И вообще в жизни все как прежде, и никаким большевикам этого не переделать.
П. П. склонила голову в другую сторону и посмотрела на К. М.
– Вы тоже полагаете, что я должна идти с вами?
– Непременно, – убежденно ответил он.
– Пусть станет по-вашему, – решила П. П. – Я пойду, если вы разрешите мне надеть голубое платье и шляпу с плюмажем. И непременно надо взять извозчика. Вы можете найти «ваньку» в этом городе?
– Двух «ванек», – обрадовалась Марина, – и расплачиваться с ними будем керенками.
– Спасибо, милочка, вы меня премного обяжете. – П. П. улыбалась издевательски. – И шампанское будет? Конечно, что же это я? Какое теперь шампанское? Так, моча разбавленная. А пирожные? Господи, хоть еще немного вдохну я запаха былых веселий…
– Благодарю вас. – Марина отступала к двери, боясь, что П. П. передумает. – В шесть вечера я зайду за вами и помогу собраться. Обещаю, вы будете иметь успех.
И она имела успех.
Первый, кого она поразила, был швейцар, по одежде похожий на швейцарца. Он с такой испуганной скоростью дернул дверь, что будто она сама, тяжелая, дубовая, ометаленная в углах, распахнулась, как от дуновения ветра. П. П. прошла сквозь каких-то людей в вестибюле, бросила на руки гардеробщику легкую накидку и вступила в зал.
Марина и К. М., наслаждаясь эффектом, плыли следом за П. П., как щепки за шхуной, вплывающей в охваченный солнцем порт. Волосы П. П. были уложены непостижимым образом, так что из-под шляпы их выглядывало раз в сто больше, чем было на самой голове. Длинное платье настоящего голубого шелка струилось и переливалось, как юное пламя. Сухие руки были обтянуты кружевными перчатками до локтя. В левой руке – тонкий резной костяной веер. Даже с бюстом П. П. что-то сделалось, высокая грудь вздымалась волнением. Взоры присутствующих тотчас обратились на эту фигуру, будто сошедшую с иллюстраций Ф. Морковкина к романам И. Тургенева.
А навстречу, расправляя плечи, пружиня походку, шел и улыбался крепким лицом Начтов, гостеприимный и щедрый, как новоиспеченный губернатор. Он подошел как раз в тот момент, когда П. П. подала ему руку.
– Мадам, – сказал Начтов по-русски, прикасаясь губами к перчатке, – я счастлив, что вы приняли мое приглашение на скромный балдеж…
– Льстец и шалун. – П. П. слегка ударила шефа веером по плечу. – Если будет скучно, я превращу вас в крысу. Скажите спасибо Мариночке, это она соорудила мне бюстик.
– Спасибо, Марина, – подмигнул Начтов, – считай, что тринадцатая получка тринадцатого месяца у тебя в кармане. Прошу к столу, – и шеф, поддерживая под локоть П. П., повел ее к закрытому тяжелыми шторами окну, где в стороне от остальных был воздвигнут накрытый стол. Как только они уселись, оркестр заиграл «Я вас любил последний раз лет пятьдесят тому назад…».
– Вы чародей, – мило улыбнулась П. П. – Откуда узнали, что это мой любимый романс?
– Я знаю вас по вашим прошлым страстям, мечтаниям, слезам.
– Ах, нет, нет, Александр Егорович, только не стихи. Они так странно волнуют душу. А я хочу сегодня пить на трезвое сердце.
– А где Канопус? – нахмурился Начтов. – Отчего я давно не вижу его в нашей компании?
– Не сердитесь на него, – проворковала П. П. – Он пишет стихи. Один известный поэт заказал ему книгу стихов. Триста шестьдесят пять стихотворений на каждый день. Полный катехизис обалдуя. По стиху на всякую будню. И он страшно занят. Даже эпиграммы на вас забросил.
– Вы все знаете друг друга? – спросил К. М. – Или дурачите меня?
