– Раз­деться ведь надо. Ну, здравствуй, Липочка. Господи бо­же мой!..
Сестры обнялись и, как всегда при встрече, всплак­нули…
Марья вытерла платком глаза и высморкалась.
– Не озорует еще? Ты, Липа, смотри, если блажить начнет, я его к себе заберу в совхоз.
– Да не беспокойся, ради бога, Марусенька, все хо­рошо будет.
– Значит… мне позвонить к себе надо, насчет бю­ро. – Марья взяла трубку телефона. – И еще что-то хо­тела сказать, башки вылетело… Але, але… Не отвечают… Я тебе денег привезла, не забыть бы…
Липа заотнекивалась, но Марья протянула ей сумку, чтобы сама взяла в кошельке, и сделала командирское лицо. – Але, але, барышня, мне Поныри надо, Курской области…
– Чайку? – спросила Липа Марью после того, как та повесила трубку. Марья кивнула.
– Устаешь, Марусенька?
– Не говори, Липа. С ног валюсь. Бегаю, бегаю, ору-ору, а толку. Какой я директор?! Я ведь баба город­ская. Конечно, партии видней, но… – Марья коротким резким жестом показала, что с этой темой – все. – В сум­ках посмотри, взяла, чего под рукой было… Липа, охая, заковырялась в сумках. Чай сели пить в маленькой комнате. Ехать обратно Марья Михайловна решила утром – на бюро все равно не успеет, так хоть выспится в кой-то веки. На отца Марья взглянуть забыла. Жив и жив, слава богу. Бить морду Шурке Марья Михайловна раздумала.
За Михаилом Семенычем закрепили Липину с Геор­гием кровать, хотя у окна была другая, односпальная, – для Романа, если заночевывал. А заночевывал он часто, хотя и получил недавно собственную жилплощадь; Липа, сама никакой поздноты не боявшаяся, каждый раз умо­ляла брата поздно к себе не возвращаться: как-никак Фили – окраина.
Теперь отец лежал, утопленный в перине, за шифонь­ером на двухспальной кровати, а у окна возле комода жались на узкой койке Липа с Георгием. Георгий начал было ворчать: почему, мол, так, не по-людски, но Липа его тут же осадила: критиковать отца и все связанное с ним никому, кроме родственников по их линии, не дозво­лялось.
Но было действительно тесно, и потому, когда Геор­гий в очередной раз начал ворчать, Липа встала, выдер­нула – под него второй матрац и улеглась на полу. В та­ком расположении, удобном для всех, и стали жить: отец за шифоньером, Георгий у окна, Липа на полу, кот у Ли­пы в ногах; в маленькой комнате дочери и Глаша.
Роман приходил каждый в И обязательно совал Липе деньги. Деньги Липа сначала брала, а потом наот­рез отказалась, разрешив брату иногда приносить про­дукты.
Просто лежать и болеть Михаилу Семенычу было не­интересно, и по мере выздоровления он становился все невыносимей.
– Блажит? – спрашивал Роман.
– Озорует, – вздыхала Глаша. – Рыбу просил. Вче­ра щуку купила, они говорят: «Ту-у-хлая», а она его – ать – хвостом по носу… – Роман засмеялся, Люся тоже прыснула, но Липа, поджав губы, строго взглянула на брата, в смехе которого проявилась непочтительность к отцу.
– Люся! Иди учить уроки.
– Чего это ты меня, как маленькую? – Люся недо­вольно фыркнула, но все-таки ушла. Разложила на письменном столе тетради и учебники, немного выдвину­ла ящик и сунула туда раскрытый томик Мопассана.
– Отец вырос на Волге и привык к свежей рыбе, – подождав, когда дочь закроет за собой дверь, громко и с нажимом на слове «свежей» сказала Липа, – а твоя щу­ка затхлая, пахнет тиной!..
– Вырос он, прямо скажем, не на Волге, а в казар­ме текстильной фабрики, ну да не важно, – Роман улыб– нулся. – Хулиганит, значит, помалу?.. Я его к себе возьму.
