Она знала некоторых советских писателей, художников, режиссеров, артистов. Все те отдельные, на которых намекали авторы обращения, были, по ее словам, именно из этого круга. О них мисс Браун говорила с большой симпатией. Зато, нисколько не сдерживая себя, она поносила остальных.
– О, это такие бездари, такие тупицы, приспособленцы! Попробовали бы вы с ними поговорить. Как горохом о стену! – Она даже посту чала костяшкой пальца в обтянутую желтым шелком стену возле их сто лика.– Упрямые, самоуверенные. Им, только им все. Им премии, им гонорары, им должности и ордена. Вы это все увидите. Хотя такого рода дела и не будут нашими с вами делами, но они сами собой бросятся вам в глаза.
Она порылась в сумочке, набитой бумагами, и вытащила подобие брошюрки небольшого размера в мягкой серой обложке.
– Это вам,– сказала, подавая.– Это журнал, который называется совсем просто: «Студент». Замечателен он тем, что является журналом авангарда советской литературы.
Сабуров полистал страницы малоформатного карманного изданьица.
– Позвольте! – воскликнул он.– «Журнал авангарда советской литературы», как тут написано, а издается в Лондоне!
– А вы хотели бы, чтобы такое издавалось в Москве? Вы наивны, синьор Карадонна. Большевики этого не допустят. Они не такие. Нет, это, конечно же, издается в Лондоне, но завозится в Советский Союз и распространяется там среди желающих.
– Отдельных? – с ударением спросил Сабуров.
Мисс Браун усмехнулась.
Весь вечер Сабуров листал у себя в комнате этого «Студента». Он начитался посредственных альбомных стихов, которые занимали треть книжки и которые, как он понял из предисловия, автор сам же и распевает под гитару; с удивлением увидел заново перепечатанный отрывок из «Хулио Хуренито» Ильи Эренбурга, изданного еще в 1922 году в берлинском «Геликоне»; старые-престарые стихи этого автора, объединенные общим названием «Молитва о России», а рядом и так называемые «Рязанские частушки». Нечто подобное певали солдаты белых армий на островах под Константинополем, изливая злобу на тех, кто вышиб их с Кубани и из Крыма.
По деревне слух идет:
Вшей забрали на учет;
Чтобы вшей пересчитать,
Стали баб учить читать.
И так десятками строк и четверостиший.
Была здесь, в «авангардном журнале», напечатана и «народная советская песня». Начиналась она строками:
У бабушки под крышей сеновала
Там курочка спокойно проживала,
Жила она, не ведая греха.
Пока не повстречала петуха.
Потом вот ей повстречался петух, он стал к ней ластиться, приглашать за реку. А за рекой:
Сначала она робко упиралась,
Потом она в истерику бросалась,
Подставил Петя курочке той ножку,
И сбил он нашей курочке прическу.
Следовала мораль:
– Так вот, девушки, советую я вам,
Не верьте вы усатым петухам,
И не ходите с ними вы за реку,
А то вы запоете «кукареку»!
Глупее что-либо придумать было трудно. Народная русская песня! Сабурову помнилось немало чудеснейших народных русских песен. Он уже запамятовал многие слова, но в ушах его еще не заглох напевный, лирический настрой тех песен, их целомудренность, их чистота и глубина. А тут бог знает что. Если теперь таковы у русского народа песни, то плохи же его дела. А если это фальсификация, то что ею преследуется?
Он увидел и объявления в «Студенте», из которых узнал, что антикварный магазин издательства «Флегон Пресс», издающего этот журнальчик, высылает книги по почте. Какие же это были книги? «Л. Троцкий. Сталинская школа фальсификации. К. Каутский. Большевизм в тупике. Б. Пастернак. Доктор Живаго». И даже журнал «Новый мир» № 3 за 1927 год! И еще его внимание привлек призыв: «Флегон Пресс покупает телефонные книги СССР. Выплачиваем 150 долларов за телефонную книгу любого советского города».
Все стало ясным. Английское издательство, с адресом 24, Chancery Lane, London, W– С– 2, собирает по задворкам Советской страны литературные отходы, публикует их на русском языке в Лондоне, платит гонорар авторам не своими английскими фунтами, а американскими долларами, скупает телефонные книги СССР, стремясь таким путем завербовать агентуру и приобрести адреса – старый, избитый прием. Зачем же ему, Сабурову, собирающемуся заниматься русским искусством, читать всю эту чушь? Напрасно мисс Браун навставляла такого чтива в список необходимой ему литературы.
13
– Бенито, ты знаешь, у нас в Турине находится группа советских писателей! – сказала Лера.
Допивая утренний кофе, Спада просматривал газеты.
– Знаю, – сказал он, не подымая головы.
– Может быть, надо встретиться с ними, пригласить к нам?