– Зачем же вас дурачить, голубчик? Вы сами с этим превосходно справляетесь. А с Александром Егоровичем мы давние друзья… без малого сколько, Сашенька? Правильно. Шестьдесят лет. И вообще, голубчик, мы все знаем друг друга и даже с аналитиком знакомы. Это вы для всего и для всех tchouktcha йtranger aux intrigues. Чукча, чуждый интригам (фр.).

Я бы даже сказала – чужой… Вы из других мест и других времен и сами не знаете толком, где ваши пенаты. А как узнаете, так тотчас усвищете куда-нибудь в Барселону или к канарейкам. Впрочем, давайте пить. Александр Егорович, распорядитесь.
– Гарсон! – звучно по-русски крикнул Начтов в глубину зала и помахал рукой. – Шампанского!
Пришло шампанское и закуски помимо тех, что уж были на столе, и скоро все стало как у людей, и Марину увел на середину зала кто-то усатый, и Начтов там же, на середине зала, вздрагивал и покачивался с какой-то девицей, и музыка прорывалась сквозь негромкий, но толстый шум голосов, и за столом остались П. П. и К. М.
– Не хмурьтесь, голубчик, – говорила П. П., отпивая из бокала птичьими глотками. – Все будет хорошо. Поверьте мне, старой колдунье. Судьба – моя давняя приятельница, и я попрошу, чтобы она устроила вам долгий-долгий праздник.
– Лучше пышные похороны, – мрачно изрек К. М.
– Это тривиально. Пышные похороны можно устроить и коту. А вам полагается долгий сладкий праздник. Чтоб душу щемило от страха конца. Чтоб сердце болело при виде лица. Чтоб глаза загорались при взгляде в глаза. Чтоб из них пробивалась скупая слеза… Тьфу ты, пропасть, простите, когда я пьянею, то начинаю говорить стихами. Так вы любите праздники?
– Люблю. С надувными шарами и хлопушками.
– Молодец! – похвалила П. П. – Вы необыкновенный человек. Вы любите праздники. Вы получите свой ба-альшой праздник. На всю катушку.
– Когда? Все вы так: наобещаете, а потом – назад пятками, дескать, по пьяни хлестанулась.
– Да чтоб мне на этом месте! – П. П. сняла шляпу с перьями и париком, водрузила на пустую бутылку, почесала лысину. – Не верите мне, поверьте судьбе. Или нет, судьбе не верьте, я ее знаю, она моя давняя подруга. У этой стервы бывают приступы склероза следом за приступами печени, и она вечером забывает то, что собиралась сделать утром. Но у нее есть один очень интересный племянник. Его зовут… – П. П. наклонилась и смотрела светлыми белесыми страшными глазами в лицо К. М. – Я вас сведу и познакомлю. Его зовут Случай. Когда он в хорошем настроении, у него в запасе бездна остроумия и мешок розыгрышей. У него есть одна пушистенькая штучка. Называется «пруха». Я попрошу, он вам подарит. И с этой «прухой» вы сможете желать всего, чего угодно, и все сбудется. Хотите «пруху»?
– Хочу.
– Прекрасно. За «пруху»! – П. П. звонко коснулась бокалом бокала. К столу придвинулась высокая тучная фигура в мундире без погон.
– Ах! – П. П. мгновенно надела парик и оглядела фигуру с ног до седой головы. – Люблю старых капитанов. От них пахнет ворванью, романтикой и карловарскими каплями.
– И коньячной солью, – добавил моряк. – Разрешите на менуэт?
– Ах, – жеманно произнесла П. П., будто пропела, и подала руку. – Вы еще помните звучание менуэта? А если я поскользнусь на тонкой ноте?
– Тогда мы рассыплемся вместе, – ответил моряк, выводя старуху из-за стола.
К. М. сидел и скучал, глядя, как шляпа с перьями покачивается на горлышке бутылки в такт десяткам ног, бьющих в гладкий паркет.
Вернулась Марина.
– Ты что, чудик, совсем-совсем не танцуешь? – удивилась она. – Вовсе одичал. Придется заняться твоим воспитанием. Тебе что старуха шептала?
