И гражданин он советский, и консула ему нашего подавай. Слыхали, хлопцы? А сам, небось, днем и ночью мечтал, чтобы с этой самой родины слинять куда подальше. Мечтал, сука? Сколько людей отдела отрывал! То ему в Англию командировку подавай, то в Америку, то в какую другую заграницу. Ну и как тебе за границей? На свободе?
Не дождавшись ответа, Иван Христофорович посерьезнел и сказал официально:
— Советский гражданин, находящийся по тем или иным причинам за пределами нашей Родины — Советского Союза, — обязан иметь при себе советский паспорт. Как основной документ, подтверждающий его гражданство и права. Паспорт есть?
— Я в командировке… — пролепетал Моня, чувствуя, что капкан захлопывается.
— Тем более, — отрезал Иван Христофорович. — Тем более что в командировке. Значит, должно быть и техническое задание. Предъяви паспорт и техническое задание — и можешь катиться на все четыре стороны.
Выждал паузу.
— Ладно, — сказал Иван Христофорович, убедившись, что захваченный враг морально раздавлен и больше врать не будет. — Смастерите, хлопцы, что-нибудь. Вон там подходящая осина есть.
Пока хлопцы с веселым гиканьем перебрасывали толстую веревку через развилку в невесть откуда взявшейся в Италии осине, он подошел к Моне и тихо прошипел, дыша ему в ухо:
— Слушай меня внимательно. Имею прямое указание от командования. У меня в кармане твой паспорт и техзадание. Понял меня? Ты сейчас подписываешь бумагу… Что никаких статей не писал и что от всякого соавторства отказываешься… Понял? И я тебя отпускаю. Понял? А не то… — Он кивнул в сторону осины, где уже красовалась покачивающаяся от ночного ветерка петля.
Моня занес было над протянутой ему бумагой шариковую ручку, оказавшуюся в его вдруг освобожденной от колючей проволоки руке, но тут произошло странное. Снова прозвучала в его мозгу басовая струна, перехваченная на излете звука большим пальцем, и явственно услышанное слово «Идиставизо» непонятно почему остановило руку.
Ощутив невероятный прилив сил и какой-то бесовской гордости, Моня гордо взглянул в белые от бешенства глаза Ивана Христофоровича, швырнул ручку в кусты, плюнул ей вслед и выпрямился во весь свой полутораметровый рост.
В следующее же мгновение он проснулся, все еще чувствуя, как на его горле неумолимо затягивается петля.
— Ничего себе сон, — сказала Рита, когда Олег замолчал. — И ему все это приснилось?
Уже утром весь институт знал, что Моне привиделся какой-то невероятный сон. В его комнатушке постоянно толклись люди, которым он, бросив все дела, снова и снова рассказывал сон с начала и до конца. Про феодальную раздробленность Италии и про Иностранный легион. Про императора Наполеона, бежавшего в женском платье, и загадочную смерть Гарибальди. Про генсека Брежнева и повешенных за мятеж на Сенатской. Правда, у него хватило ума опустить зловещую роль Ивана Христофоровича и его требование к Моне выкупить свою жизнь за отказ от авторства.
Но больше всего Моню занимало пригрезившееся ему загадочное слово, и он снова и снова повторял его, искательно заглядывая в глаза слушателям:
— Идиставизо… Понимаете, Идиставизо… Это где все это происходило… Кто-нибудь знает, что это такое?
Никто из институтских такого слова не знал, но история со сном всех развлекла, и Моню потом довольно долго называли легионером. Даже Семен Сергеевич заинтересовался, получив информацию по своим партийным каналам.
В принципе, Семен Сергеевич был человеком не вредным. Он был нормальным. И гноил Моню потому, что так полагалось, а вовсе не по зову сердца. Если бы Моня был не Моня, а кто-нибудь другой, и если бы этот другой не пытался с таким остервенением качать права, добиваясь неположенного, то Семен Сергеевич, скорее всего, относился бы к старшему инженеру вычислительного центра с уважением и симпатией. Из-за выдающейся работоспособности и безусловного профессионализма.