– Да ты что? – Спада вскинул свои глаза, два темных пятна за очками.– Это же Булатов со товарищи. Все трое – из этих… из баловней культа. Премии, ордена, подмосковные дачи…
– Мне кажется, ты неправ. – Лера сидела напротив за столом и катала шарик из мякиша только что принесенной, еще теплой булочки. – Во-первых, двоих из них, в частности Булатова, «культ», как ты называешь, не успел обласкать. Во-вторых, при «культе» такими писателями, у которых учился Булатов, были созданы очень хорошие книги. В-третьих, «культа» давно нет, а в Советском Союзе Булатова «со товарищи» читают, каждая новая книга каждого из них издается громадными тиражами, и все равно ее не купишь.
– Может быть, и читают,– довольно миролюбиво согласился Спада. – Но кто? Самые примитивные, самые неразвитые читатели. У вас в Советском Союзе таких двести с лишком миллионов. Только в их представлении Булатов – писатель. На самом же деле, то, что пишут он и ему подобные, не литература, а просто, как у вас говорят, агитки за Советскую власть. Критерий таков: за Советскую власть? Хорошо! Не за Советскую власть? Плохо! Вот и вся «эстетика». Так подлинно художественное никогда не создавалось, не создается и не может быть создано.
– Да, мне известна твоя точка зрения на советское искусство.
– Ну, ну, сформулируй. Интересно.
– Надо ли? Еще поссоримся. У меня ведь она, эта точка зрения, другая. Для тебя существуют лишь Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Бабель, а я росла – даже и в руки не брала их книг. А когда взяла, они меня не тронули. Они из иного мира. На книгах совсем других писателей формировался мой мир.
– На своих Фурмановых, Островских да Фадеевых вы вот и получились такие, с шорами на глазах! – Спада вскочил из-за стола, принялся хватать с полок книги, бросать их на тахту.– Вот вы что читали, вот!… Подай вам «Настоящих человеков», «Московские характеры», «Кремлевские куранты»… Вы, вы, вы! Одни вы! А вы насовершали грубейших ошибок. Еще ваш баснописец Крылов учил вас, что и «дуги гнуть уменье надо». А вы – бац, трах! – по-медвежьи, сила есть – ума не надо.
За окном стояла осень. Семья Спады давно покинула побережье и Вариготту, оба они были заняты обычными городскими делами, а такие дела, как известно, нервам не на пользу, нервы от них напрягаются, сил сдерживать себя не хватает. Лера слушала крикливые откровения мужа и смыкала замком кисти рук: чтобы не схватить со стола кофейник и не запустить его в мотающуюся перед него коротко остриженную, круглую, как шар, голову человека, принявшего на себя роль судьи того, огромного, никакими общеизвестными мерками не измеримого, что за полвека сделал, совершил ее народ.
– Но их,– сказала она, подрагивая голосом,– тех, которые, по-твоему, представляют собой настоящую литературу, породили не революция, не Советская власть. Они были и до революции или же шли в сторонке, в обособленности от нее. Может быть, ты считаешь, что если у советского народа и есть какая-то литература, то она появилась не благо даря революции и советскому строю, а вопреки?
– Ты очень точно выразила мою мысль, очень точно. Низкий поклон тебе за это. Чтобы не забыть, сейчас же запишу. – Спада схватил карандаш и на обложке первой попавшейся под руку книги стал черкать, приговаривая:– «Не бла-го-да-ря, а во-пре-ки!…»
– А вообще,– спросила Лера,– наша революция, наша Советская власть, она что-нибудь дала миру, человечеству?
– Демагогический вопрос, дорогая. Дать, конечно, дала.– Спада помедлил,– Но мы, мы,– подчеркнул он,– пойдем другим путем. У нас все будет гуманней, интеллигентней, современней.
– А главное – западней?
– Да, если хочешь. Западней.
– Когда каждый платит за себя?…
– Не понял.
– И не поймешь.
Она уже не настаивала на том, чтобы советских писателей, прибывших в Турин, пригласить к себе домой. Но ей все же очень хотелось повидать их, поговорить с ними. Она одела своего пятилетнего Бартоломео, которого Спада звал Барти, а она Толиком, и повела его к синьоре Антониони.
– Не смогу ли я часа на два, на три оставить своего мальчика у вас, синьора Мария?
– О, какие разговоры! Часа на два, на три! Да хоть на три дня! Хоть на неделю. На месяц! Вы же знаете, я и Сальваторе обожаем детей. Если бы моего энтузиаста не остановить, он бы завел их две добрые дюжины. Раздевайся, мой красавчик, мой ангелочек!…
Лера отправилась в гостиницу, в которой остановились советские писатели. Сведения об этом она вычитала в утренней газете. Булатов и его товарищи, как там сообщалось, были в Турине проездом, их интересовали заводы фирмы «Фиат». Лера читала книги всех троих, знала их по портретам и, войдя в вестибюль гостиницы, тотчас узнала лицо Булатова, с резкими чертами и острым взглядом глаз под припухшими веками. Он отдавал портье ключ от номера. Вокруг него было несколько итальянцев, всех их у подъезда ждала машина.
– Товарищ Булатов! – окликнула Лера.
– Да! – Радуясь русским словам, Булатов обернулся.