– Да ты что, Ромочка! Да пусть себе, господи, вели­ка беда!.. – залепетала Липа. – Скучно ему. Так – так так, чего ж теперь.
А Михаил Семеныч тем временем захулиганил уже по-крупному.
Он захотел жениться. В пятый раз.
Позвал Липу, сел в постели и заявил, что – все, надо жениться. Больше так нельзя.
Липа внимательно посмотрела на него: нет, не тро­нулся, соображает, и речь чистая.
– …скоро подымусь – и сватать будем, – подытожил отец свое сообщение.
Глаша ойкнула, чуть не выронив кастрюлю.
– Михаил Семеныч любит женщин, – строго сказала Липа, выгоняя взглядом домработницу комнаты. Та послушно вышла. Липа закрыла за ней дверь поплот­нее. – Куда же тебе еще жениться? Семьдесят лет. У те­бя ж удар почти, а ты жениться… – Насчет «удара» Липа перебарщивала, желая возбудить в отце испуг.
Отец лежал молча, прикрыв глаза, чтобы не видеть дочь и не волноваться без толку.
– Ты же не татарин, – напирала Липа. – Верующий человек… Смотри, я Марусе сообщу… Михаил Семеныч открыл глаза:
– Я тебе сообщу. Моду взяли… – Он полежал, сооб­ражая новую мысль. Липа молча ждала. – Тогда пусть баб кто придет посидеть, – Михаил Семеныч прикрыл глаза, поделал сферические движения обеими руками возле груди, – толстая эта, с петухами.
«С петухами», то есть в красном китайском халате с драконами, была Василевская, монолитная, интеллигент­ная вдова, жившая в конце коридора.
Василевскую он углядел – за шкафа, несмотря на плохое зрение, когда та забежала позвонить. Углядел и запомнил, запомнил и молчал, пока не почувствовал се­бя выздоравливающим.
Итак, он велел позвать Василевскую. Липа странную просьбу отца отклонить не могла, хотя в глубине чувст­вовала, что в ней что-то не то, и, подыскивая предлог, поплелась в конец коридора к Василевской.
Василевская пришла раз, пришла два. Она деликат-г',но загибала простыню и присаживалась на постель, по– тому что стул поставить было некуда, а если и поста­вить, то тогда Василевская получалась очень далеко от Михаила Семеныча и ее было почти не видно, а только слышно, чего Михаилу Семенычу было мало.
Он просил ее почитать газеты вслух и поговорить по прочтении о политике.
– Англия – проститутка, – объявлял он для затрав­ки, а Василевская, краснея от нехорошего слова, подхва­тывала беседу.
Во время третьего вита он, поговорив с Василев­ской о политике, сел в постели:
– А вы, я слышал, вдовица?
– Увы, – бесхитростно-беззащитно ответила Васи­левская и скорбно развела в стороны полные руки. Дра­коны на ее большом животе заволновались. – А ваша внучка Люся замечательно для своих лет владеет немец­ким языком, – желая порадовать больного, сообщила Ва­силевская. – Она иногда забегает ко мне поболтать, для практики…
Михаил Семеныч поерзал, усаживаясь поудобнее, как бы пробуя себя на скручивание, покачался взад-вперед и вдруг, протянув руки, резко наклонился, схватил Васи­левскую и потянул на себя…
Китайский халат на вдове затрещал, она тяжело за­билась в выздоравливающих руках Михаила Семеныча и, не вырвавшись, закричала. В комнату влетела Липа.
Василевская, с красным, как халат, лицом, отряхи­валась посреди комнаты, а отец как ни в чем не бывало мирно лежал, утонув в перине, и смотрел в потолок.
– Вот! – гневно выдохнула Василевская и пальцем ткнула в голову Михаила Семеныча, вернее, в то место шифоньера, за которым его голова должна была нахо­диться. – Вот!..