Поэтому когда ему донесли, что в Монином сне он был одним из персонажей, Семен Сергеевич испытал странно приятное чувство и сделал у себя в памяти небольшую пометочку. А когда месяца через два ему принесли на согласование список кандидатур на районную профсоюзную конференцию, пометочка напомнила о себе, и Семен Сергеевич твердой рукой внес в него старшего инженера Хейфица.
Узнавший об этом Моня сперва никакой благодарности не ощутил, но немногие еще сохранившиеся доброжелатели сообщили ему, что Семен Сергеевич воткнул его в список лично, что от таких вещей не отказываются, что данный факт символизирует собой начало перелома в общественном мнении и что в Мониной жизни, вполне возможно, произойдут позитивные изменения.
И Моня поперся в электричке по Ярославской дороге в дом отдыха, где должна была проходить конференция.
Этот день вполне можно было считать потерянным для жизни, если бы в перерыве не обрушилось на делегатов море профсоюзного изобилия. Появившиеся ниоткуда столы и лотки, заполнившие все фойе перед конференц-залом, ломились от японских зонтиков, итальянских кроссовок, французских духов и американских сигарет. Ветераны конференций, размахивая пухлыми бумажниками и роняя капли пота, летали из одной очереди в другую, сметая в бездонные сумки халявный дефицит. Уже закручивались знакомые по продмагам водовороты, уже начиналось то там, то здесь привычное выяснение отношений, уже взвыл прижатый в углу интеллигент: «я за женщиной занимал… в шляпке…», — уже проревел откуда-то слева командный голос: «больше двух пар в одни руки не отпускать!» — а Моня, никем не предупрежденный и не успевший подготовиться, сжимал в мокром кулаке единственную свою двадцатипятирублевку, просовывал голову сквозь мельтешащую толпу и подпрыгивал, пытаясь углядеть над головами хоть какое-то соответствие между неожиданно свалившимся на него изобилием предложения и своим, не подкрепленным финансовыми возможностями спросом.
Сделавшая неожиданный рывок толпа швырнула Моню метров на десять в сторону, впечатала в подоконник, завернула в темно-зеленую штору и отхлынула, оставив его наедине со столом, заваленным книгами. Моня выпутался из шторы и тупо уставился на книги.
— Сколько? — нетерпеливо спросила стоявшая за столом продавщица в синем жакете.
— Что сколько? — прохрипел Моня, морщась от боли и потирая ушибленную подоконником поясницу.
— Берете сколько? — Продавщица явно злилась, а за спиной Мони уже раздалось гневное урчание очереди, в которую Моня был насильственно катапультирован.
Моня молча протянул продавщице свой четвертной, та швырнула купюру в картонную коробку, протянула Моне большой и тяжелый полиэтиленовый пакет с кремлевскими башнями и профилем вождя, шваркнула ему рубль с мелочью и снова рявкнула «сколько», обращаясь уже к следующему в очереди.
Сидя в зале, Моня попытался было рассмотреть, что же такое он купил на все оставшиеся до зарплаты деньги, но пакет с вождем зашуршал так громко и противно, что на Моню обернулись сразу два ряда. Поэтому от изучения содержимого пакета пришлось временно отказаться.
Рассмотрел он его только в электричке, возвращаясь домой. Достались Моне: книга неизвестного автора «Голодание ради здоровья», ярко-красный двухтомник Василия Шукшина, которого Моня не любил, сборник стихов про Байкало-Амурскую магистраль, томик зарубежного детектива с Агатой Кристи, Гарднером и Рексом Стаутом, две книжки из серии «Жизнь замечательных людей», материалы какого-то из предыдущих съездов КПСС, еще что-то и академический, болотного цвета, Тацит. Стихи про магистраль и партийные материалы Моня выложил рядом с собой на скамейку, намереваясь случайно забыть, покосился на детектив, потом решил оставить его до дома и раскрыл наугад Тацита, про которого он много слышал, но читать не доводилось никогда.
Судя по всему, речь шла о том, что римляне в очередной раз ввязались в потасовку, не то завоевывая новые жизненные пространства, не то защищая от варваров захваченное ранее. Моня узнал, что противостоявшие римлянам дикие племена собрались в лесу, посвященном почему-то Геркулесу, и решили напасть на римлян под покровом ночи. Что ж, дело обычное. При этом некие херуски, судя по тексту, довольно неприятные типы, заняли вершины холмов, чтобы обрушиться оттуда на римский авангард. Но когда римляне, учуяв недоброе, остановились и двинули на херусков вспомогательный легион из галлов и германцев, оказалось, что херуски куда-то делись, а вместо них на всех равнинах и опушках лесов появились отборные отряды свирепых варваров, которые не стали ждать, пока галлы и германцы воссоединятся с основными силами, а с диким гиканьем рванулись в атаку.
