– Доллары! – кричал через дверь Эмануэле. – Доллары!
Наконец она открыла и показалась на пороге в капоте, похожая на какую-то аллегорическую скульптуру. Ее поволокли вниз по лестнице и погрузили в такси. После этого на приморском бульваре они зацапали Фашистку, прогуливавшуюся с собачкой, в привокзальном кафе – Пупсика, щеголявшую в горжетке из лисы, а в гостинице "Мир" – Негритоску с неизменным мундштуком из слоновой кости в зубах. Затем нашли еще троих новеньких, которых привела синьора из "Кувшинки". Эти все время хохотали и почему-то думали, что их везут за город. Кое-как рассадили всех. Эмануэле уселся впереди, немного встревоженный тем гвалтом, который подняли женщины, стиснутые на заднем сиденье. Что касается Шофера, то его беспокоило только одно – как бы не лопнули рессоры.
Вдруг какой-то тип, как видно задавшийся целью угодить под колеса, выскочил на дорогу и сделал им знак остановиться. Тип оказался мальчиком с луковичным лицом, волочившим в "Бочку Диогена" ящик пива и блюдо с едой. Мальчик хотел, чтобы его подвезли. Дверца распахнулась, и малыша со всей его кладью словно всосало в машину. Такси покатилось дальше. Ночные гуляки изумленно таращили глаза вслед автомобилю, летевшему как "Скорая помощь", из которого несся пронзительный поросячий визг. Внезапно внимание Эмануэле привлек какой-то долгий треск, повторявшийся с небольшими промежутками.
– Смотри, как бы чего с машиной не случилось, – сказал он, повернувшись к шоферу. – Ты разве не слышишь? Что-то трещит.
Шофер покачал головой.
– Это мальчик, – ответил он.
Эмануэле вытер холодный пот.
Как только такси остановилось перед "Бочкой Диогена", мальчик, как пробка, вылетел на тротуар. Волосы у него стояли дыбом, а глаза вылезли на лоб. Подхватив блюдо и ящик с пивом, он помчался прочь, как-то странно, по-обезьяньи подскакивая, чтобы удержать одежду, на которой не осталось ни одной пуговицы.
– Феличе! – закричал Эмануэле. – Все в порядке! Я не дал им никого подцепить! Но знал бы ты, чего мне это стоило, Феличе!
Йоланда все еще была в задней комнатке, а верзила продолжал свою игру в тычки. Теперь из всех желавших проникнуть в комнату не осталось никого, кроме одного мертвецки пьяного матроса, который то и дело тыкался в дверь и отскакивал от кулаков гиганта. Между тем в бар вошло пополнение, и Феличе, который стоял на табурете, устало наблюдая всю эту сцену, увидел, как на раздвинувшемся в стороны белом поле форменных шапочек вдруг расцвела украшенная перьями шляпка, потом обтянутый черным шелком зад, жирная нога, похожая на фаршированную свиную ножку, две груди, едва прикрытые отделкой из цветов. Все это всплывало и исчезало, как в водовороте.
А тем временем с улицы донесся скрип тормозов, и у дверей начали останавливаться такси – четыре, пять, шесть, целая вереница. И из каждой машины выходили женщины. Здесь была и элегантно причесанная Кривляка, которая величественно выступала вперед, тараща свои близорукие глаза; и Испанка Кармен, вся закутанная в прозрачную вуаль с худым, похожим на череп лицом, и Джанка Инвалидка, которая ковыляла, опираясь на китайский зонтик, и Черная Ходуля, выделявшаяся своей негритянской шевелюрой и волосатыми ногами, Малолитражка – в платье, разрисованном этикетками всевозможных марок сигарет, и Милка Аптека – в платье, разрисованном игральными картами; прыщавая Сучье Вымя и Инеска Магнит – в кружевном платье.
Через некоторое время с улицы донеслось тарахтенье, и к дверям подкатила пролетка Бачи, влекомая полумертвой клячей. Из пролетки выскочила еще одна женщина. Вновь прибывшая была в широкой бархатной юбке, украшенной оборками и кружевами. На груди у нее красовались гирлянды бус, вокруг шеи – черная бархотка, в ушах болтались длинные узорчатые серьги, на выкрашенных в желтый цвет мертвых волосах возвышалась огромная мушкетерская шляпа с розами, кистями винограда, птицами и целым облаком страусовых перьев. В руках она вертела лорнет на длинной ручке.
Между тем в "Бочку Диогена" прибывали все новые отряды матросов. Один играл на гармошке, другой – на саксофоне, несколько женщин отплясывало на столиках. Все время получалось так, что матросов было больше, чем женщин, хотя стоило кому-нибудь из мужчин протянуть руку, как она сейчас же натыкалась или на женский зад или на ляжку. И среди всей этой сумятицы ползали бархатные, когтистые руки, с красными острыми ногтями и трепещущими кончиками пальцев, пробиравшиеся под рубашки, расстегивавшие пуговицы, ласкавшие мышцы, возбуждавшие. А потом все это, казалось, начало улетучиваться, исчезая без следа из рук мужчин, и один вдруг замечал, что сжимает в ладони шляпку, украшенную гроздьями винограда, другой обнаруживал, что держит пару обшитых кружевами трусиков, кто находил в руке искусственную челюсть, кто чулок, обмотанный вокруг шеи, кто шелковую оборку.
