Если, конечно, не останавливает на привокзальной площади инспектор Савельев, знающий тебя по фотографиям в лицо и интересующийся содержимым твоего чемодана. Как тебе нравится мой рассказ?
– Довольно занимательно. А с потерпевшим-то что? Без него это только психологический этюд. Увлекательный. И не более… Как вы любите говорить: доказательственной силы в суде не имеет.
– Точно, нужен потерпевший. Ты, Батон, человек умный, опытный и правильно догадался, что потерпевшего у нас нет. Поэтому мы, займемся сейчас его вычислением. А ты, может быть, если ошибемся, подскажешь…
– Ну это уж увольте. Я в уголовном розыске зарплату не получаю, чтобы вместе с вами самого себя ловить.
– Да что вы все «деньги» да «зарплата»! – удивился Сашка. – Ведь есть же интерес академический, бескорыстное творчество.
– Как же, как же! Мне за творческое удовлетворение «пятерик» сунут, а вам – по медали. Ничего себе премии на вашем конкурсе!
– За вас, Дедушкин, медаль не дадут, – сказал Сашка. – У нас медали скорее дают за храбрость, чем за сообразительность.
– А нам в суде больше за сообразительность дают, – огорчился Батон.
– Так у вас сообразительность, Дедушкин, вредная, за это и дают много, – вежливо объяснил Сашка.
– Ну-ну, посмотрим, у вас какая сообразительность, – сказал Батон, – может быть, вам правильно медалей не дают.
– Может быть, – согласился я. – Итак, начнем сеанс материализации духов. Во сколько ты его задержал, Саша?
– Половина седьмого было. Он шел с кишиневского поезда – 18.25. Экспресс «Молдова» называется поезд.
– Отлично, – я взял расписание и стал выписывать на отдельный лист все остановки экспресса. – Позвони, пожалуйста, в справочную, узнай, не было ли опозданий, остановок и задержек вне расписания.
Пока Сашка трудолюбиво накручивал телефонный диск, я выписал перпендикулярно к графику движения экспресса «Молдова» расписание всех поездов, отправившихся из Москвы от Киевского вокзала за вчерашние сутки.
Кишиневский скорый останавливался девять раз: Котовск – 0.13, Вапиярка – 1.49, Жмеринка – 3.03, Винница – 3.47, Казатин – 4.52, Киев – 7.08, Конотоп – 9.29, Брянск – 13.47, Сухиничи – 15.20 и в 18.25 – Москва. Получились своеобразные оси координат, где кривая движения лежала между временем и направлением. Поэтому один из московских поездов должен был обязательно пересечь какую-то из девяти временных точек движения кишиневского поезда.
Линию пересек в Конотопе «Дунай-экспресс», который прибыл туда в 9.10 и отправился далее в Софию – Стамбул через девять минут. Где-то на ближних семафорах он встретился с подходящей к станции «Молдовой», ни разу в этом рейсе – по сведениям Сашки – из расписания не выходившей.
Через семь минут Батон отбыл в Москву. С чемоданом своего попутчика из «Дунай-экспресса».
Ознакомив Батона с результатами своих подсчетов, я спросил:
– Будем теперь всерьез говорить?
– Нет. Вы же знаете, Тихонов, что я не люблю «чистосердечных признаний». Кроме того, я хочу проверить вашу угрозу. Вдруг вы и вправду докажете, что воровать нельзя? – Батон ненадолго задумался и добавил: – Между прочим, вы учли только московские поезда… А с «Молдовой» могли встречаться в этом рейсе и другие?…
– Не-а, нас другие не интересуют.
– То есть? – поднял брови Батон.
– А то и есть, что ваши домочадцы любезно сообщили инспектору Савельеву, что позавчера вы еще были дома. И выехали, следовательно, из Москвы…
– Редкий случай, когда алиби мешает, – засмеялся Сашка.
– Ладно, – сказал я и повернулся к Сашке: – Садись за машинку, я тебе продиктую парочку телеграмм.
Сашка долго устраивался на стуле, прилаживался к машинке, потом сказал неестественным голосом, каким возглашают на опустевших платформах машинисты метро:
– Го-то-ов!
– Записывай, диктую:

«Фототелеграмма.
Контрольно-пропускной пограничный пункт Унгены. Прошу срочно предъявить поездной бригаде „Дунай-экспресс“ № 13 настоящую фотографию для опознания. В положительном случае выяснить, до какой станции имел билет опознанный, где и при каких обстоятельствах он сошел с поезда…»

Батон, отвернувшись от нас, смотрел в окно, на улицу, залитую холодным весенним ветром, расчерченную квадратами оконной решетки, и голова его больше не была похожа на носовое украшение фрегата. Он как будто сильно устал от всего нашего разговора.
Сашка спросил:
– Все, что ли?
– Подожди. Я ведь обещал доказать, – я снял трубку и позвонил дежурному: – Пришлите за задержанным конвой.
Батон, не оборачиваясь, смотрел в окно.
– Пиши, Саша, следующую.