"Распаленных такими речами и требующих боя воинов они выводят на равнину,
— читал Моня, —
носящую название…"
Что?
«Носящую название Идиставизо».
Потрясение овладело Моней не сразу, и мозг его еще продолжал впитывать информацию — равнина Идиставизо расположена между неизвестной ему рекой Визургием… река была, он набирал из нее воду, чтобы напоить раненого… и холмами… были и холмы, когда они шли, ориентируясь по карте, приходилось все время подниматься и спускаться… равнина имеет неровные очертания, на ней растет высокоствольный лес… да, точно! было очень трудно разглядеть небо, и ветки огромных сосен шумели от ветра… высокоствольный лес с голой землей между деревьями… точно! он хорошо запомнил, что трава там не росла, и дергающиеся ноги расстрелянного сгребали в кучу только хвою и песок…
Идиставизо!
— Вот! — голосом воспитательницы из детского сада сказала Рита. — Что и требовалось доказать! Он ведь раньше этого… как его?
— Тацита.
— Вот именно! Тацита. Он его раньше не читал?
— В глаза не видел, — подтвердил Олег.
— Я про это и говорю. Это значит, что сработало подсознание. Он в прошлой жизни был каким-нибудь… варваром.
— Скорее уж легионером.
— Или легионером, — согласилась Рита. — И во сне к нему вернулась генетическая память. Странно только, что он этот сон не забыл тут же. Обычно такие сны должны сразу забываться.
— Почему? — в один голос спросили Мишка и Олег. Рита округлила глаза и сказала полушепотом:
— Потому что каждую свою последующую жизнь человек должен проживать как бы заново. Он не может помнить, что было в прошлой жизни. Или в прошлых жизнях. Потому что если будет помнить, то пойдет по кругу. Все время будет возвращаться назад. Он не вперед будет идти, как все, а по кругу. Постоянное такое… странствие… Как у Вечного жида… Понимаете? И у него никогда не будет новой жизни. Только уже прожитая раньше. Понимаете?
Олег подумал немного и кивнул.
— Это интересно. Кстати говоря, может, оно не так уж и плохо. Все ведь зависит от того, какова новая жизнь. И какой была прошлая. По нынешним временам, ой сколько народу согласилось бы пожить прошлой жизнью. Согласен, Мишка?
Мишка мотнул головой, что могло означать как согласие, так и несогласие.
— Это все очень интересно, — не унималась Рита. — А вы знаете, что с ним потом случилось?
— Толком не знаю, — признался Олег. — Я вскоре из института ушел. Мне говорил кто-то, что он рванул в Израиль. При Горбачеве уже, когда все поехали.
Моня Хейфиц, капитан отряда самообороны, возвращался с ночного дежурства. После инцидента на прошлой неделе, когда его отряд потерял трех человек в стычке с просочившимися через позиции регулярных войск палестинцами, в самооборону потянулся записываться чуть не весь город, и Моне пришлось нелегко. Похороны трех мальчишек, слезы и вой матерей и невест… он понимал, что в ответе, что не уберег, и поэтому ввел жесточайший возрастной и семейный ценз. Теперь он отбирал только тех, кто имел действительный опыт службы в армии, лучше всего одиноких, как он сам, обязательно не моложе тридцати пяти. А если семейных, то чтобы уже были дети. Род не должен прерваться.
Сухая желтая земля, из которой торчали крошащиеся белые камни, стелилась под исцарапанными и пыльными сапогами. Поднявшееся над горами солнце начинало припекать, под широкополой зеленой шляпой скапливался пот, высыхающий на лбу и оставляющий после себя белые пятна.
Моня отстегнул болтающуюся на боку флягу в матерчатом футляре, сделал несколько жадных глотков, вернул флягу на место и пошел дальше. Не понадобившийся этой ночью автомат привычно покоился на сгибе левой руки…

1 2 3 4