– «Форпостен». Это…
– Благодарствуй, знаю я ее. Не надо, мол, ненависти. Возлюбим врагов наших. Поспешим броситься им на шею, как только будет покончено с этим свинством. Разве не так?
– Кто-то должен хранить дух гуманизма в такое жестокое время, – сказал юноша.
– Скажи пожалуйста, да ты к тому же еще и гуманист. Все эти ваши проклятые печатные листки приносят больше вреда, чем пользы. А они берут на себя труд переправлять такого, как ты!
Молодой человек расправил плечи.
– У меня другая точка зрения. Необходим активно борющийся гуманизм.
– Скажите, вы марксист? – спросил капитан.
– А вам-то какое дело? – сказал рыжий. – Я же не спрашиваю вас, кто вы.
– С радостью отвечу, – сказал капитан. – Я – солдат. Для меня превыше всего отечество.
– Отечество! Это мы слыхали.
Пастор встал со своего места. Он поднял вверх руку с очками.
– Разрешите мне сказать?
– Пожалуйста, давайте развернем дискуссию, – ответил рыжий.
– Речь идет не о дискуссии, – сказал пастор. – Нам должно быть стыдно, что мы так себя ведем. Мы же все в одной лодке. Мы боремся против одного и того же врага, каждый своим оружием. – Он стоял в центре освещенного круга, мускулы оголенного лица судорожно дергались. – Правильно, что мы не имеем права никого судить, – он указал очками на потолок, – правильно, что нужно беречь дух гуманизма, правильно, что надо бороться за свое отечество, правильно, что борьба сегодня -единственная необходимость, – все это правильно. Но мы забываем самое главное – ответственность. Личную ответственность отдельного человека за общее дело.
Пастор сделал паузу и оглядел всех присутствующих. Ему никто не ответил. Рыжий человечек сел на ящик. Девушка с узким бледным лицом и огромными глазами вышла на свет. Человек в исландском свитере стоял чуть поодаль, в зубах трубка, руки в карманах. Капитан сидел неподвижно, прямой как палка, у медика в уголках рта пряталась улыбка, младенец вновь залился пронзительным криком, хотя отец и мать были рядом. Над головой шагали взад и вперед беспокойные ноги.
– Ответственность, – повторил пастор, повышая голос, чтобы перекричать ребенка, – ответственность, которая составляет суть самой человеческой жизни. И если больше никто не желает вспомнить о ней, то придется это сделать мне. Мне, который знает, что значит изменить своей ответственности, мне, который даже недостоин находиться здесь, среди вас. Если вы спросите меня, кто я такой, то я буду вынужден ответить, что я погибший человек. Я совершил тот единственный грех, которому нет прощения.
Рыжий поднял голову.
– Что это значит? Вы на кого-нибудь донесли?
– Я совершил более тяжкое преступление. Я предал Спасителя.
– Ах, вот что, – сказал рыжий, переводя взгляд на свои руки.
– Я предполагаю, что большинству из вас христианство чуждо, – продолжал пастор. – Это не упрек. У каждого своя вера. У каждого человека своя правда. Да и не мне наставлять других на путь истинный. Я могу лишь судить самого себя. Но для меня христианство составляло смысл бытия. Я жил лишь верою в Бога, в ответственность перед Богом. Теперь я больше не существую. Перед вами стоит не живой человек. – Он поднес очки к лицу, потом опять опустил их, его покрасневшие глаза смотрели в пол. – Я отрекся от своего Господа, – произнес он. – Я отбросил то, что было мне доверено. Я предал тех, кто полагался на меня.
И вновь воцарилась странная тишина.
– Каким образом? – спросила девушка с узким бледным лицом.
