Но потом, когда судья Соломатина зачитала приговор: «Гражданку Макарову Анастасию Васильевну за незаконную покупку краденых дров и за производство самогонки при помощи чугуна и таза оштрафовать на семьдесят рублей», – отыскала меня глазами и опять заплакала.
– Что ж ты утешал меня? – говорила на пороге, всхлипывая. – Где я такие деньги возьму? Вон еще и защитник подсунул записку – тридцать рублей требует.
– Анастасия Васильевна, – говорю, – ждите меня завтра. Приеду к вам домой вместе с председателем колхоза. И все утрясем.

На другой день я поехал в тот самый колхоз имени Димитрова, в дальнее село Веряево.
Надо сказать, что я бывал и раньше в этом селе. Еще до войны учителем работал в соседнем Гридине. Какие это были огромные села, Гридино да Веряево! Дворов по восемьсот в каждом; клубы, больницы, почтовые конторы, агропункты, по школе-семилетке на каждое село! В одном Гридине было три колхоза, да в Веряеве два. И какой мастеровой народ здесь жил: плотники и бондари, штукатуры и каменщики, смолокуры, углежоги, санники, жестянщики, – словом, мастера на все руки…
От того Веряева мало что осталось: два порядка домов, редко разбросанных по выщербленному косогору вдоль речки Пет. В конторе, в стародавнем доме, на втором этаже я застал все колхозное руководство. Не было только председателя. На эту должность прислали из Высоких Полян агронома; парторг Мотин, бывший временно за председателя, передавал ему дела, возил где-то по обширному колхозному пространству.
А здесь, в конторе, одни женщины: и бухгалтер, и агроном, и экономист, и связист, и зоотехник, и кассир, и курьер, и уборщица… Я было заикнулся: отчего это они не развозят дрова по колхозникам? Меня смяли ураганным огнем из каждой огневой точки:
– Кто будет пилить? Кто возить? На чем?
В колхозе большие земельные угодья – шесть с лишним тысяч гектаров. Но грузовиков и тракторов маловато для таких площадей. Да и то на сорок семь тракторов всего пятнадцать трактористов, на двенадцать грузовиков девять шоферов, они же еще и обслуживают три легковые машины. Доярок не хватает, скотников, комбайнеров… Да кого ни возьми – всех не хватает.
– Как же вы обходитесь? – спрашиваю.
– Из города присылают и коров доить, и землю пахать. Ну что это за пахари? Они вон по канавам ныряют, носом землю пашут.
– У нас больницы нет, пекарни… Все позакрывали.
– Да что больница! Контора наша отрезана от района. Связи нет!
– Какой связи? – обалдело спрашиваю, не веря ушам своим. – У вас испокон веку почтовая контора стояла.
– Не работает! Ни радио нет, ни телефона, ни телеграфа.
– Намедни умер главный бухгалтер колхоза – Демидов Иван Петрович. Родственников надо вызвать на похороны. А как ты их вызовешь? Вороне на хвост не привяжешь депешу. И машину в район не пошлешь – дороги развезло. Дожди вон какие! Не пошлешь ведь и трактор за двадцать километров.
– Ну, в Гридино сходили бы на почту. Это же рядом.
– И в Гридине почта не работает. Говорят, это самое… режим экономии. И лошадей нету. Так племянник бухгалтера пешком в район бегал, чтоб телеграммы дать. К следующему утру обернулся.
– Наша почта – как старая мельница: работает, когда ветер дует… и то со скрипом. – И смеются.
– Погодите, погодите… – стараюсь постичь всю премудрость этакой экономии. И не могу. Чувствую, что-то утаивают от меня. Ведь не может же контора, целый колхоз существовать без сводок и донесений. Ведь это же будет выпадение целого звена из общего потока стройных донесений, всесоюзного рапорта. И я, осененный этой догадкой, торжествующе изрекаю:
– Но такого не может быть! Ежели нет телефона и телеграфа, то каким же образом вы даете в район сводки? Ведь не держите же для этой цели почтовых голубей.
– А у нас есть полевая рация, – отвечают мне. – И в Гридине есть, по всему району раскиданы. Мы живем по-фронтовому. Небось, газеты читаете: там каждый год освещается битва за урожай. А мы на переднем крае: и оборону занимаем, и наступление ведем. Вот наша полевая рация «РТ-21-1». И позывные у нас есть – «Говорит „Браслет-16“. И начальник отделения связи тут же сидит, вот она – Силина Лидия Петровна. Просим любить и жаловать.
Да, все истинно: и рация в ящике на окне стоит, и начальник связи сидит рядом и улыбается.
– Лидия Петровна, – говорю, – отчего ж вы не пожалели племянника главного бухгалтера? Взяли бы да и передали по рации телеграммы, чтоб ему в район не бегать?
– Дак она, эта рация, только в одну сторону говорит. Специально для сводок: туда передашь, а оттуда ничего не услышишь, – отвечает Лидия Петровна. – Да и то передаем в определенное время, только в семь тридцать утра. Скажем: «Говорит „Браслет-16“. И передаем сводку: сколько молока надоили, сколько сена скосили, и все такое…
– А кто вас принимает?
