Рассказы -
Борис Можаев
ПЕНСИОНЕРЫ
– Кто очередной? – Минеевич вскидывает светлую сквозную бороденку и строго смотрит в зал.
Он сидит за кумачовым столом на сцене, справа от него председатель колхоза, слева – парторг, а где-то за его спиной бригадиры и сам председатель сельсовета. Шутка сказать! Минеевич руководит колхозным собранием впервые в жизни. От волнения нос и глаза его покраснели, словно он только что луку наелся.
– Кто очередной?!
В середине зала качнулась чья-то голова в бараньем малахае, потом поднялась загорбина в рыжем полушубке, выплыла в проход и только тут разогнулась. Высоченный старик в шубных чембарах, которые отвисали на нем, как пустой курдюк у заморенного за зиму барана, снял малахай и, держа его, словно крест, у груди, степенно поклонился лысой головой сначала президиуму, потом залу.
– Граждане колхозники, – сказал он президиуму, затем, повернувшись в зал, – товарищи мужчины, – и, прошамкав беззубым ртом, добавил: – …и протчие женщины. Поскольку, значит, я, как и всякий живой человек, должен кормиться, я и составил заявление. – Он вынул из кармана чембар тетрадный листок, развернул его и протянул к сцене, а сам – ни с места. – В котором и подаю прошение на пензию. Прошу не отказать.
– Передайте заявление, Викул Андриянович! – Председатель колхоза кивнул, кто-то взял у Викула заявление и передал в президиум по рядам. Председатель уставился в тетрадный листок; его яркие сочные губы были чинно поджаты.
Минеевич все так же напряженно смотрел в зал, положив перед собой на столе сжатые кулаки, как пару гранат.
– Ну как, товарищи, решать будем? – спросил наконец председатель.
– А чего там решать! У него стажу колхозного нет. Какая может быть пензия! – отозвался первым Минеевич.
– Ты, Викул, где был, пока не состарился? – спросили из зала.
– Дак вы же все знаете… где. Но меня это самое… ребилитировали. – Викул пошамкал и добавил: – Восстановили, одним словом.
– Вот и ступай туда. Там и спрашивай себе пензию. А на чужой каравай рот не разевай.
– Он у нас черствый… У тебя и зубов нету. Х-хе, – злорадно захохотал тот же голос.
– Куда ж я пойду… Поскольку инвалид, престарелый… – сказал Викул.
– Нет, старики… Вырешить мы должны, – поднялся древний, но все еще юркий, маленький Карпей, замуравевший какой-то землисто-серой щетиной, как еж. – Викул, он человек с уважением.
– А что толку от его поклонов! Все равно на работу он не ходит, – сказал кто-то из президиума.
Карпей быстро обернулся к президиуму:
– Совершенно правильные слова сказали… Я только насчет почтительности, стало быть… Викул, он, може, и пошел бы. Мужик почтительный, отчего не сходить? А куда же он пойдет? Може, где он был, там теперь и нет никого. И начальников распустили. Не-е! Вырешить мы должны.
Карпей, торопливо дергая сухонькой головой в стороны, как гусь, заглотавший корку хлеба, победно сел.
– Нет, мы должны вырешить.
– Я грю, стажа у него нет…
– Смотри-ка, председатель, кабы тут обману не было! – загалдели со всех сторон.
– Да стаж у него колхозный и в самом деле малый. – Председатель теребит заявление Викула и смотрит на него так, для порядка. – Значит, всего работал здесь шесть лет, а нужно двадцать пять…
– А что там работал, рази это не в зачет? – спрашивает Викул.
Председатель, совсем еще молодой человек, выпячивает красную, будто с мороза, нижнюю губу, подымает девичьи тонкие брови – силится взвесить Викуловы сроки – и наконец произносит, пожимая плечами:
– Конечно, все надо засчитывать. Но поскольку мы колхоз… у нас есть свой устав… Как собрание решит.