– Обещала достать «пруху».
– Ну! – обрадовалась Марина. – Дашь поносить на удачу?
– Хоть насовсем. У меня нет желаний.

6

На следующее утро К. М. с головной болью и унынием на сердце опоздал на службу и тут же получил выговор от шефа.
– Когда же вы просыпаетесь? – удивился К. М. раннему звонку.
– У меня восемьдесят три способа приводить себя в порядок после запойных вечеров. А вот куда ты так внезапно вчера провалился? Потом как раз и началось самое интересное. П. П. такое выделывала с капитаном, – весь зал рты поразевал.
– Мне стало скучно, и я ушел спать.
– Тоже мне Печорин! – проворчал Начтов. – Дело, конечно, хозяйское, но не забывай, служба – это служба. Что бы с тобой ни случилось, обязан вовремя явиться на работу.
– Слушаюсь! – рассмеялся К. М., представив себе важность своей работы в виде огромного телефона и огромного уха.
К. М. устроился поудобнее, раскрыл том Пушкина и начал читать, едва скользя взглядом по строчкам. Снова зазвонил телефон. Вот нелегкая несет, подумал К. М., только что настроясь на размышления, пронизанные сожалением о несовершенстве бытия, проникнутые печалью о быстротечности сущего, – любимый вид занятий бездельников.
– Кха-кха, – откашлялся в трубку мужской голос. – Привет!
– Доброе утро, – ответил К. М. со стандартной бархатистостью в голосе. Если у вас похудел карман или на душе заскребли кошки. Если ваш внук принес двойку по Закону Божьему…
Шеф, разумеется, никогда не одобрил бы подобных вольностей с клиентом и всегда советовал удерживаться и по возможности балансировать на грани развязности и внутренней независимости, чтобы сразу сбивать жаждущего утешения с тоскливого настроя.
– Какой внук? У меня и детей-то нет.
– Тогда заведите. Это развлекает.
– Але, мастер, ты погоди. Я – Гоша с киностудии.
– Здравствуйте, Гоша с киностудии, – сказал К. М. – Если у вас обострились отношения с актерами. Если сценарист и худсовет упрямятся, как дорожные инспекторы. Если…
– Ты дашь мне слово вставить? – рассердился голос.
– Я вас слушаю, – кротко ответил К. М.
– Вот и слушай, не встревай. Для начала тебе полагалось бы узнать меня. Мы вместе учились в университете.
– Мы все учились понемногу чему-нибудь и где-нибудь.
– Знаю, – отвечал Гоша, – глава первая, строфа пятая. Ты вспомнил?
– Нет, – признался К. М. – Намекните на какое-нибудь событие, которое должно бы врезаться в память. Потому что я постарался забыть то, чему меня учили, и тех, кто учил, и тех, с кем учился. Все сразу.
– Ладно. Открой сундук воспоминаний, и давай пороемся вместе. Может, общих девочек вспомним?
– Едва ли, – прислушался к воспоминаниям К. М., они молчали. – Я девочек ни с кем не делил.
– Тогда кабаки? – предложил Гоша.
– Кабаки, – задумался К. М., – пожалуй… Помнишь, как третьего сентября какого-то года мы объелись сосисками в угловом автомате и нас затем нещадно несло?
– Помню! – воскликнул Гоша. – Несло после пива.
– Пива не было. Или ты был не с нами.
– Да, точно, – согласился Гоша, – пиво было в другой раз. Разбавлено невареной водой. И тогда закрыли «Красную Баварию».
Гоша надолго замолчал, и К. М. начал терять терпение.
– Затягиваешь паузу, – торопил он. – Или вспоминай быстрее, или кончаем игры и разбегаемся. Мне надоело.
– Вспомнил! – вдруг заорал Гоша, так что трубка сама отлетела от уха К. М. – Вспомнил! Ты делал за меня диплом, а я потом неделю поил тебя дважды в день.
– Кажется, что-то похожее вспоминаю. Точно. Диплом я писал какому-то идиоту. Так это был ты?
