.
Кровь выплескивается из ствола винтовки и заливает мне руки. Кровь течет. Кровь расплывается живыми кусочками. Каждый кусочек – паук. Миллионы и миллионы крохотных красных паучков ползут по рукам, по лицу, заползают в рот...
Тишина. И в этой темноте сто человек, как один, начинают читать молитву.
Я гляжу на Ковбоя, затем – на рядового Барнарда. Они все понимают. Холодные оскалы смерти застыли на их лицах. Они мне кивают.
Новоиспеченные солдаты морской пехоты из моего взвода лежат по стойке «смирно», вытянувшись горизонтально на шконках, винтовки прижаты к груди.
Солдаты морской пехоты застыли в ожидании, сотня оборотней-волчат с оружием в руках.
Я начинаю читать:
Это моя винтовка.
Много таких, как она, но именно эта – моя...
Личный счет
Я видел, как лучшие умы моего поколенья гибнут от безумья, истощены истеричны и голы...
– Аллен Гинсберг, «Вой»
Псих – это человек, который только что осознал, что творится вокруг.
– Уильям С. Берроус
Тет: год Обезьяны.
Последний день перед встречей нового, 1968 года по вьетнамскому лунному календарю мы с Стропилой проводим у лавки на Фридом Хилл возле Да-Нанга. Мне приказано написать тематическую статью о центре отдыха на Фридом Хилл на высоте 327 для журнала «Leatherneck». Я – военный корреспондент при 1-ой дивизии морской пехоты. Моя работа заключается в том, чтобы писать бодрые новостные бюллетени, которые раздаются высокооплачиваемым гражданским корреспондентам, которые ютятся со своими служанками евроазиатского происхождения в больших отелях Да-Нанга. Те десять корреспондентов, что работают в информбюро 1-ой дивизии, с неохотой выполняют свои обязанности по созданию пиара войне вообще и корпусу морской пехоты в частности. Сегодня утром мой начальник решил, что статью, которая может реально вдохновить войска на великие свершения, можно написать о высоте 327, а фишка должна быть в том, что высота 327 была первой долговременной точкой, которую заняли американские войска. Майор Линч считает, что я заслужил немного халявы перед тем как вернусь в информбюро в Фу-Бай. Мои последние три операции меня вымотали до усрачки; в поле корреспондент – такой же стрелок, как и все. Стропила прицепился ко мне и таскается за мной как ребенок. Стропила – военный фотокорреспондент. Он думает, что я реально крутой боевой морпех.
Мы направляемся в кинотеатр, который больше похож на склад, и любуемся там на Джона Уэйна в «Зеленых беретах», в этой голливудской мыльной опере о любви к оружию. Сидим в самых первых рядах, рядом с группой хряков. Хряки развалились поперек кресел, задрав грязные тропические ботинки на кресла перед ними. Они все бородатые, немытые, одеты не по форме. Все поджарые и злобные – так обычно выглядят люди, вернувшиеся живыми после долгих топаний через джунгли, болота, зеленую пиздятину.
Я укладываю ноги на ряд кресел перед собой, и мы смотрим, как Джон Уэйн ведет за собой зеленоберетчиков. Джон Уэйн просто прекрасен как солдат, он чисто выбрит, одет в щегольскую тропическую форму в тропическом камуфляже, сшитую точно по фигуре.
Ботинки на его ногах блестят, как черное стекло. Вдохновленные Джоном Уэйном, исполненные боевого духа солдаты спускаются с небес и вступают в рукопашную со всеми Виктор-Чарли в Юго-восточной Азии. Он рявкает, отдавая приказ актеру-азиату, который играл Мистера Сулу в «Звездном пути». Мистер Сулу, который здесь играет арвинского офицера, зачитывает свою реплику, исполненный величайшей убежденности в сказанном: «Сначала убейте ... всех вонючих конговцев ... а потом поедете домой». Морпехи-зрители взрываются ревом и хохотом. Это дико смешное кино, такого мы давно уже не видели.
Позднее, в самом конце фильма, Джон Уэйн уходит в закат с отважным мальчонкой-сиротой. Хряки смеются, свистят и предупреждают, что сейчас напустят полные штаны от смеха. Солнце садится в Южно-Китайское море, и это делает конец фильма столь же похожим на правду, как и все остальное.
Большинство летунов в зале – чисто выбритые штабные крысы, которые никогда не ходят на операции. На крысах отполированные ботинки, накрахмаленная форма и авиаторские темные очки. Крысы уставились на хряков так, будто перед ними Ангелы Ада, забредшие на балет.
Экран тускнеет, включается верхнее освещение, и одна из крыс говорит: «Хряки гребаные... животные, и ничего боле...»
Хряки оборачиваются. Один из хряков поднимается. Направляется к ряду, где расселись крысы.
Крысы смеются, пихают друг друга, передразнивают хряка, изображая, какое сердитое у него лицо. И вдруг замолкают. Они не могут отвести глаз от этого лица, на котором появляется улыбка. Хряк улыбается, будто ему известен какой-то жуткий секрет.
Аэродромные крысы не спрашивают у хряка, почему он так улыбается. Лучше им этого не знать.
Еще один хряк вскакивает, хлопает улыбающегося хряка по руке и говорит: «Брось, Звер. Ерунда. Этих мудаков мы мочить не будем».
