Мануэль Ривас
Бабочкин язычок


Из книги «Чего тебе надо, любовь?» Ц 2



Мануэль Ривас
Бабочкин язычок

– Ну что, Воробей? Думаю, уж в этом-то году нам непременно удастся поглядеть на бабочкин язычок.
Учитель уже давно ждал, что Управление общественного образования пришлет в школу обещанный микроскоп. И он столько раз рассказывал нам о том, как самые крошечные и незримые вещи при помощи этого аппарата увеличиваются в размере, что мы, дети, и взаправду стали их видеть, словно его восторженные описания сами действовали не хуже мощных линз.
– Язычок бабочки – это такой хоботок, скрученный на манер часовой пружины. Заметит бабочка цветок и, если он ей приглянется, тотчас раскручивает язычок, опускает в чашечку и начинает сосать. Вот вы, скажем, если сунете мокрый палец в банку с сахаром, то ведь сразу сладость во рту почувствуете, будто кончик пальца – это и есть кончик языка, так? Сходным образом устроен и бабочкин язычок.
И тогда все мы почувствовали зависть к бабочкам. Расчудесная у них жизнь! Летай себе по белу свету в праздничном наряде да присаживайся на цветы, словно это таверны, где тебя ждут бочки, полные фруктового сока.
Я очень любил нашего учителя. Поначалу отец с матерью не могли в это поверить. Точней, не могли взять в толк: как это так – любить учителя? Когда я был еще совсем мальцом, школой меня вечно пугали. Уже само слово «школа» грозно маячило перед моим взором в воздухе, словно ивовый прут.
– Вот пойдешь в школу, тогда узнаешь!
Двое моих дядьев, как и многие другие наши парни, уехали в Америку, чтобы их не отправили воевать в Марокко. Я тоже мечтал рвануть в Америку – лишь бы не ходить в школу. Да и на самом деле бывали случаи, когда дети, спасаясь от этой пытки, убегали в горы. Дня через два-три их отыскивали, и они возвращались до смерти перепуганные, едва не разучившись говорить, совсем как дезертиры из Волчьей балки.
Мне шел шестой год, и все называли меня Воробьем. Дети моих лет у нас обычно уже работали. Но мой отец был портным, не имел ни земли, ни скотины. И ему не нравилось, когда я кручусь у него под ногами в маленькой мастерской. Лучше мне, считал он, держаться оттуда подальше. Вот я и носился день-деньской по Аламеде. Прозвище мне придумал мусорщик Кордейро, который еще и сгребал сухие листья: «А ведь ты похож на воробья!»
Кажется, никогда в жизни я не бегал столько, сколько в то лето накануне поступления в школу. Бегал как оголтелый, порой даже пересекал границу Аламеды и бежал дальше, дальше – устремив взор к вершине горы Синаи и мечтая о том, как однажды у меня вырастут крылья и я сумею улететь в Буэнос-Айрес. Но до волшебной горы я так ни разу и не добрался.
– Вот пойдешь в школу, тогда узнаешь!
Отец описывал как настоящую пытку – словно ему голой рукой вырывали миндалины – те способы, какими учитель искоренял из их речи звук «х», чтобы они говорили «гнездо», а не «хнез-до», «гвоздь», а не «хвоздь» или «город», а не «хо-род». Каждое утро учитель заставлял их повторять фразу «Птицы с Гвадалахары проглотили по горошине».
– Эх, сколько палок мы получили из-за проклятой Хвадалагары!
Если отец и вправду хотел напугать меня, то вполне в этом преуспел. Всю ночь накануне первого школьного дня я не сомкнул глаз. Лежал съежившись в постели и с тоской смертника слушал, как тикают стенные часы в гостиной. И вот пришел этот день – светлый, как фартук мясника. Скажи я родителям, что заболел, я бы их не обманул.
Страх, как мышь, грыз мне нутро.
И я описался. Нет, не в постели и даже не дома, а в школе.
Помню все как сейчас. Прошло столько лет, а я еще чувствую горячую сырость, постыдные струйки, бегущие по ногам. Я сидел за последней партой, опустив голову пониже и притаившись – в надежде, что никто не заметит моего присутствия, покуда мне не удастся выбраться на волю и помчаться что есть мочи по Аламеде.
