Вот рабочие жалуются.
– На то, что дешево?
– Нет, на то, что поросята потом дохнут. Видите ли, для отчетности ОРСу выгодно проводить поросят проданными, пусть даже дешево. Это значит – помощь населению. А какая же это помощь – одна видимость. Я им запрещал, да не слушают меня. – Он говорил равнодушно, не веря, что его слова что-то могут изменить.
– А Мазепа знает?
– Мазепа все знает.
– Почему ж он не запретит?
– Не выгодно ему с ОРСом ругаться. Без мяса оставят… Рабочие и так разбегаются. А план выполнять нужно.
Вошел Попков, за ним высоченный мужчина в тулупе, с кнутом в руках. Это и был Гетман, здешний лесник. Он уже собрался ехать на Мади, вслед за Мазепой.
– Зачем вы за ним гонитесь? – спросил я лесника.
– Ему новые лесосеки дали… Не проверишь – он обязательно лишку прихватит. Да выберет, что получше.
– Возьмите меня… Мне он тоже нужен.
Гетман критически осмотрел мою куртку.
– В этой одежке до пупа только за девками бегать – полы в ногах не путаются. А в санях да по тайге тулуп нужен.
– Тулупов у нас нет, – сказал ветврач. – Так что поезжайте с Попковым до Ачинского.
– За Банном перемело дорогу? – спросил Попков.
– Перемело. Но с утра машины пробили, проедешь, – успокоил его лесник.
– Вот опять же непорядок, – снова сердито заговорил шорник, поглядывая с неодобрением на меня. – Ведь каждый день за этим Баином машины вязнут. Переметает не больше километра. Что бы плетень там поставить? Нет никому до этого дела… – Он смотрит на меня с такой укоризной, словно я-то и есть главный дорожный мастер.
Чтобы как-то оправдать себя в глазах шорника, я спросил Евстафия Дмитриевича:
– А почему снегозадержатели там не поставят?
– Не знаю, – пожал плечами ветврач. – Оно дело-то пустяковое, да сверху никто не распоряжается… Видать, привыкли.
– Теперь дорога сносная, – возразил свое Попков. – Зачем понапрасну обижаться. Вот летом фасон другой…
– Это уж точно… Летом тяжельше.
– Сахару месяцами не было.
– Что там сахару! Хлеба не подвозили…
– А нынче и хлеб и сахар… Магазин вон торгует. Чего еще надо?
– Зачем обижаться? Теперь жить можно.
– Точно, точно, – повторяли со всех сторон, и даже шорник согласно кивал головой.

Километровый участок дороги за Баином мы пробивали медленно метр за метром; машина дрожала от рева и напряжения, продвигаясь мелкими рывками по заметенной колее. И когда уже оставалось рукой подать до лесной опушки, грузовик затрясся, как в ознобе, и стал.
– Так… Понятно! – Попков выключил зажигание и вылез из кабины.
С минуту он осматривал задние скаты, зачем-то бил каблуком по неподатливой, как дерево, резине и наконец изрек:
– В колесник сели… Это мы си-ичас.
Он полез в кабинку, сдвинул сиденье и выбросил оттуда грязную брезентовую куртку, топор, пилу и лопату.
– Дай покопаться? – попросил я.
– Сиди! – он взял лопату, встал на одно колено и начал откидывать снег из-под задних колес.
– Это еще ничего… Снег ноне неглубокий. Вот в марте сядешь – беда. Не докопаешься.
По словам Попкова получалось так, что я попал в самую счастливую пору его шоферской жизни. Вот комедиант! Меня это стало раздражать.
– Значит, у вас теперь самая легкая пора?
– Чего? – он перестал копать и глядел на меня с недоумением.
– Легкая пора, говорю, у тебя.
– Ага! И у тебя сейчас будет легкая пора, – подмигнул мне Попков. – Ну-ка, подай куртку! Та-ак… А теперь лезь под машину! Полезай, полезай! Во-от… Протаскивай рукава сквозь колесо… Та-ак! Ташши, ташши! Чего смотришь? Ну-к, дай сюда.