В задней комнатке теперь оставались только Йоланда и верзила матрос. Дверь была заперта на ключ. Йоланда причесывалась перед зеркалом, висевшим над умывальником. Матрос подошел к окну и отдернул занавеску. За окошком лежал погруженный во тьму приморский квартал и мол, по которому тянулась цепочка фонарей, отражавшихся в воде. И тут матрос затянул американскую песенку: "Кончен день, на землю пала ночь, в неба синь колокола поплыли…"
Йоланда тоже подошла к окну и стала смотреть на улицу. Их руки встретились на подоконнике и замерли рядом. А верзила продолжал петь своим железным голосом: "Твари господни, пойте аллилуйя".
И, вторя ему, Йоланда запела:
– Твари господни, пойте аллилуйя!
Тем временем Эмануэле носился как угорелый между матросами в тщетной надежде найти свою жену. Он как мог старался обходить тела женщин, наружность которых изменилась до неузнаваемости, но все-таки они на каждом шагу попадали в его объятия. Неожиданно он наткнулся на группу шоферов такси, разыскивавших его, чтобы получить причитающиеся им деньги. У Эмануэле слезы стояли в глазах, но они окружили его и ни за что не хотели отпускать, пока он не рассчитается. К шоферам присоединился старый Бачи, размахивавший своим огромным кучерским кнутом.
– Если вы мне не заплатите, – кричал он, – я сейчас же увезу ее обратно!
В эту минуту послышались свистки. Бар окружила полиция. Моряки в стальных касках и с карабинами – патруль с эсминца "Шенандоа" – заставили матросов по одному выйти на улицу. Тем временем к дверям подъехали машины итальянской полиции и, захватив женщин, укатили прочь.
Матросы, построенные в колонну, маршировали к порту. Их обогнали полицейские машины, набитые женщинами. Те и другие стали махать руками, посылая друг другу приветы, а верзила, шагавший во главе колонны, во весь голос затянул песню:
– Кончен день, на землю пала ночь, пойте аллилуйя, аллилуйя!..
Йоланда, увозимая прочь в одном из полицейских автомобилей, стиснутая между Кривлякой и Малолитражкой, услышав знакомый голос, подхватила эту песню:
– День прошел, и труд закончен, аллилуйю мы поем. Аллилуйя!..
Теперь уже пели все – матросы, направлявшиеся на судно, и женщины, которых везли в полицейский участок.
В "Бочке Диогена" ветеран Феличе начал уже сдвигать в угол столики и ставить их друг на друга. Лишь Эмануэле, брошенный всеми, одиноко сидел на стуле, уронив голову на грудь, в помятой шляпе, сбившейся на затылок. Его тоже чуть было не арестовали, но американский офицер, командовавший патрулем, узнав, кто он такой, знаком приказал оставить его в покое. Сам он тоже задержался в баре, и в заведении Феличе теперь не осталось никого, кроме Эмануэле, с горестным видом сидевшего на стуле, и офицера, который стоял перед ним, скрестив руки. Как только американец убедился, что все ушли, он тронул Эмануэле за рукав и начал что-то говорить. Феличе, взявший на себя обязанности переводчика, подошел поближе, все с той же усмешкой, не сходившей с его заросшего щетиной мужицкого лица.
– Он говорит, не смог бы ты и для него добыть какую-нибудь девочку, – сказал он Эмануэле.
Эмануэле захлопал глазами и снова уронил голову на грудь.
– Вы мне девочка, – настойчиво проговорил офицер, – я вам доллары.
– Доллары?.. – живо переспросил Эмануэле и принялся обмахивать платком свои потные щеки. – Доллары… – повторил он, вскакивая на ноги. – Доллары!..
Из бара они вышли вместе. По небу стлались ночные тучи. На молу подмигивал в темноте маяк. В воздухе все еще звучал припев "Аллилуйя".
– Кончен день, на землю пала ночь, аллилуйя!.. – напевали Эмануэле и американский офицер, шагая посередине улицы в поисках какого-нибудь кабака, где можно загулять на всю ночь.


Кот и полицейский.
Перевод А. Короткова


С некоторых пор в городе начали проводиться обыски: искали незаконно хранимое оружие. Полицейские в кожаных шлемах, которые делали их физиономии одинаковыми и лишали их всякого человеческого выражения, садились в свои машины и, оглашая улицы воем сирен, неслись по кварталам бедняков к дому какого-нибудь грузчика или рабочего, чтобы перерыть там белье, аккуратно сложенное в комодах, и разобрать печные трубы. В такие дни на полицейского агента Баравино нападала щемящая тоска.