– Тоже полевая рация – «Браслет-6», в райсельхозуправлении стоит.
– Откуда вы знаете, примет она вас или нет? У вас же односторонняя связь!
– Другой не дано… Наше дело – передавать сводки. Как петух прокукарекаем с утра – и с насеста долой.
– Доложил, и точка. Как на фронте. – И опять смеются.
– А вот почему с бывших фронтовиков, с инвалидов то есть, берут деньги за покос? – спросила меня кассирша, Сидорова Анна Степановна.
– За какой покос? – не понял я.
– За обыкновенный. Сена для своей коровы накосил – с него взяли девяносто рублей.
– Где накосил?
– По оврагам да по косогорам. Дикой травы.
– И за это берут?
– Берут!
– Почему же девяносто рублей? – спрашиваю.
– Из расчета тридцать рублей за тонну.
– Кто же такую цену установил?
– А шут его знает! Говорят, что на корову положено три тонны сена. Запас на зиму – вот и плати девяносто рублей. Трава-то вся, мол, колхозная. Все и платят. Вот у нас и ведомость есть. Но поскольку Сидоров Алексей Васильевич инвалид войны, с него налоги не положено брать. А за траву берут. Вроде как налог за корову. Это как, по закону?
– Нет, – говорю, – не по закону. И вообще за покосы на бросовых землях платить никому не надо. Не надо платить налог за прокорм личной коровы.
– Как не платить? – смотрят на меня с удивлением и не верят. – А мы сроду платим.

Встретив парторга Мотина на полевой дороге, я первым делом спросил его:
– Виктор Семенович, как же это вы ухитрились обложить налогом по девяносто рублей владельцев коров?
Глядит глазами юного пионера и произносит чистосердечно:
– Не понимаю.
– Ну как же? По девяносто рублей за покос берете?
– Ах, вон что! Так это ж за траву! Но здесь сроду так берут. Я эти суммы не устанавливал. Я же парторг.
– Да неужто не читали постановления насчет того, чтобы разводить личный скот?
– Постановления читал. Но указаний из района насчет отмены не было.
Святая простота! Как там у Крылова сказано? «Сильнее кошки зверя нет». Ну, если район не распорядился, то какой может быть разговор? Мало ли какие законы писаны, да не про нашу душу. Жалует царь, да не жалует псарь.
Позже я спрашивал секретаря райкома Кокорева: «Неужели вы, Анатолий Дмитриевич, не прорабатывали постановления насчет льгот владельцам личного скота?» – «Ну как же? Прорабатывали». – «Отчего же у вас в колхозах сохранился налог на корову?» – «А шут его знает! – признался простодушно. – Разве за всем уследишь? – И в сторону председателя райисполкома Артюхина: – Ты разберись с этим делом».
Конечно, за всем уследить нельзя, но добиваться того, чтобы все исполняли закон, следует. От секретаря райкома здесь многое зависит, но далеко не все. Мы еще поговорим о том, что может секретарь райкома, а что нет. А пока вернемся к истории с дровами.

Вместе с Мотиным мы ездили в Андреевку к бабе Насте. По дороге Мотин уверял меня: «Вот увидите, у этой бабки запасено дров лет на десять».
Когда-то лесные деревни Андреевка и Павловка имели свой отдельный колхоз; и школа стояла в Павловке. Теперь же в обеих деревнях народу и на бригаду не наберешь, и больше все пенсионеры.
А места прекрасные: высокие сосновые гривы кругом по горизонту, песчаные берега и чистые родниковые отмели речки Петас, и поля ровные, пространные, зарастающие у лесных полос березняком да осинником.
Анастасия Васильевна Макарова живет в крайней избушке – два окошка на улицу, да сени со скрипучей дверью, да курица Ряба, да кот Васька. Все как в сказке про деда и бабу. Только деда нет… Возле сарайчика лежали плахи сваленных дров – кучка кубометра на два. Мотин заглянул в сарайчик – пусто…
– Ну, где этот запас на десять лет? – спрашиваю его.
Молчит.
Заходим в избу; все чистенько и светло: печка побелена, полы так надраены, что желтизной отдают, на окнах светлые занавесочки. Старуха сидела на кровати, застланной лоскутным одеялом.
– Ой, сядой приехал! – встретила она меня с удивлением.
– Кто вам дрова колет? – спрашиваю я.
– Ванюшка-дурачок из Павловки. Раньше я ему платила папиросками. А теперь он поллитру просит. – Она показала квитанцию на штраф, и глаза ее опять, как там, на суде, заслезились. – Не пожалела судья-то.
– Анастасия Васильевна, – говорю, – нельзя же самогонку варить. Это по закону запрещено. Судья не виновата, она избрала для вас самое малое наказание.
– Да я это… я не жалуюсь. – Она быстренько утерла кулаком слезы и с ожиданием уставилась на Мотина. – Виктор Семеныч, как же мы теперь?
– Ладно… Деньги не плати без моего ведома. Разберемся. А дров тебе привезем.