Он, сердито сопя, стал повязывать брезентовую куртку на заднее колесо. Рукава протянул между скатами и скрутил их жгутом. Потом залез в кабину, громко хлопнул дверцей. Заурчал, завизжал мотор, затряслась машина, и бешено закрутились задние колеса, поднимая снежную пыль. Ни с места…
Попков высунулся из кабинки:
– Эй, из конторы! Возьми топор и дуй в лес. Вагу сруби подлиньше… Да еще чурбак! Вывешивать машину будем.
А потом негромко матюгнулся вслед мне:
– Легкая пора! Язви тя…
Странно, меня ничуть не обидела ругань Попкова. Мне даже доставляло какое-то непонятное удовольствие его озлобление. Еще несколько минут назад я думал о скверной привычке человека довольствоваться малым.
Но это была привычка циркача, танцующего на канате. А что нам стоит? Перекувыркнуться? Пожалуйста! Все очень просто… Но не вздумай сказать ему, что работа его и в самом деле простая и легкая.
Пока я вырубал вагу и чурбак, пока нес их из лесу, обливаясь потом, возле грузовика уже крутился «газик», а мой шофер командой ал, размахивая руками:
– Давай назад! Осади, говорят!! То-ой!
– Эй, из конторы! – крикнул он, увидев меня. – Ты что, в лес по грибы ходил, что ли ча? Давай сюда! Чего остановился? Обрубок клади под колесо… Та-ак! Да это ж нешто вага? Это ж бревнище! Хоть в венец укладывай… Эх, заставь богу молиться… медведя.
Он подошел к «газику», открыл правую дверцу:
– Как вас по имени-отчеству, извиняюсь?
– Иван Макарович, – раздалось из «газика».
Потом тяжело вылез хорошо одетый грузный мужчина. Я узнал директора леспромхоза Пинегина. Мы поздоровались.
– Берись за верхушку, Макарыч! – подвел Попков Пинегина к ваге. – И гни, дави ее!
– Из конторы! – обернулся он ко мне. – А ты поддерживай ногой чурбак и тоже на вагу ложись… Брюхом. Та-ак! – Попков залез в кабину и продолжал оттуда командовать. Он включил мотор. – Ну, взяли. Р-раз-два! Эй, поехала…
Мы подняли засевшее колесо, «газик» натянул трос, и грузовик медленно выполз на пробитую колею.
Попков собрал свой шанцевый инструмент, отвязал с колеса брезентовую куртку и спросил меня:
– Со мной поедешь или пересядешь к ним?
– А вы куда едете? – спросил я Ивана Макаровича.
– На Мади. Мазепу ищу.
– И мне он нужен, Мазепа. Подвезете?
– Пожалуйста.
Попков кивнул мне:
– Ну, бывай, помощник из конторы.
Так и не простил он мне «легкой поры».
Иван Макарович подал ему руку и сказал уже в «газике»:
– Орел… Сразу видно – мазеповской выучки.
Иван Макарович человек приятный, обходительный – светлая улыбка постоянно на его лице. И одет он как-то весело: светло-белые валенки, серое пальто, серый каракуль… И шутит как-то весело:
– Наши хозяйственники рупь в карман кладут, десять на дорогу бросают.
– Мазеповская выучка, – сказал я.
– Ты Мазепу не трогай… Он уже в счет будущего года работает.
Мы подъехали к реке Бурлиту… Длинный бревенчатый мост, настланный по каким-то деревянным козелкам и по неокрепшему льду, местами перехлестывала вода, вырывавшаяся из промоин и трещин. Река кипела. Ехать по такому шаткому основанию было рискованно. Иван Макарович вылез из машины, потрогал валенками бревна, вздохнул.
– Эх, Мазепа ты, Мазепа! Атаман ты, и больше ничего… Видал, какая стихия? – спросил он меня, кивая на кипящую реку. – А они каждый день мотаются по ней. Башки отчаянные! Одначе, с волками жить – по-волчьи выть, – сказал он, влезая в «газик», потом смиренно своему шоферу: – Давай, Петя! Плыви…
Но как только «газик» забарабанил по шаткому бревенчатому настилу, Пинегин приоткрыл дверцу.