Улыбающийся морпех делает шаг вперед, но тот, что поменьше, преграждает ему путь.
Крысы решают воспользоваться этой задержкой в продвижении улыбающегося хряка. Они пятятся спиной вперед по проходу до самой двери и там, запинаясь, вываливаются на солнечный свет.
Я говорю:
– Ну не херня ли? А говорят, хряки все сплошь убийцы. По мне, так вы, дамочки, на убийц и не похожи.
Улыбающийся хряк уже не улыбается. Он говорит:
– Так-так-так, сукин ты сын...
– Не лезь, Звер. – говорил маленький морпех. – Я этого засранца знаю.
Мы с Ковбоем бросаемся друг на друга, боремся, пихаемся и колотим друг друга по спинам.
– Старый ты козел. Как ты? Что нового? Кого успел поиметь? Только твою сестренку. Ну, лучше уж сестренку, чем маманю, хоть у меня и маманя ничего.
– Слушай, Джокер, а я уж размечтался, что больше с тобой, говнюком, не встречусь. Я уж так надеялся, что призрак комендор-сержанта Герхайма из Пэррис-Айленда никогда тебя не выпустит, что уж он-то обеспечит тебе мотивацию.
Я смеюсь:
– Ковбой, засранец ты этакий. А выглядишь ты сурово. Когда б не знал, что ты прирожденная крыса, тебя бы испугался.
Ковбой фыркает.
– Знакомься, это Зверодер. Вот он – суровый малый.
Здоровенный морпех ковыряет пальцем в носу.
– Проверять не рекомендую, ептать.
Лента с пулеметными патронами крест-накрест перехватывает его грудь, поэтому выглядит он просто как здоровенный мексиканский бандит.
Я говорю:
– А это Стропила. Он не ходячая фотолавка. Он фотограф.
– Ты фотограф, да?
Мотаю головой.
– Я военный корреспондент.
Зверодер оскаливается, обнажая гнилые клыки.
– Много войны повидал?
– Хорош трындеть, урод. Мой откат – п...ц всему. У меня в два раза больше операций, чем у любого хряка в I корпусе. А сюда я просто заехал всякого добра поднабрать. Моя контора – в Фу-Бай.
– Правда? – Ковбой толкает меня кулаков в грудь. – Это наш район. Первый пятого. Рота «Дельта» – лучше всех, круче всех, злее всех. Мы сегодня утром сюда на попутках добрались. Заслужили чуток халявы, потому что наше отделение замочило боку Виктор-Чарли. Мы ведь душегубы и сердцееды. Ты там спроси только кабанов из первого взвода. Мы из людей сита делаем, брат, и свинцом их затыкаем.
Я ухмыляюсь.
– Сержант Герхайм мог бы гордиться, если б это услышал.
– Да, – отвечает Ковбой, кивая головой. – Да, согласен.
Смотрит куда-то в сторону.
– Терпеть этот Вьетнам не могу. У них тут даже лошадей нет. Охренеть можно – на весь Вьетнам ни одной лошади.
Ковбой разворачивается и знакомит нас с мужиками из своего отделения: Алиса, чернокожий, такой же здоровяк, как и Зверодер, Донлон – радист, младший капрал Статтен – главный в третьей огневой группе, Док Джей – флотский медик, С.А.М. Камень; и командир отделения «Кабаны» Бешеный Граф.
У Бешеного Графа на плече висит кольтовская автоматическая винтовка M-16, но в руках еще и духовое ружье «Ред райдер». Он тощий, будто из концлагеря сбежал, а все лицо его состоит из длинного острого носяры и пары запавших щек по сторонам. Глаза увеличены толстыми стеклами, и одна дужка дымчатых очков, какие выдают в морской пехоте, прикручена проволокой, которой могло бы быть и поменьше. Он говорит: «По коням», и хряки начинают собирать свои вещи, винтовки М-16, гранатометы М-79 и захваченные у врага АК-47, рюкзаки, бронежилеты и каски. Зверодер поднимает пулемет М-60 и упирает приклад в бедро, направив черный ствол вверх под углом в сорок пять градусов. Зверодер крякает. Бешеный Граф поворачивается к Ковбою и говорит:
– Надо б нам поторапливаться, братан. Мистер Недолет нам сердца повышибает, если опоздаем.
Ковбой собирает свой скарб. «Так точно, Граф. Но ты с Джокером сначала переговори. Мы на острове вместе были. Он про тебя такого распишет – знаменитым станешь».
Бешеный Граф глядит на меня. Лицо его не выражает ничего.
– Именно так. Меня Бешеный Граф зовут. Гуки меня любят страшно, покуда я их не грохну. Потом уже не любят.
Я ухмыляюсь.
– Именно так.
Бешеный Граф ухмыляется, выставляет вверх большие пальцы, говорит: «Выдвигаемся, Ковбой» и выводит отделение из кинотеатра.
Ковбой толкает меня в плечо.
– Вот это, братан, мой бесстрашный командир. А я – командир первой огневой группы. Скоро командиром отделения стану. Жду вот только, когда Графа замочат. Или он просто спятит к гребаной матери. Сам-то Граф именно так главным стал. До него у нас главным старина Сток был. Просто суперхряк. Свихнулся напрочь. Ничего, совсем скоро и мой черед придет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20