И, не попрощавшись, вышла комнаты.
Липа подошла к постели и возмущенно уставилась на отца.
– Иди-иди, – зашикал на нее отец. – Уставилась… Своими делами занимайся, я спать буду… Бабу нормаль­ную и ту позвать не могут. Все. – Он отвернулся к стене.
Липа в ужасе стояла перед ним и молчала. Ее при со­вершении кем-либо родных сомнительного проступка всегда беспокоил не сам проступок, а общественный ре­зонанс, им проводимый. Сейчас она больше всего боялась быть ославленной в коридоре, а затем, не дай бог, и во всем доме.
Пока Липа решала, как быть и что предпринять, вспоминая, что в таких случаях советуют делать медици-на, опыт ближних и проведения художественной литературы, отец спать раздумал и повернулся лицом в комнату:
– Каши хочу черной. Вразварочку.
– Хулиган, – выдохнула Липа и ушла на кухню.
– Я Роману пожалуюсь, – сказала она через полча­са, заходя в комнату с кастрюлькой в руках.
– Я тебе пожалуюсь! – выкрикнул отец и тихо ойк­нул, хватаясь за сердце. – Ка-пелек…
Выздоровление отца, бывшее уже очевидным, неожи­данно отложилось. Вероятно, внезапный отпор Василев­ской нанес его неокрепшему органму моральную трав­му. А может быть, Василевская во время освобождения от посягательств толкнула Михаила Семеныча больше необходимого. Липа, во всяком случае, приписывала ухуд­шение здоровья отца именно травме фической, хотя и скрытого характера. Она перестала здороваться с Васи­левской и запретила Люсе говорить с вдовой по-немецки, а также и просто по-русски.
Подошла весна. Михаил Семеныч встал. Липа воз­вращалась с Метростроя поздно. Днем отцом занима­лись Глаша и Аня после школы, потому что у Люси по-прежнему был художественный свист и немецкий язык у фрау Ци А кроме того, Люся невзлюбила деда, ко­торый лишил ее дополнительной практики в немецком языке у Василевской.
Липа на недоуменные вопросы дочери, чем же все-таки Василевская обидела дедушку, помявшись, отве­чала: «Она его оскорбила».
Георгия повысили – теперь он стал заместителем главного бухгалтера. Липа не знала, как реагировать на его повышение, и чем дольше думала, тем ошеломитель­ней был результат ее раздумий. Она вдруг с неслыхан­ной силой возревновала мужа. Возревновала не к кому-то определенному, а ко всей заводской бухгалтерии. Кое-какое формальное основание для ревности у Липы было, потому что Георгий, во-первых, все еще был кра-а во-вторых, штат его состоял женщин, две которых во время нэпа были девицами легкого поведс ния, а сейчас просто красивыми женщинами. Георгий не испытывал от ревности жены удовольствия, потому что к Липе он давно особых чувств не питал» и, чтобы прекратить неумелые и нелепые претензии ны, просто сказал ей:
– Ну, чего ты с ума все сходишь?! Они же у нас все какие-то паршивенькие, горбатенькие… Не дури.
Липа облегченно перевела дух и ревновать перестала. Как потом выяснилось, ревновала она не по собственно­му почину, а по совету старшего товарища по службе на Метрострое, хотя ей, Липе, и подчиненного – экономи­ста Элеоноры Альфредовны Бли Георгий приходил домой, ужинал, читал вслух газе­ты для себя и выздоравливающего тестя и шел прогу­ляться. Когда выдавалась возможность, он шел в шко­лу– к классной руководительнице Анечки, послушать, как та в сотый раз будет хвалить его младшую дочку. К Люсе на родительские собрания он старался не захо­дить, потому что Люся училась плохо, а кроме того, он уже начал ее безотчетно побаиваться.
– Смотри, Люська, будешь плохо учиться – отдам в бухгалтерию, – воспитывал он иногда дочь, набравшись храбрости.