– Ты на всякий случай тоже приоткрой дверь-то, – обернулся он ко мне. – Все успеем вынырнуть.
Он опасливо заглядывал в реку, вытягивая, как гусь, шею:
– Да тут вроде и неглубоко, а, Петя?
– Местами по шейку, – тихо ответил Петя.
– Вот обормоты! Даже бортовых бревен не положили… Да куда ты на край-то лезешь? – крикнул Пинегин.
– Чуток занесло.
Петя, остроносенький белобрысый паренек в черной фуфайке, как скворец, сидел сгорбатившись, крепко вцепившись в баранку, положив подбородок на руки, и пугливо таращил глаза.
– Весной на этом месте растащило мост… «ЗИЛ» провалился, – сказал Петя. – Шофер вон там, у Монаха, вылез. – Он кивнул в сторону высокого черного камня, одиноко торчащего из воды.
– Да, купель в эту пору так остудит, что штаны примерзнут, – сказал Пинегин.
«Газик» приостановился; сразу за мостом разлился широкий заберег с раскрошенным снегом и льдом.
– Прикройте двери, – сказал Петя. – С разгона пойдем. Не то сядем в этой квашне.
Я захлопнул дверцу.
– А здесь не глубоко? – Пинегин вопросительно посмотрел на шофера.
– По-моему, по дифер.
– Ну давай… С разгона так с разгона…
Но дверцу Пинегин все-таки не прикрыл; и пока «газик» шумел колесами по воде, он напряженно поглядывал, как волны обмывали подножку. Наконец мы выскочили на прибрежный откос.
– Сколько героизма проявляется на одной только дороге! – сказал Пинегин, облегченно вздыхая и шумно хлопая дверцей. – Скромные, незаметные труженики… А чуть поскреби каждого – романтик! Мало мы говорим о них, мало пишем! Простите за любопытство, вы очерк о Мазепе думаете написать? – спросил он, обернувшись ко мне.
– Пожалуй, нет.
– А что же, если не секрет?
– Еще не знаю.
– Он стоит и очерка. Сам покоя не знает и другим не дает. – Пинегин торжественно умолк, чтобы дать почувствовать значимость сказанного.
– Такие кадры – наша опора, – сказал он через минуту. – Завтра в райкоме совещание передовиков. От Мазепы целая бригада будет. Вот так…
– Вы представляете, сколько стоит временный мост через Бурлит? – спросил я Пинегина. – Ну, хотя бы приблизительно…
– Зачем приблизительно? Я могу вам точно сказать – десять тысяч списывают на него ежегодно.
– Десять тысяч! За двадцать пять лет – двести пятьдесят тысяч… два с половиной миллиона рублей на старые деньги! – считал я вслух. – За эти деньги можно было четыре постоянных моста построить.
– Но вы не учитываете фактор времени, – снисходительно улыбнулся Пинегин. – Времянку за неделю наводят, а постоянный мост и за год не построишь.
– Да кто же за нами гонится?
– Время такое… Стране нужен лес сегодня, а не вообще…
– А завтра не понадобится?
Пинегин даже не взглянул на меня, – то, что он говорил, казалось ему настолько очевидной истиной, что и доказывать не нужно:
– Мы должны торопиться… Обязаны!
– А если я не хочу торопиться?
Пинегин наконец обернулся и весело поглядел на меня:
– Жизнь заставит!

Мади встретила нас огромными штабелями бревен; они тянулись как высоченная крепостная стена вдоль по-над берегом промерзшей до дна речушки. Медно-красные в корне, желтовато-масляные на срезах, как располосованные свежие дыни, они поражали своими размерами; крайнее кедровое бревно, у которого мы остановились, в поперечнике было под крышу «газику». Казалось, что эти громадные кедры валили под стать им великаны-люди, а потом, играючи, укладывали их, как кирпичики, в эти стены. Но люди были самые обыкновенные, даже большей частью малорослые, все, как один, в серых выгоревших фуфайках, в кирзовых сапогах, – сидели они тут же, на бревнах, курили. Поодаль стоял черный, как ворон, длинноносый автокран. Неужели все эти горы они наворочали? Не верилось.