– Я советская гражданка, Васильева. Живу здесь, в Турине. За мужем за итальянцем. Мне бы очень хотелось побеседовать с вами. Скажите, это возможно?
– Да, конечно. Но…– Отогнув рукав, он взглянул на часы.– Вот еду на завод. Уже опоздал, мои товарищи укатили еще час назад. А я задержался с журналистами. Трудно сказать, сколько мы там пробудем. Если у вас найдется время, приходите сюда же…– Он подумал. – В шесть часов вечера. Хорошо?
– О да, да, конечно.
Он был свой, советский, понятный. Он уже уехал в большой темно-синей машине, которую за ним прислала фирма, а Лера все стояла на улице перед входом в гостиницу, под мелким, моросящим дождем Северной Италии, в эту пору года очень похожим и на московский и особенно на ленинградский, и улыбалась вслед машине. В шесть! Ровно в шесть!
Она забрала Толика у синьоры Марии; та даже огорчилась, что так быстро ее лишили общества приятного и обходительного молодого синьора, сказала, чтобы синьора Спада приводила его без стеснения в любой день и в любой час,– они, Антониони, будут только рады.
В пятом часу вернулся со службы Спада, Лера стала одеваться. Одно из лучших платьев, лучшие туфли – все лучшее.
– Куда ты собралась? – спросил он.
– Меня пригласил Булатов.
– Вот как! Успела снестись. Что ж, пойди проведай кумира ваших колхозников и прачек. Всем известно, что он сочиняет чтиво для простонародья.
– А я как раз из так называемого простонародья, синьор Бенито Спада. Но, кстати, и Пушкин, вслушиваясь в говор няни, в сказки, которые она ему рассказывала, тоже стремился писать для простонародья.
– Ха-ха! – раскатился деланным смехом Спада. – Пушкин и Булатов! Или кто там с ним прикатил: Краснодарцев, Громов? Классики!
В вестибюль гостиницы она вошла ровно в шесть. Булатов, посматривая на часы, уже ждал ее. В руках его был объемистый кожаный портфель.
– Точность – качество, удивительное для женщины,– сказал он, идя навстречу. – А тем более для моей соотечественницы.
Опять вокруг него были люди. Булатов оглянулся на них.
– Друзья,– сказал он,– вы не будете против, если мы захватим с собой и эту мою милую соотечественницу? Синьору Васильеву?
– О нет, здесь моя фамилия – Спада! – поправила Лера.
– Синьора Спада! – воскликнул один из итальянцев, когда перевод чик перевел им этот разговор.– О, мы знаем вашего супруга, да, хорошо знаем. Очень приятно!
В такси Булатов сказал Лере:
– Вы удивляетесь, где же двое других из нашей группы. Не удивляйтесь. У каждого из нас тут свои намерения. Один отправился к художникам, другой – к инженерам. А мы вот с вами едем в дом к туринскому рабочему. Здесь, оказывается, знают мои книги о летчиках, об авиаконструкторах и решили побеседовать с автором, Видимо, рабочая складчина. Поэтому и я тоже кое-что прихватил. – Он похлопал по раздувшимся бокам портфеля.
Квартира, куда они вошли, была тесная, в прихожей не повернуться, потолки в комнатах низкие. Совсем как в московских новостройках. И обстановка ничем не отличалась от московской. Разве что было несравнимо более шумно. Каждый кричал свое, не слушая другого. Из карманов доставали свертки, бутылки, банки. На минуту, когда и Булатов раскрыл свой портфель, притихли. Зато взрывы криков стали следовать при появлении каждого предмета, которые он принялся извлекать из портфеля и ставить на стол.
– «Столичная»! О! – восклицали знатоки.
– Русская икра! О-о!
– Крабы!…
– Еще «Столичная»!
– А это что? «Охотничья»?! Мы все охотники! Барсальеры!
– Колбаса? Но это скорее полицейская дубинка! Ею же можно про ломить голову! Вот взгляните на Джузеппе! Что у него на шее? Этой опухоли уже шесть лет. Никак не проходит. Вот такой дубинкой однажды огрели.
– Да здравствует Советский Союз! – сказал хозяин дома, плечистый, грузный рабочий, когда все, тесня друг друга, кое-как расселись за столом. – Да здравствуют русские рабочие, наши дорогие братья! В вашем лице, компаньо Булатов, я хочу обнять весь народ России. Позвольте! – Он стиснул Булатова так, что тот охнул.
Все зааплодировали, засмеялись, каждый захотел обнять советского человека.
Булатов поинтересовался:
– А почему вы говорите «компаньо» – «приятель», а не «камерата» – «товарищ»?
– А потому, что слово camerata испоганили фашисты. Так они обращались друг к другу. Compagno – наше слово, оно означает «товарищ» для каждого коммуниста.
– А среди вас, вот здесь, сегодня, много коммунистов?
– Да почти все. – Хозяин дома обводил взглядом собравшихся. – Вот разве что он, Луиджи, тот, остроносенький… Да Пеппо, который оброс, как ваши медведи, потому что экономит на стрижке… Они беспартийные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72