– Конечно. Только с той поры я заметно поумнел.
– Поздравляю, – серьезно сказал К. М. – Стало быть, университет не оказал пагубного влияния на твой интеллект? Так что ты хочешь, Гоша с киностудии? Утешения?
– Нет, – захихикал Гоша, – у меня есть две утешительницы для тела и для души. Я хочу возобновить знакомство с тобой.
– Мне запрещено назначать свидания мужчинам.
– Брось, – увереннее продолжал Гоша, – я вчера засек тебя в нашем стойле и собирался подойти, но ты исчез. Потом я сидел за вашим столиком с шефом, с очень оригинальной старушкой и милашкой. Кто она?
– Старуха – пенсионерка, милашка – застенчивая наркоманка.
– Подходит. Так вот: я договорился с твоим шефом, он разрешает тебе в любое время сниматься в моей ленте.
– Я не собираюсь сниматься даже в твоей ленте, Гоша. Не люблю сильного света в лицо.
– Не ломайся, старина, я еще не встречал человека, который вообще отказывался бы от съемок в кино.
– Теперь ты встретил. В гробу я видел твое кино.
– Помню, – хихикнул Гоша, – там я крутил на фестивале. Послушай, старина, не кобенься. Ты передумаешь, когда увидишь, что мы делаем.
– Что ж необыкновенного вы делаете, чего нельзя увидеть в сотнях других лент?
– А вот этого я тебе не скажу, придешь и увидишь. Я дам тебе отличную роль. Это я решил. У тебя замечательный чайник. Я вчера, как узрел, так и ахнул. Типаж! То, что надо!
– Что ж в моем чайнике привлекательного, носик или ушки?
– Ни то, ни другое, ни третье. Я даже спать не мог.
– От перепоя.
– Чудак, я ничего крепче кефира не пью. Дело не в этом, старина. Послушай меня, и все будет хорошо. Я делаю девятую ленту. Давай попробуем, а? Успокой мою душу. Если у тебя не пойдет – отстану, хоть навсегда. Договорились? Я хочу посмотреть, как на твоем лице пойдет мировая печаль.
– Смешной ты, Гоша, – сказал К. М. – Любой выпускник театрального училища изобразит тебе такую печаль, что рыдания изо всех мест посыпятся.
– Хочу тебя. Не мыслю мировой печали без твоей морды.
– Зрители экран заплюют…
– Не заплюют, – обрадовался Гоша, уловив сомнения К. М. – Да они застонут от сочувствия к тебе. Ну как? Подумай же о себе. Если не собираешься развеять свою скуку, тогда пожалей мою тоску по невысказанному. В кои-то веки встречаешь лицо, которое мне нужно… Не ломайся и приходи в студию. Сделаем пробу и начнем, благословясь.
– Право, не знаю. Боязно как-то…
Гоша выругался длинно и некрасиво.
– Ладно, – решил К. М., – у тебя есть «пруха»?
– Господи! – выстонал Гоша. – Сколько угодно! Любых цветов и размеров. Есть современные модели «прух», они довольно изящны, но не прочны и не обеспечивают стопроцентной удачи. Есть модели тридцатых годов, но они сейчас не в ходу. Есть несколько «прух» времен русско-японской войны. Ну? Придешь?
– Приду. Не ради тебя, а ради «прухи».
– Спасибо, старина, – радовался Гоша. – Мы с тобой такое закрутим – все посинеют от зависти.
И Гоша исчез с линии.
К. М. походил по кабинету, постоял у окна, полнясь неясным ожиданием, долго смотрел, как птицы ищут пропитания на зеленой голой траве двора. На дворе трава, думал он, на траве дрова. Глупо. Люди приходят и люди уходят, а дрова пребывают вовеки. Чего они все хотят? Чего хлопочут? Ради каких высоких и вечных свершений суетятся? Почему так упорно цепляются за мелочные дела и упиваются нищенскими удовольствиями? Ведь никто и ничто не может быть навеки. Невозможно раствориться в мире без остатка, чтобы быть во всем и не быть для себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15