Откуда-то из лесу доносились глухие раскатистые удары; будто кто-то колотил там по мокрому белью огромным вальком.
Мы вылезли из «газика», поздоровались.
– Мазепа здесь? – спросил Пинегин.
– Был… Только что уехал в Ачинское.
– На чем?
– На хлебовозке…
– Ах ты, неладная! – Пинегин обернулся ко мне: – Может, догоним?
– Надо сходить на нерестилища.
– А что там?
– Посмотрим! Как пройти на Теплую протоку? – спросил я лесорубов.
От автокрана подошел черноглазый скуластый паренек, подал нам по очереди маленькую, но жесткую руку.
– Мастер, – представился он. – Между прочим, моя фамилия Максим Пассар.
– Хорошо работаете! – весело сказал Пинегин, кивая на бревна. – Но как вы их вывозить отсюда станете?
– О, милай!.. Весна все сволокет, – ласково щурясь, отвечал маленький, но длиннорукий мужичок. – Вы не глядите, что эта речушка воробью по колено. А взыграет, вспузырится… так попрет, что верхом на лошади не угонишься…
– Нам нерестилища надо посмотреть… Теплую протоку, – сказал я Пассару.
– Туда в обход надо. Лесом нельзя – валка идет.
Из лесу, прямо на нас, словно танк, поднимая с треском молодняк, выпер черный стосильный трактор. Здесь, на раскряжевочной площадке, он развернулся, утробно всхрапнул и умолк.
– Отчаливай! – крикнул тракторист.
Один раскряжевщик бросился снимать чокер с огромного кедрового хлыста, приволоченного трактором.
– Вот это кедровина! Кубов на десять будет…
– Две нормы на рыло…
– Боров!
– Слон!
– Китина…
Поваленный кедр и в самом деле напоминал исполинскую тушу кита; и петля стального троса была внахлест затянута на суковатой развилине, как на хвостовом плавнике. За кедром тянулся глубокий черный след вспаханного им, перемешанного с землей снега… Широченная борозда! Кора его была вся облита, ободрана о корневища. А сколько он поломал, повыдрал с корнем, похоронил молодняка на этом долгом пути, подумалось мне.
– Пойдемте через лес! – сказал я Пинегину. – Валку посмотрим.
– Но туда нельзя.
– Пассар нас поведет… Как, Максим, проведете?
– Если не боитесь, конечно, можно такое дело…
Я смотрел на Пинегина. Он откашлялся, вынул платок, долго утирался.
Наконец сказал своему шоферу:
– Подожди меня здесь, Петя.
Мы пошли по черной борозде, проложенной кедром; она завиляла, пересекаясь с такими же глубокими бороздами, извиваясь вокруг уцелевших раскоряченных ильмов да стройных, стального воронения, ясеней.
– Э-ге-гей! – кричали нам вслед. – Смотрите поверху, не то рябчик долбанет.
– Это что еще за рябчик? – спросил Пинегин Пассара.
– Сучки у нас так называются.
Кедровые сучья, перемешанные с валежником, с покалеченным, искореженным молодняком, повсюду высились в завалах – не перелезть…
Сверху, с заломанных, обезображенных деревьев тоже свешивались кедровые сучья, комлями вниз, тяжело покачиваясь, готовые в любую минуту сорваться и ринуться вниз.
– Идите только за мной… В сторону ни шагу, – сказал Пассар.
Мы вытянулись гуськом, шли молча след в след, словно по сторонам было минное поле. Глухие ухающие удары, доносившиеся с лесосеки, перемежались теперь с раскатистым треском, напоминавшим пулеметные очереди.
Потом стал долетать до нас высокий, комариный голос пилы, и чем ближе мы подходили, тем надсаднее, ниже и злее становился этот звон.
1 2 3 4