В зале опять заволновались:
– Он там и утром и в обед пайку хлеба получал…
– А мы деруны пекли…
– Хлеба-то не давали на трудодни…
– А ему пайку три раза в день!..
– Дак ведь я ж за эту пайку норму выколачивал!
– А мы что, не работали?
– Зачем все кричите? – приподнялся в президиуме сухопарый татарин с оголенной кирпичной шеей, вылезавшей из облезлой фуфайки. – Пускай Пешка скажет. Она, это самое, парьторг.
– Жасеин! Я сколько раз говорил тебе: не Фешка, а Фетинья Петровна, – строго обрывает его председатель колхоза и косо смотрит на широкогрудую, широколицую Фетинью Петровну.
– Какой разница! Пускай будет Петинья Петровна.
Фетинья Петровна зарделась до ушей:
– Дак ежели каждый, кто вернулся, пойдет к нам в колхоз на пензию, тогда чо же будет? На трудодни не хватит.
– Расшиби вас паралик!..
– Я в таком деле несогласная.
Бабы зашумели, заволновались.
– Цыц вы, проклятущие! – не вытерпел Парамон и встал с места спиной к президиуму, лицом к задним рядам, где на скамьях густо сидели колхозницы. – Вам какое равноправие дадено? Голосовать?! Вот и сидите – ждите. А тут мы и без вас разберемся.
– Ты уж помалкивай, Лотоха! – крикнула на него Фетинья Петровна. – Ишь раскричался! Мы еще разберем тебя за домашнее самоуправство.
– Какое ишшо самоуправство? – Парамон с вызовом обернулся и наклонил голову, словно бодаться решил.
– На жену кто руку подымал?
– А ежели за дело? Что ж это за порядок завели: бабу свою нельзя поучить? Дак она тебе на шею сядет. – Он стукнул себя по сухой и морщинистой шее.
– Тебе сядешь на шею…
– Дан на его шее, ровно на суку, воробей, может, и усядется.
Парамон азартно замахал руками, стараясь унять смеявшийся зал.
– Садись, садись, – кивнул ему председатель колхоза. – Дойдет и до тебя черед.
– Мы еще разберем его… Кто у Криволаповой опару хлебную выпил? – Фетинья Петровна погрозила пальцем.
– Может, мякину ишшо съел? – огрызнулся Парамон, но сел быстро, как в воду нырнул.
А Викул, чуя, что его «пензия» ускользает, поднял руку и помахал шапкой:
– Я в колхоз вступал ай нет?
– Вступал, – ответил Минеевич.
– Чего я отнес туда? Значит, два хомута ездовых, два пахотных, три бороны, одну железную, – Викул загибал пальцы, – дроги на железном ходу.
– Все понятно, Викул Андриянович, – останавливает его председатель колхоза.
– А ты, председатель, не перебивай! Дай слово сказать человеку, – поднялся чернобровый, богатырского сложения кузнец Филат Олимпиевич. – Не то иной человек блоху привел на аркане в колхоз, а туда же за пензией топает… За что, к примеру, Карпею Ивановичу выдали пензию? Что он, внес в колхозную кладовую накопления?
– Извиняем, извиняем… – с готовностью отозвался Карпей. – Я в Назаровке вступал в колхоз. Там я сдал поболе вашего.
– Вот и ступай в Назаровку за пензией! Стаж свой где растерял?
– Товарищи, ведь он же самый старый у нас! – вступается за Карпея председатель. – Ему еще в то время, когда колхоз создавали, уже пенсию надо было платить.
– Совершенно справедливые слова говорите, – ввернул Карпей.
– Сколько вам лет, Карпей Иванович?
– Второй годок после сотни…
– Ну что ж вам еще! – Председатель махнул рукой, и те сели.
Помедлив, сел и Викул.
– Значит, голосуем, – сказал Минеевич. – Кто за то, чтобы Викулу пензию отказать?
Руки поднялись довольно густо.
– Пешка пусть считает…
– Жасеин, опять!