– А вот вы, встаньте-ка!
От судьбы не уйдешь. Я поднял глаза и, обмирая от страха, понял, что приказ относится ко мне. Учитель, очень некрасивый, прямо пугало огородное, указывал на меня линейкой. Маленькой деревянной линейкой, которая почудилась мне копьем Абд аль-Керима.
– Как вас зовут?
– Воробей.
Весь класс грохнул. Меня словно хлыстом полоснули.
– Воробей?
Я забыл все. Даже собственное имя. Все, чем я был до той поры, улетучилось из моей головы. Отец и мать превратились в две расплывчатые тени, но и они тоже растаяли в памяти. Я глянул в окно, отчаянно отыскивая взором деревья Аламеды.
Вот тут я и описался.
Когда мальчишки заметили это, хохот стал еще громче, и в нем слышался посвист розг.
Я убежал. Я мчался так, будто за спиной у меня и взаправду выросли крылья. Бежал и бежал, как бежишь во сне, когда за тобой гонится Человек с мешком. Я не сомневался, что учитель гонится за мной. Я чувствовал его дыхание у себя на затылке, а также дыхание всех мальчишек из нашего класса – стаи гончих псов, преследующих лису. Но когда я достиг эстрады для оркестра и оглянулся, то понял, что позади никого нет – я остался один на один со своим страхом, пропитанным потом и мочой. Эстрада была пуста. И никто вокруг, скорее всего, даже не обратил на меня ни малейшего внимания, но мне-то мерещилось, будто все эти люди только притворяются, а на самом деле дюжины глаз следят за мной из окон и злые языки тотчас поспешат донести постыдную новость до моих родителей. Ноги сами выбрали путь. Они зашагали в сторону горы Синаи так решительно, как никогда прежде. Что ж, на сей раз я непременно доберусь до Коруньи и там зайцем прошмыгну на корабль, отплывающий в Буэнос-Айрес.
С вершины горы Синаи моря видно не было, только другую гору – куда выше этой, и скалы там напоминали башни неприступной крепости. Сейчас я со смесью удивления и грусти вспоминаю свой тогдашний подвиг. Один на самой вершине, я сидел на каменном троне под звездным небом, а внизу мелькали огоньки фонарей. Это взрослые искали меня. Имя мое летело в ночь на гребне собачьих завываний. Но мне не было до этого никакого дела. Я словно перешагнул границу страха. Вот почему я не плакал и не отбивался, когда рядом выросла огромная тень Кордейро. Он завернул меня в свою куртку и взял на руки.
– Успокойся, Воробей, все позади.
Той ночью я спал сном праведника, тесно прижавшись к маме..Меня не ругали. Отец долго сидел на кухне и молча курил, уперев локти в клеенку, а в пепельнице, сделанной из морской раковины, росла гора окурков. Точно так же он сидел, когда умерла бабушка.
Мне показалось, что мама всю ночь не отпускала моей руки. А утром меня, зажав под мышкой, словно вязанку хвороста, отнесли в школу. И только тогда, уже успокоившись душой, я впервые как следует рассмотрел учителя. Лицом он походил на жабу.
Жаба улыбалась. Учитель ласково потрепал меня по щеке.
– Мне нравится такое имя – Воробей.
Во рту у меня стало щекотно, как от кофейной тянучки. Но самое невероятное случилось потом, когда при полной тишине он за руку подвел меня к своему столу и усадил на свой стул. Сам же остался стоять рядом. Потом взял книгу и сказал:
– У нас появился новый товарищ. Это для нас большая радость, так что давайте поприветствуем его аплодисментами.
Я боялся, что снова написаю в штаны, но мокро стало только глазам.
– Отлично. А теперь перейдем к стихам. Чья очередь? Ромуальдо? Давай, Ромуальдо, выходи-ка вперед. И хорошенько запомни: читать надо не спеша и громким голосом.
Ромуальдо выглядел очень смешно в своих коротких штанах. У него были длинные темные ноги с болячками на коленках.