«Кишинев, отдел уголовного розыска жел. дор.
Прошу произвести по прилагаемой фотографии опознание поездной бригадой пассажира».

Я перехватил Сашкин недоуменный взгляд.
– Они ведь из Москвы уже отправились обратно. И последняя телеграмма, в Конотоп:

«Линейный отдел ст. Конотоп-пасс.
Прошу допросить кассира, работавшего вчера с 9.00…»

Батон шумно вздохнул, откинулся на стуле и взглянул на нас будто откуда-то издалека, желая рассмотреть нас попристальнее:
– А что же теперь?
Сашка пожал плечами:
– Теперь мы вас сфотографируем и по фототелеграфу направим снимки в Унгены, Кишинев и Конотоп. Там ваши снимки предъявят. В Унгенах вас опознают проводники, с которыми вы ехали до Москвы, а в Конотопе вас наверняка вспомнит кассир, продавший билет. Билет-то, наверное, в мягкий вагон взяли?
Батон, не отвечая, засмеялся каким-то своим мыслям, немного погодя сказал:
– Замечательный город Конотоп. Войдет в историю тем, что в нем из-за сапог убили Хулио Хуренито и из-за чемодана сгорел Леха Дедушкин, по кличке Батон. – Он провел по лицу руками, будто смывая с него смех. – Это все прекрасно, но вот насчет потерпевшего что?
– Саша, сдай это на телеграф, – протянул я бланки и ответил Батону: – Будет вам и кофе, будет и какава. Найдем, я же обещал.
– Тогда поторопитесь, – сказал серьезно Батон. – У вас времени совсем мало. Часов пятьдесят осталось…
Это он точно сказал. По закону задержанного подозреваемого можно содержать под стражей не больше трех суток. После этого ни один прокурор без солидных доказательств, на одних подозрениях санкцию на арест не даст.
– Ничего, я думаю, успеем, – ответил я ему тоже серьезно. – Я вообще человек не ленивый, а уж для тебя, видит Бог, постараюсь от души. Понимаешь, мне в последнее время сильно понадобились тапки войлочные.
В дверь постучали, вошли конвойные. Сашка сказал:
– Все. Гражданин Дедушкин, вам придется пока поскучать, дожидаясь результатов. Если надумаете рассказать чего-нибудь – милости просим, будем рады. Мое самолюбие не пострадает и без проверки сообразительности, и мы останемся довольны вашим добровольным признанием. Так называемым чистосердечным. Вам же лучше – меньше дадут.
– Вот это уж дудки! Я ведь и так могу подтвердить весь этот ваш кроссворд, потому что мой маршрут, который вы здесь так ловко рассчитали, еще не доказывает моей юридической вины. Потерпевший вам нужен.
– Точно, – сказал я. – Очень нужен. Я уж постараюсь. А что касается подтверждения маршрута, то это уже после ответа на наши телеграммы. Тогда будет видно, что ты сам, по своей воле, ни слова правды не сказал, все пришлось делать нам. Суду это будет интересно…
Батон бессознательно заложил руки за спину – на мгновение ослабло внимание, и из глубин всплыл рефлекс, выработанный многими годами хождения под стражей, – и двинулся к дверям. На полпути остановился, взглянул мне в глаза и сказал:
– Помните, в «Празднике святого Иоргена» Микаэль Коркис говорит: «Главное в профессии вора – вовремя смыться»?
– Да, помню.
– А я считаю, что главное в профессии всех фартовых – не расковыривать запечатанных бутылок.
– Почему?
– Никогда не знаешь, из какой выпустишь джинна. Вот я нарушил это правило. – Он повернулся к конвойному: – Ну?…
Захлопнулась дверь, и мы с Сашкой еще минуту молчали, пока он не спросил:
– Ты как его понял – он сейчас выпустил джинна или восемь лет назад?
– Не знаю. Я тоже не понял…
– Ну ладно, тогда загрузи работой: начальник должен держать аппарат в напряжении, – сказал Сашка. Его голова сейчас была особенно похожа на взрыв: красные жесткие волосы стояли дыбом. – У тебя случайно в столе сигарета не завалялась? Все выкурил.
Зная, что я не курю, ребята специально кладут в нижний ящик моего стола недокуренные пачки и прибегают ко мне в тяжкие минуты. Я пошарил в столе и нашел красную квадратную коробочку с изображением собачьей морды. Сашка покрутил пачку, положил обратно на стол:
– «Друг». Замечательные сигареты… я такие даже посреди ночи не курю.
– Уж больно ты разборчив, – сказал я сварливо. – Давай лучше к делу. Значит, так: у нас остаются еще два канала информации – орден и фотоаппарат, найденные в чемодане. Орденом займусь я, а ты сдай аппарат в научно-технический отдел и, если в нем есть пленка, поставь перед экспертизой два вопроса: что за пленка в фотоаппарате, страну-производитель пусть установят, и второе – пусть определят профессиональный уровень снимавшего. Кадры пленки, коли она есть там, пусть отпечатают крупноформатные.
– Указание получено. А с орденом что ты собираешься делать?
– Думаю отвезти показать его в Исторический музей. Очень уж он меня развлекает этот орден.
– Чего так?