Бухгалтерию свою Георгий не любил. Иногда вече­ром Георгий отстранял Глашу от грязной посуды и мыл ее сам, приговаривая при этом:
– Вот эта работа приятная! Была грязная посуда – стала чистая; это тебе не отчет писать!
…Днем Михаил Семеныч, надев валенки, гулял на балконе с котом, которому Липа вот уже шесть лет за­бывала придумать имя. Отец сидел на балконе, огромном, как зал, среди развешанных для просушки простынь. Глаша время от времени проверяла его, звала обедать, укладывала отдохнуть и снова выпускала на воздух.
Старик на балконе скучал. Он уже учил все тонко­сти двора. Если подвала соседнего корпуса валил пар, значит, был вторник либо пятница – работала пра­чечная. Если вдруг посреди недели люди с шайками шли в сторону Разгуляя, значит, был четверг, и татары шли в баню.
Выпустив Михаила Семеныча на балкон, Глаша за­пирала его снаружи на ключ, как велела Липа, чтобы отец не ушел куда-нибудь и не осрамил ее дополнитель­но. Беспокоилась на этот счет Липа не напрасно: два раза балкон забыли запереть – и отец, воспользовав­шись свободой, тихо скребся в квартиру Василевской. К счастью, Василевской не было дома. Но о действиях Михаила Семеныча Липе было доложено со всеми под­робностями лифтершей Дусей, внимательно следившей за ним сквозь специально не заделываемую щель в две­ри. Щель не нравилась многим в коридоре, но Дуся все равно ее не заделывала. Иногда Аня затыкала щель тря­почкой или бумажкой, на что Дуся жаловалась Липе. Липа умолила лифтершу не распространяться в коридо­ре об отцовских проделках, Дуся согласилась, но взяла с Липы обещание, что та выпорет дочь за шалости с дверью. Аню Липа пороть не стала, а сделала внушение Глаше, чтобы следила за отцом старательней.
Лето подошло вплотную. Михаил Семеныч оклемался полностью, и теперь ему разрешалось гулять возле дома и даже в саду Баумана, правда под присмотром Анечки. Люсе было не до того, она уже стала совсем взрослая, у нее появились прыщики на лбу и темные волоски на ногах, что придавало ее облику даже некоторую инте-ресность. Ощущая свое повзросление, Люся категориче­ски отказалась тратить свободное время на гулянье с дедом.
Михаил Семеныч велел Липе купить ему репейное мас­ло и пояснил: для смазывания волос, чтоб активнее росли.
– Чему расти?! – удивилась Липа. – У тебя ж во­лос-то не осталось.
– Будут, – недовольно буркнул тот. – Твое дело мас­ло купить, а не спорить.
Масло Глаша купила, и теперь Михаил Семеныч. каж­дый раз перед гуляньем мазал лысину репейным маслом.
В июне началась жара. Окна держали открытыми. Молокозавод под окном тарахтел круглосуточно, каза­лось, что он-то и нарабатывает эту жару. Михаил Семе­ныч жаловался, что трудно дышать, и винил толстую черную трубу молокозавода, говоря, что от нее вонь и нагрев. Похоже, старику действительно было тяжело, по­тому что, когда Липа решила проверить, не блажит ли отец, и намекнула, что у Марьи Михайловны в совхозе, мол, воздух чистый, отец неожиданно согласился пое­хать к старшей дочери.
Липа сообщила сестре. Та подтвердила согласие и еелела плюс к отцу привезти к ней Аню: каникулы нача– лись и нечего ребенку болтаться в городе. На воскресе­нье были куплены билеты.
В субботу вечером Михаил Семеныч с Георгием ре­шили попрощаться, как положено. Михаил Семеныч чув­ствовал себя удовлетворительно, вполне пригодным для проводов.
Липа хлопотала с отъездом: стирала, гладила, упа­ковывала чемоданы – словом, была занята и, когда отец с Георгием заявили о желании прогуляться, отнеслась к их плану без внимания и выпустила на улицу.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5