– Об этом тяжело рассказывать, – он проглотил комок в горле, – но я попытаюсь… В тот день, когда со всех церковных кафедр оглашалось послание совета епископов против преследования евреев, – в тот день моя церковь была переполнена. Обычно там бывало двадцать-тридцать человек, но в тот день церковь была заполнена до отказа. И стояла мертвая тишина. Когда я дочитал послание, я вдруг услышал внутренний голос, который сказал: вот твой путь. Ты должен проповедовать против несправедливости, бороться со злом, которое живет на этой земле, прямо рядом с тобой. Тогда люди будут тебя слушать, тогда твоя церковь вновь станет борющейся церковью, тогда ты сам станешь живым христианином. И я последовал этому внутреннему голосу, я действовал по совести. Каждый раз, стоя на кафедре, я использовал слово Божие как оружие, направленное против нашего общего врага. И люди приходили и слушали меня. Они не умещались в церкви, они стояли на улице, толпой окружали меня, чтобы пожать мне руку. Это было счастливейшее время моей жизни. Я чувствовал полное единение с моей паствой и ее единение со мной… Он замолчал. Снял очки, потер их об рукав, снова надел.
– Естественно, такое поведение не могло остаться безнаказанным, это мне было ясно с самого начала. Я был готов к самому ужасному – так мне казалось. Но мы так легко обманываем самих себя, – сказал он с вымученной улыбкой. – Сам того не сознавая, я, вероятно, считал, что самое ужасное, что со мной могут сделать, – отправить во Фреслев , на дешевое маленькое мученичество. Но Господь требует всего или ничего. Три дня назад недалеко от моего дома застрелили немецкого пособника. Должно было последовать возмездие – казнь заложников, так это называется. Незнакомый голос сообщил мне по телефону, что жертвой буду я. Мое имя стоит первым в списке, они придут сегодня же ночью и застрелят меня. У меня не было причины не верить голосу. Наверно, я предчувствовал это, ибо, как только зазвонил телефон, я уже знал, о чем пойдет речь. Много часов боролся я с собой. Но я оказался трусом. И сбежал. Вы понимаете, что это значит? Я сбежал.
– Естественно, вы сбежали, – проговорил рыжий человечек, отрывая взгляд от своих рук. – А что вам еще оставалось?
– Что еще! Разве вы не понимаете, что моим долгом было остаться? Я не имел права скрываться, я был обязан встретиться со злом лицом к лицу, чего бы это мне ни стоило. Этого требовал от меня Господь, этого ждала от меня моя паства, этот обет я как бы давал в своих проповедях. Я сам уличил себя во лжи. Сбежал от ответственности. Предал тех, кто видел во мне пример для подражания. Вчера я был частью живого общества, сегодня я мертвец. Теперь вы понимаете, что нам надо держаться вместе? Понимаете, что каждый из нас несет ответственность за другого?
Пастор, подавшись вперед, зажмурил глаза, словно прислушиваясь к ответу. Но не было ответа – лишь молчанье и отвернувшиеся лица.
– Нет, – сказал он с горечью, – вы ничего не понимаете. Все это ни к чему… – Он всхлипнул. Вытащил большой белый носовой платок, снял очки и собирался сунуть их в нагрудный карман, но промахнулся, очки упали на пол, он нагнулся было за ними, однако в ту же секунду забыл о своем намерении. – Простите меня, – сказал он, прикладывая платок к глазам, – не надо было… мне не следовало…
Девушка подняла с пола очки и протянула ему. Не заметив ее руки, он на негнущихся ногах ушел в темноту – среди нагромождения ящиков его качающаяся фигура напоминала большое неуклюжее привидение.
Девушка побежала за ним, держа в руке очки.
– Нет, – крикнула она дрожащим голосом, – не надо… Я понимаю вас, слышите! Я понимаю вас!
– Бенедикта, – позвал бородатый юноша, но она уже исчезла во мраке. Послышались прерывистые рыдания. Никто не проронил ни слова.
Капитан застыл на своем кресле. У медика в уголках губ пряталась улыбка. Рыжий человечек рассматривал свои руки, безнадежно качая головой. Человек в исландском свитере снова подошел к младенцу.