– Где дочь ваша живет? – спрашиваю я старуху.
– Вон, напротив, – указала она в окошко на большой дом, стоявший крайним, но с другого порядка. – Да ведь она уж полгода с постели не встает. Убилась она.
– Как убилась? – спросил я Мотина.
– Сено возили на ферму. Она и упала с возу. А земля была мерзлой. Теперь болеет. На пенсии.
Мы поехали к заведующей овцефермой; и здесь на дворе и около не было десятилетнего запаса дров. Осиновые хлысты, за которые она и попала под суд, валялись тут же, возле дома. К нам подошла хозяйка, Мелехина Мария Максимовна.
– Что ж вы их не распилите? – спрашиваю ее. – Они скорее подсохнут. Не то и гореть не будут.
– Мы их купили для починки забора да повети… – Она виновато улыбнулась, как бы оправдывая перед Мотиным своего брата, который выглядывал в притвор из сеней. – А дров мы еще и не запасали.
– Откуда хлысты привезли? – спрашиваю.
– Да, наверно, с мертвой деляны, – ответила Мелехина.
– Это что за мертвая деляна?
– А вон там, с краю леса. Срезали ее года два назад, да и бросили гнить. Она будто в дело не годится. Вот с нее и таскают.
– Съездим! Поглядеть надо, – сказал я.
– Давайте! – Мотин сел за руль.
Но Мелехина задержала его:
– Виктор Семенович, когда же колодец нам сделают? Ведь совсем завалился. Мы ж на Петас за водой ходим.
– Ты же знаешь, у нас ни одного колодезного мастера нет.
– А как же быть?
– Ищите мастера! А мы оплатим работу.
До лесу было метров шестьсот – семьсот. За березовой опушкой облесья мы увидели ту мертвую деляну: срезанные деревья лежали вповалку, накрывая друг друга, на огромном пространстве; лист давно уж облетел и черным прелым месивом густо покрывал землю; оголенные сучья торчали во все стороны, и некоторые, освобожденные от гниющей коры, белели, как кости. А отдельные осины еще зеленели; лежа на боку, подпитывались остатками соков недорезанной коры и луба, соединяющими дерево с пнем.
– Это что за мамаево побоище? – спросил я.
– Тонкомерный лес… Что покрупнее – взяли, а остальное бросили. Вот отсюда и таскают ухари-трактористы хлысты и торгуют ими. И зараза отсюда идет, на здоровый лес перекидывается.
– Что же вы молчите? За такие вещи наказывать надо.
– Деляна-то леспромхозовская. Он нашему району не подчиняется. Мы для него – что китайцы, обитатели другого государства… – Помолчал и с тоскливым безразличием, вроде самому себе, признался: – Совестно и за старух, которых судили, и за эту вот гниющую свалку. В своем же лесу не можем порядка навести. Эх!.. – и заковыристо выругался.
– Виктор Семенович, – говорю ему, – привезли бы дров тем же старухам и совесть, свою не терзали бы.
Только губы покривил и как-то отрывисто хмыкнул:
– Знаю, знаю, во всем я виноват… И что старух судили, и что коров некому доить, и что землю пахать некому… Поехали домой!
Ехали всю дорогу молча: у въезда в Веряево остановились возле новостройки. Десять парней-студентов во главе с девицей-десятником закладывали кирпичную контору: клали неумело, задевали кельмой суховатый жесткий раствор из ящика, ляпали отдельными кучками, придавливая их кирпичом. Швы получались неровными и с пустотами. Я по старой своей прорабской привычке подозвал десятника и сказал ей, что в такой жаркий день силикатный кирпич надо смачивать, и наброс делать ровный, постелью, тогда он схватится – и стена будет крепкой. А такую кладку через полгода корова рогом зацепит и развалит. Она развела руками: я им, мол, говорила. Так не понимают. Они же студенты из сельхозинститута, бойцы стройотряда.
– Ага, бойцы! – усмехнулся Мотин. – Все в солдатиков играем, в трудармию. И кто ее только придумал!
– Игру, что ли, или трудармию? – спросил я.
Он как бы не расслышал вопроса и продолжал свое:
– Нам запланировано построить восемь двухквартирных домов для специалистов. Ведь народу нет, хоть караул кричи. Ну кто сюда, в глушь, пойдет, если не дашь квартиру? А строить их некому. Районная стройконтора маломощная. Вон прислала один отряд… За год контору построят – и то хорошо. Эдак мы совсем тут запсеем. Без дороги и новой деревни нам не житье.

Ну вот, скажет иной рассудительный читатель, все ведь ясно как божий день. Запущенность. И куда смотрит районное начальство? А смотрит оно все на те же расхлобыстанные дороги, или, вернее, не дороги, а расхлестанные автомобильными колеями луга и поля да на выщербленные ветхозаветные деревни. И, прямо скажем, смотрит невесело.
Я говорил с первым секретарем Пителинского райкома партии Анатолием Дмитриевичем Кокоревым. Ведут они строительство двух дорог: одну, на Темирьево, уже пять лет, по километру за год, другую, на Мочилы, такими же темпами.
1 2 3