Баравино долго был безработным и совсем недавно завербовался в полицию. С того-то самого дня он и узнал тайну, скрывавшуюся в недрах этого с виду тихого и трудолюбивого города. Оказывается, за каменными стенами, протянувшимися вдоль улиц, в уединенных двориках, в темных погребах лежит оружие, блестящее, грозное, готовое в любую минуту подняться, как иглы на спине у дикобраза. Поговаривали о затаившихся под землей целых залежах автоматов и патронов. Говорили, что кое-кто прячет в своих комнатах, за дверьми, нарочно заложенными кирпичом, даже целые пушки. Подобно тому как следы металла неизменно приводят к руднику, на такое заключение наталкивали пистолеты, зашитые в матрацы, и винтовки, запрятанные под половицами. Теперь полицейский агент Баравино чувствовал себя неуютно среди людей: ему казалось, что в каждом уличном водостоке, в каждой куче железного хлама кроется какая-то непонятная угроза. Он все время помнил о спрятанной пушке; она чудилась ему даже в гостиной дома, где прошло его детство, в одной из тех комнат, которые годами держат на замке. Он видел эту пушку между выцветшими бархатными диванчиками, прикрытыми кружевными накидками, видел ее вымазанные глиной колеса на стареньком ковре, видел лафет, достававший до люстры, видел всю ее, огромную, целиком загромождавшую собой гостиную, царапавшую лакированные бока пианино.
Как-то вечером полицейские снова помчались в рабочие районы и окружили один из домов. Это было многоэтажное, обветшалое на вид здание. Казалось, что непосильное бремя, которое оно взвалило на себя, впустив в свои комнаты такую бездну народа, обезобразило все его этажи и стены, которые и сами превратились в ноздреватую, покрытую коростой, мозолистую плоть.
Вокруг двора, загроможденного контейнерами с мусором, вдоль всего здания, на каждом этаже тянулись ржавые погнутые перила галереи; на этих перилах и на веревках болталось драное белье; вдоль галереи виднелись двери с фанерками вместо стекол, сквозь фанеру были выведены наружу черные трубы железных печек; в углах галереи один над другим торчали, будто ободранные, облупившиеся башни, сколоченные из досок нужники, и все это, этаж за этажом, громоздилось вверх, прерываясь только окошками антресолей, из которых вырывался треск швейных машинок и кухонный чад, лезло к железным решеткам чердаков, к изуродованным водосточным желобам, к развороченным слуховым окошкам, зияющим, как черные пасти печей.
Весь дом, от подвалов до чердака, пересекал лабиринт обшарпанных лестниц, которые, словно черные вены, тянулись в разные стороны бесчисленными ветками и веточками. На лестницы в самых неожиданных местах выходили двери антресолей и квартир. Тщетно стараясь как-нибудь приглушить зловещий топот своих сапог, полицейские гуськом взбирались по лестницам, безуспешно пытались расшифровать фамилии жильцов, нацарапанные на дверях, кружили и кружили по гулким галереям, на которые то и дело высовывались ребятишки и растрепанные женщины.
Среди полицейских был и Баравино, в таком же, как у всех, шлеме робота, отбрасывавшем густую тень на его затуманенные голубые глаза, не отличимый от остальных агентов, но терзаемый смутной тревогой. В этом доме, сказали ему, прячутся враги, враги полиции и всех благонамеренных граждан. И полицейский Баравино робко заглядывал в приоткрытые двери квартиры – ведь в каждом шкафу, за каждым косяком могло скрываться смертоносное оружие. Иначе почему бы каждому жильцу, каждой женщине смотреть на них с таким мучительным беспокойством? Если один из этих жильцов враг, то почему не могут быть врагами и все прочие? За стенами, выходящими на лестницы, по вертикальным колодцам мусоропроводов с грохотом проваливался вниз мусор. А что, если это не мусор, а оружие, от которого спешат избавиться?
Спустившись по лестнице, они попали в низенькую комнатку. За столом, накрытым клеенкой в крупную красную клетку, ужинала семья. Ребята заверещали. Только самый маленький из них, который ел, сидя на коленях у отца, не издал ни звука, а только враждебно посмотрел на пришельцев.
– Приказано обыскать квартиру, – сказал сержант, вытягиваясь по стойке "смирно", отчего на груди у него подпрыгнули разноцветные шнуры.
– Мадонна! Это у нас-то, у несчастных? У нас, которые честно прожили всю жизнь?! – воскликнула пожилая женщина, прижимая руки к груди.
Глава семьи, мужчина в майке, с широким открытым лицом, заросшим жесткой щетиной, продолжал кормить с ложечки своего малыша. Сначала он косо, пожалуй даже иронически, взглянул на полицейских, потом пожал плечами и снова занялся ребенком.
В комнату набилось столько полицейских, что им негде было повернуться. Сержант отдавал бессмысленные приказания и, вместо того чтобы руководить своими людьми, только мешал им. Каждую вещь, каждый плинтус Баравино осматривал, содрогаясь от ужаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57