– Тс-с-с, – раздалось вдруг, – она идет.
Сразу же наступила полнейшая тишина. Замолк плач младенца, прекратились рыдания пастора, внезапно остановились беспокойные ноги над их головой. Из безмолвия длинных лестниц пакгауза донеслись легкие, быстрые, словно танцующие шаги.
– Я ручаюсь за него, – сказал Симон.
– Хорошо бы ты хоть за себя мог ручаться, идиот несчастный, – ответил Кузнец. – У меня нет времени слушать дурацкую болтовню. Мне надо идти.
– Я хочу знать, что с ним будет, – сказал Симон.
– Ты хочешь знать! Мы что, отчитываться перед тобой должны? Все как раз наоборот, мой мальчик. Это мы тебя попросим кое-что нам рассказать.
– Я все объясню. Только дайте мне немного времени. Сперва мне надо… – Симон посмотрел на вытертый зеленый линолеум столешницы с кругами от стаканов, с черными царапинами и порезами. У него поплыло перед глазами.
– Проваливай, – сказал Кузнец. – Поспи чуток, потом поговорим. Ты же едва на ногах стоишь, парень. Похож на вытащенного из воды котенка.
– Сперва я хочу узнать, что будет с ним, – упрямо повторил Симон.
– А мне откуда знать? Заниматься доносчиками не мое дело, правда?
– Он не доносчик.
– Вот это-то мы и выясним.
– Его отсюда уведут? – спросил Симон. – Ты…
– Пока я еще ничего не предпринимал, – ответил Кузнец. – У меня не было времени. Ну иди же. Нечего тебе здесь ошиваться.
– Ты обещаешь, что с ним ничего не случится, пока мы с тобой не поговорим?
– Я ничего не обещаю. Не могу же я оставить его здесь. И тем более не рискну выпустить его в город. Что ты мне предлагаешь?
– Ты можешь переправить его в Швецию. Если ты захочешь, то сможешь переправить его.
Кузнец немного помолчал.
– Ну ладно, – сказал он, – если он окажется своим парнем, мы его переправим. Теперь доволен?
Симон с трудом отвел глаза от стола и посмотрел прямо в большое угрюмое лицо.
– Если ты решишь его переправить, обещаешь, что он доберется до места?
– Этого никто не может гарантировать. А почему вдруг он может не добраться?
– Немецкий дезертир, который был у нас здесь на прошлой неделе, -разве он добрался?
– Он был отправлен. Это все, за что я отвечаю.
– Ага, был отправлен. Но не добрался.
– Вот как? Этого я не помню.
– Помнишь, помнишь. С ним произошел несчастный случай.
– Заткнись, – сказал Кузнец. – Есть вещи, о которых мы не помним, ясно? Иногда приходится действовать по собственному разумению. Мы не можем ставить под удар дело из-за ненадежных людей.
– Ты и с ним надумал поступить так же?
– Пока я вообще ничего не надумал.
– Надумал, конечно. Как раз сейчас про это и думаешь. Но если вы и с ним сделаете то же самое, тогда…
– Тогда что?
– Я не отвечаю за свои поступки-
– Какого черта… – Кузнец покачал своей массивной головой, потер рукавом лоб, почесал в курчавых волосах. – Какого черта, – повторил он и встал, громадный, широкоплечий, уперев кулачищи в стол. – Сядь, -приказал он, отходя, чтобы подбросить в печку топлива. – Проклятый мокрый торф, – он в ярости потряс решетку, – опять гаснет… Не надо ли тебе чем-нибудь подкрепиться?
– Нет, – ответил Симон. – Я в полном порядке.
Он сидел, согнувшись, и не отрываясь глядел на зеленый линолеум стола. Черные царапины проступали уже не так отчетливо.