Пасмурный и стылый зимний вечер…

– Погоди, Ромуальдо, погоди… Так что ты собираешься нам прочесть?
– Стихотворение, сеньор.
– А как оно называется?
– «Воспоминание детства». Его автор – дон Антонио Мачадо.
– Очень хорошо, Ромуальдо, теперь начинай. Не спеши, читай громко. Не забывай о знаках препинания.
Ромуальдо я знал хорошо, он вечно таскал домой мешки с шишками, как и положено мальчишке с Альтамиры. А теперь он откашлялся, словно старый курильщик, и прочел несказанно прекрасным голосом – можно было подумать, что голос шел из радиоприемника, с радио Маноло Суареса, индейца из Монтевидео Индейцами называли тех испанцев, которые вернулись из Латинской Америки, как правило разбогатев там.

:

Пасмурный и стылый зимний вечер.
Школьники сидят за партами.
Дождь мерно сеет за окном.
Идет урок. И на картинке –
бегущий Каин, рядом мертвый Авель,
алое пятно…

– Очень хорошо. А что, по твоему разумению, значит «дождь мерно сеет», Ромуальдо? – спросил учитель.
– А это значит, урожая не жди, раз сеет-то дождик, дон Грегорио.

– А ты молился? – спросила меня мама, утюжа то, что отец успел сшить за день.
На кухне в горшке готовился ужин, и оттуда шел горьковатый запах брюквы.
– Конечно, – ответил я без тени сомнения. – И мы читали про Каина и Авеля.
– Это хорошо, – сказала мама. – А то поговаривают, будто новый учитель атеист.
– А что такое атеист?
– Тот, кто утверждает, что Бога нет. – Мама скроила недовольную мину и сильно нажала на утюг, двинув его вперед по складке на брюках.
– А наш папа атеист?
– С чего ты взял? Что за глупости приходят тебе в голову?
Я много раз слышал, как отец богохульствует. Впрочем, как и любой другой мужчина. Когда у них что-то не ладилось, они сплевывали себе под ноги и говорили про Бога ужасную вещь. И еще про дьявола. Поэтому я считал, что в Бога по-настоящему верят только женщины.
– А дьявол? Дьявол тоже есть?
– Разумеется!
Крышка на горшке плясала. Из чудовищной пасти вырывались клубы пара и плевки пены. Ночная бабочка летала под потолком вокруг лампочки, висевшей на крученом проводе. Мама, как всегда, когда ей приходилось гладить, ворчала. И лицо ее напрягалось, когда она утюжила стрелку на штанине. Но теперь она говорила мягким и чуть печальным тоном, будто обращалась к недоумку:
– Дьявол прежде-то был ангелом и только после сделался дурным.
Бабочка налетела на лампочку, та слегка колыхнулась, и тени заплясали.
– Сегодня учитель говорил, что у бабочек тоже есть язычок – тоненький и очень длинный, он закручен, как часовая пружина. И учитель покажет нам этот язычок, когда из Мадрида пришлют аппарат. Враки, да? Как это – у бабочек да язычок?
– Раз он так говорит, значит, правда. На свете есть много вещей, в которые трудно поверить, но они существуют на самом деле. Тебе понравилось в школе?
– Очень. И он не бьет никого. Учитель не бьет…
Учитель дон Грегорио никого не бил. Наоборот, он вечно улыбался своим жабьим ртом. И если, скажем, во время перемены двое мальчишек затевали потасовку, он подзывал их и говорил: «Вы похожи на пару баранов», – а потом заставлял пожать друг другу руку. И сажал за одну парту. Так я познакомился с Домбоданом, который стал моим закадычным другом. Большой, добрый и неуклюжий Домбодан. Был еще один паренек, Эладио, с родинкой на щеке, вот кого мне хотелось отдубасить как следует, но я так и не решился – боялся, что учитель велит подать ему руку и отсадит меня от Домбодана. Надо добавить, что, когда дон Грегорио хотел показать, что очень сердит, он просто молчал.
– Если вы не прекратите шуметь, придется замолчать мне.
И он шел к окну, и невидящий взгляд его улетал к горе Синаи. Молчание бывало долгим, оно мы непременно с каким-нибудь сокровищем. Мантис. Синяя стрекоза. Жук-олень. И всякий раз новая бабочка, хотя теперь я помню название только одной, той, которую учитель называл ирис: когда она садилась на грязь или навоз, крылья ее изумительно сверкали и переливались.
На обратном пути мы распевали песни, совсем как два старых товарища. А в понедельник в школе учитель говорил:
– А теперь давайте потолкуем о зверушках Воробья.
Для моих родителей внимание учителя ко мне было большой честью. В дни прогулок мама готовила нам с собой завтрак на двоих.
– Что вы, что вы! Я уже ел, – отнекивался учитель. Но по возвращении благодарил: – Спасибо, сеньора, завтрак был очень вкусным.
– Сдается мне, учитель наш еле сводит концы с концами, – говорила мама вечером.
– Учителя у нас не получают того, что заслуживают, – с пафосом провозглашал отец. – А ведь они – культура Республики.
– Республика, Республика! Еще посмотрим, что станется с вашей Республикой! И до чего она всех нас доведет!
Отец был республиканцем. Мама – нет. Иначе говоря, мама была из тех женщин, что каждодневно ходят к мессе, а республиканцы слыли врагами Церкви. Родители старались при мне не спорить, но порой кое-что до меня долетало.
– Ну что тебе сделал Асанья? Это все священник вам голову морочит.
– Я хожу в церковь молиться, – отвечала мама.
– Ты – да, а священник – нет.
Однажды, когда учитель зашел за мной и мы собирались идти ловить бабочек, отец спросил, не позволит ли дон Грегорио снять с него мерки для костюма.
– Для костюма?
– Дон Грегорио, вы только не примите это в обиду. Очень уж мне хочется сделать вам что-нибудь приятное. В знак признательности. Но умею я только шить костюмы. Больше ничего.
Учитель растерянно заморгал.
– Это мое ремесло, – с улыбкой добавил отец.
– Я с большим уважением отношусь к любому ремеслу, – после паузы сказал учитель.
Дон Грегорио носил этот костюм целый год, в нем он был и тем июльским днем 1936 года, когда я увидел его на Аламеде – он направлялся в городской совет.
– Ну как дела, Воробей? Надеюсь, уж в этом-то году мы непременно посмотрим на бабочкин язычок.
Вокруг происходило что-то необычное. Казалось, все очень спешили, но при этом с места никто не трогался. Те, что смотрели вперед, вдруг поворачивали и шли назад. Те, что смотрели направо, поворачивали налево. Мусорщик Кордейро сидел на скамейке у музыкальной эстрады. Я никогда не видел, чтобы Кордейро сидел на скамейке. Он смотрел на небо, приставив руку козырьком ко лбу. Если Кордейро вот так смотрел на небо и если замолкали птицы, это значило, что надвигается гроза.
Я услышал стрекотание одинокого мотоцикла. На мотоцикле сидел гвардеец, за его спиной к заднему сиденью был приторочен флаг.
1 2