– Скорее всего, это старый русский орден. Видишь, тут славянской вязью написано: «Св. Александра Невского…» Эта вязь, наверное, и сбила Батона с толку – решил, что болгарская. Непонятны две вещи – зачем такую драгоценность возят с собой в чемодане и кто тот человек, которому он принадлежит.
– Когда будешь?
– К вечеру, наверное. И брось, пожалуйста, свою паскудную привычку отвечать на любой телефонный звонок, что я буду через двадцать три с половиной минуты.
Когда меня не бывает на месте, Сашка выдает такие ответы, что людей на другом конце провода бросает в дрожь. Всем женщинам он говорит коротко, но внушительно: «На операции…», хотя знает, что я поехал на вещевой склад за новой шинелью или в судебный архив за справкой. У него на этот счет есть даже теория, которая сводится к тому, что служащему или производственнику трудно поверить, что порой наша работа может состоять из целодневного болтания по городу и очень часто совсем безуспешного. Или просто в долгих бесплодных поисках какого-нибудь пустякового свидетеля, а то и вовсе в стрельбе в тире или борьбе самбо. Если ты сыщик или следователь, то давай целый день допрашивай преступников, а ночью сиди в засаде или проводи обыски и задержания. Поэтому, мол, не надо разрушать иллюзий о характере нашей работы, вносить новые сомнения в несколько поколебленную романтику нашей профессии.
Я вышел на улицу, и солнечный свет был такой яркий, плотный, холодный, что хотелось плыть по нему. Тени от людей ложились на асфальт синие, точные, и не было полутонов, а голые деревья, впечатанные в тротуар железными решетками, казались нелепыми конструкциями, расставленными вдоль улиц, как абстрактные украшения в модерновом интерьере. И в этом яростном неистовстве света, отбрасывающего от каждого препятствия четкую злую тень, где добела рыжий цвет уничтожил все остальное, оставив лишь черно-синий, была какая-то прямолинейная непримиримость, крикливая незавершенность природы. В такие дни, когда тебя еще не разморила радость начала весны, нега теплого воздуха, пока не охватило бессмысленное чувственное блаженство от одного ощущения, что ты живешь в этом прекрасном мире голубых рассветов, клейкой молодой листвы, прозрачных снеговых луж, я думаю, что жизнь все-таки складывается не так, как хотелось бы. В такие дни этот нестерпимый свет высвечивает тебя насквозь лучше всякого рентгена, потому что лучи старого умного немца не могут показать душевные рубцы, проявить незажившие душевные раны, не зафиксируют очаги жизненной неудовлетворенности. Да и вообще он утверждает, что нет такого органа у человека – душа. Легкие есть, мозг, сердце есть, а души нет. Он был большим утешителем людей, настоящим лириком, мудрый физик Рентген, лучи которого снова подтвердили, что никакой души у человека нет, а потому и болеть нечему. И поэтому тебя на улице ждет апрельский свет, холодный, яростный непримиримый, не знающий, что у тебя нет души, и высвечивающий все ее закоулки. Он будит память, как дремлющего зверя, и бросает его на тебя, когда ты с ним не хочешь и не можешь бороться, когда ты уже понял, что не может быть мира между мечтой и буднями, и согласен провести в душе хотя бы линию прекращения огня. Но апрельский свет не знает компромиссов, ты его не уговоришь, потому что он – это ты, а себя не обманешь. И не выключишь его, потому что это свет твоей молодости, острота необломанных углов, не шлифованных опытом терпимости.
От этого, наверное, охватывает меня в такие дни мучительное волнение, стремление что-то сделать, все изменить, куда-то бежать, купить войлочные тапки или промчаться по стене. А по ночам снятся цветные сны растворившегося в годах детства, когда ты счастлив в ощущении своей вечности и нужности людям, когда нет времени дня, а существуют лишь времена года и никогда не возникает вопрос, зачем ты живешь на земле. Мне снятся мои товарищи, нет, не сегодняшние, солидные, уже седеющие мужи, обремененные служебными проблемами или нехваткой грудного молока у супруги, а те ребята из вечности, из моего чувства бессмертия и целесообразности моего существования. Я никак не могу поверить, будто это одни и те же люди, восходящие по спирали своего качественного развития. Потому что они вновь вернулись к начальной точке мировосприятия, хотя жизнь и развеяла для них иллюзию бессмертия и заставила ответить, зачем они живут на земле. Став взрослыми, они просто забыли про бессмертие, и от этого оно родилось вновь, только отодвинувшись на задний план, как старая декорация в театре. Но был еще вопрос: «Ты – зачем болтаешься по миру?» И они ответили на него, став инженерами, врачами, летчиками, то есть людьми, в общественно-историческом смысле в сто раз более ценными, чем я.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7