Кузнец, приоткрыв дверь в трактирный зал, заглянул внутрь.
– Куда она, черт подери, подевалась? – сказал он. – Никогда не знаешь, где ее искать. – Он вернулся к столу и пододвинул свою чашку Симону. -Выпей, он по крайней мере горячий.
Симон отхлебнул горького черного кофе. Его затошнило, рука дрожала, он поспешно отодвинул от себя чашку и уставился на мокрое пятно, расползавшееся по столу. Все время он ощущал на себе пристальный взгляд Кузнеца.
– Какого дьявола? Что с тобой? – спросил Кузнец. – На тебе лица нет, малыш. Что произошло, во что ты влип?
– Я как раз за этим и пришел, чтобы все объяснить, – ответил Симон. – Но ты не желаешь слушать.
– И не стану, пока ты не будешь в состоянии разумно и здраво рассуждать, – сказал Кузнец. – Сейчас ты сам не знаешь, что болтаешь. Иди ложись.
– Некогда. Дело неотложное.
– Так давай, выкладывай.
– Сперва ты должен обещать мне, что он живым доберется до места, – сказал Симон.– Он не виноват. С ним все в порядке. Я ручаюсь за него.
– Ты опять за свое, – сказал Кузнец. – Что это значит – ты за него ручаешься? Ты понятия не имеешь, кто он. Ты даже не знаешь, как его зовут.
– Его зовут Томас.
– А дальше?
– Фамилия не играет роли. Я знаю его.
– Так, значит, не играет роли? Может, и то, что у него при себе был немецкий аусвайс, не играет роли?
– Аусвайс не его.
– Точно, он принадлежит Габриэлю Блому.
– Габриэлю Блому?
– Этого ты, оказывается, не знал. Да, Блому, человеку, заработавшему миллионы при немцах. Возможно, он уже переметнулся на сторону англичан, почем я знаю. Капиталисты умеют разыгрывать свои карты. Но от этого они не становятся более надежными.
– Томас не имеет к этому отношения, – упрямо гнул свое Симон. – С ним все в порядке. Мне это известно. Я знаю его.
– Знаешь! Ты знаешь его всего несколько часов!
– Дело не во времени. Есть другие, более важные вещи. Я знаю его.
– Нам не легче от того, что ты полагаешь, будто знаешь его. Будь ты знаком с ним хоть всю жизнь. Будь он твоим братом…
– Он мой брат, – сказал Симон.
– Какого дьявола! – Кузнец вытаращил глаза. Опять почесал в голове. – Что за чепуху ты болтаешь, парень? Твой брат! Ты что, бредишь?
– Не знаю,– ответил Симон. – Я так чувствую. Я знаю его, как самого себя.
Кузнец медленно покачал своей большой головой.
– А знаешь ли ты самого себя, сын мой?
Симон ощущал на себе его взгляд. Он сидел, уставившись на стол, и ковырял дырку в зеленом линолеуме. Лицо его подергивалось.
– Значит, вы мне не верите? – проговорил он. – Вы мне больше не доверяете?
Кузнец встал, подошел к печке, опять потряс решетку, медленно зашагал по комнате.
– Мы не имеем права никому доверять,– сказал он.– Даже самим себе. Мы не можем принимать в расчет чувства, только факты. Все это ты прекрасно знаешь.
Симон пытался овладеть своим лицом. Он поднял глаза и увидел огромную тень, медленно движущуюся по потолку и голым стенам. И вновь уставился на стол.
– Давай предположим самое ужасное,– сказал Кузнец. – Я не утверждаю, что так именно и обстоит на самом деле, но мы обязаны принять это в расчет. Он помог тебе…
– Если бы он мне не помог, я бы сейчас…
– Я знаю. Не перебивай меня. Мы обязаны исходить из наихудшего. Почему он привез тебя сюда? Не лучше ли было бы подождать, пока ты сам смог бы доехать на трамвае?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38