– Петинья Петровна, какой разница…
– Чего ж считать? И так ясно, – говорит Фетинья Петровна. – Большинство против.
– Вот видите, Викул Андриянович, не получается у вас с колхозной пенсией, – обратился председатель колхоза к Викулу. – Придется вам ждать государственной пенсии.
Но Викул встает, тычет себя шапкой в грудь и заведенно произносит:
– Дак же обсудить надоть.
– Все уже, все!.. Голосование было…
– Одно дело – голосование, другое – обсудить надоть. Мне никак нельзя без пензии. – Он опять кланяется президиуму, потом по сторонам: – Товарищи правление! Товарищи мужчины и протчие женщины…
Но его никто не слушает. Председатель, косо поглядывая на листок с повесткой дня, лежащий перед Минеевичем, произносит:
– Разбирается заявление Черепенникова Федула Матвеевича.
– Очередной! – выкрикивает, опомнившись, Минеевич и смотрит в зал.
Встает Федул, плотный квадратный старик с лихо закрученными усами, краснощекий, черноглазый еще по-молодому. Браво расправив грудь, он рыкнул на Викула:
– Кого тебе ишшо надо? Вырешили старики – и надевай шапку. Садись!
– …поскольку кормильца лишен, – твердит свое Викул.
– Вам будут хлопотать пенсию через сельсовет, Викул Андриянович, – пояснил председатель колхоза и кивнул в сторону председателя сельсовета.
– Дадим ему что положено как одинокому. Но учтите, тогда его надо из колхоза выводить. – Председатель сельсовета сел, и стул под ним жалобно скрипнул.
– А у вас таких правое нету, чтобы выводить меня из колхоза. Два ездовых хомута сдал, три бороны, одну железную, да дроги на железном ходу, да плуг двухлемешный…
– Ясно, ясно, Викул Андриянович, – успокаивает его председатель колхоза. – Решили с вами… Садитесь. Похлопочем.
Викул наконец садится, но все еще бормочет про себя:
– Обсудить надоть… Я тоже закон знаю.
Федул держит руки по швам и с готовностью таращит глаза на президиум. Как только председатель колхоза обернулся к нему, он скороговоркой отчеканивает:
– Я тоже сдал в кладовую накопления: двух кобыл, одну жеребую, бричку на железном ходу, двенадцать метров пеньковой веревки для постромок…
– Ты лучше скажи, где ты работал? – перебивает его Фетинья Петровна.
– А где ж? В колхозе и работал…
– В колхозе? – весело переспрашивает Фетинья Петровна. – А кто ж тебя видел, как ты работал?
– Могут подтвердить свидетельским показанием Амос, Феоктист, Микиш…
– Это какой Микиш? – спрашивает Минеевич.
– А Черепенников!
– Дак он же второй год как помер.
– Ну тогда Симеон, – не сморгнув глазом отвечает Федул.
– Ты самулянт! – взрывается Минеевич. – Ты всю жизнь просамулировал…
– А ты прорыбачил, – отбивается Федул. – На пасеке бабу оставишь, а сам на реку… Теперь ишшо на сцену залез. Слазь оттудова… Не заслужил!
– Да я тебя слова лишаю! – грохнул Минеевич кулаком по столу.
– Лишенцев теперь нету! Упоздал на сорок лет… Хватит…
– Ты как был подкулачником, так и остался! – крикнул, багровея, Минеевич.
– А ты раскулаченными холстинами торговал… – не сдавался Федул.
Минеевич заерзал на стуле и беспокойно озирался по сторонам, как бы ища поддержку в президиуме. А в зале смеялись и топали ногами.
– Федул Матвеевич, припомните все ж таки, где вы работали? В какой бригаде? – спрашивает Фетинья Петровна.
– Вот те раз! – пучит глаза Федул. – А кто вас всю войну дровами обвозил? Школу, сельсовет…
– Тять, это ж ты от райтопа работал, – дергает его за полу сидящий рядом сын-тракторист.
– А ты молчи! Тебя не спрашивают… – отымает полу Федул. – А кто в бойной работал?
– Бойная от сельпа была! – кричит Минеевич.
– Хорошо. Ладно… А кто десятидворкой по дорожному делу руководил? Кто вас выгонял с подводами на щебень, за песком? Это вы мне так теперича отплачиваете!.. Мстительность ваша, и больше ничего…
– Это обчественная нагрузка…
– Не юляй… В какой бригаде работал?
– Садись, тятя, садись…
– А ты молчи! – Федул скидывает с себя полушубок, за который тянет его сын, и торопливо начинает выдергивать рубаху из-под пояса. – А теперь учтите такую прокламацию. Поскольку я награжденный «Георгием» и воевал в последнюю очередь в мировую… Ишшо в японскую на Цусиме, на «Цесаревиче» то есть. А в плен попадал!.. Это как можно отбросить? Что надо мной там японец исделал? – Он заголил по самую шею рубаху, обнажив синевато-белое брюхо и мускулистую, заросшую седыми волосами грудь. На его груди, размахнув крылья, парил татуированный орел; в когтях он нес женщину, у которой вместо головы приставлен был сморщенный Федулов пуп. – Вот какие протчие предметы оставил на моем теле плен, – торжественно произнес Федул в наступившей тишине, поворачиваясь во все стороны оголенным брюхом. – Спрашивается, когда ж мне было работать? Иль и это не в зачет?
– Ты нам пузо не показывай. Его в протокол не запишешь. И птицу твою мы видели. Опусти рубаху! – повышает голос председатель сельсовета. – Ты что, не знаешь, как отвечать надо? В какой бригаде работал, говори?!
Федул опустил рубаху и молча стал запихивать ее, оттягивая пояс штанов.
– А что его спрашивать? Голосовать надо, – сказала Фетинья Петровна.
– Поскольку Федул Черепенников стажу колхозного не подтвердил, ставим на голосование. Кто за то, чтобы пензию Федулу не давать? – спросил Минеевич.
– Можно не считать. Картина ясная – почти единогласно. Опустите руки, – сказал председатель колхоза. – И последний вопрос: какую пенсию назначим Максиму Минеевичу Пустовалову? – Председатель взял со стола заявление Минеевича и прочел: – «Поскольку я создавал колхоз, был в активе и безотлучно выходил на работу, а не какой-нибудь тунеядец, прошу назначить мне двадцать рублей в месяц». Кто имеет слово?
– Ты создавал колхоз!.. Как это так? – крикнули из зала.
Минеевич, опираясь на стол, встал:
– Которые молодые – не знают как раз… У Толоконцевой горы стояла Панфилова мельница. В тридцатом году ее растащили, а Панфила сослали, то есть вослед. Феоктист, не дай соврать! Помнишь, в двадцать девятом годе мы всемером у Панфила собрались на помол?
– Феоктист за дровами уехал, – ухнул кто-то басом из зала.
– Егор Иванович, не дай соврать… Ты ишшо маленьким был, – метнулся Минеевич к старшему конюху, сидевшему за его спиной в президиуме.
– Я не помню, – ответил Егор Иванович, краснея: весь президиум обернулся и смотрел на него.
– Да не с тобой, чудак-человек… С отцом твоим ездили на помол… Значит, я, Иван, Феоктист…
– Ты не юляй! – кричат из зала.
Этот окрик точно подстегнул Минеевича, он передернул плечами, вскинул сердито бороденку и сам пошел в наступление:
– Как впервой назывался наш колхоз, ну? «Муравей»… Мураш то есть. А кто ему дал такое название? – сердито крикнул он в зал и, не дождавшись ответа, погрозил кому-то кулаком: – Я придумал! А через чего?.. Сидели мы в мельничном пристрое… Сговорились: артель создавать. А какое название? Смотрю я – по моим чембарам мураш ползет. Я его цоп – и кверху. – Минеевич вскинул щепоть, словно в пальцах у него был зажат этот самый муравей.
1 2