Но Шебуев сдержанно молчал, а когда начинал говорить о чем-нибудь, то вскоре разговор принимал направление совсем не свойственное женихам и мало понятное для Лаптевых.
В глазах доктора Кропотова архитектор окончательно упал. Случилось это так: однажды у Лаптевых собрались только четверо - доктор, Шебуев, Нагрешин и Эраст Лукич. Между доктором и Нагрешиным, при веселом участии Ломакина, завязался разговор о Скуратове. Нагрешин с большим усердием рассказывал о жизни Скуратова в Петербурге, в полку, очень живописно изображал его кутежи, высчитывал его долги и в заключение воскликнул:
- Такой породистый человек и - представьте, не нынче - завтра нищий! Именье у него назначено в продажу... но оно не в состоянии покрыть и одной пятой его обязательств. Ведь у него их свыше двухсот тысяч! Мне его, ей-богу, жаль!
- Какое доброе сердце у этого юноши! - возводя глаза в дубовый потолок столовой, воскликнул Ломакин.
- Жаль? - с сомнением сказал доктор.- Не понимаю этого чувства по приложению к разорившемуся в кутежах барину! Жалеть мужика, у которого пала лошадь, жалеть рабочего, которому машина оторвала руки и тем лишила его единственного средства к жизни,- это я могу! Но гвардейца, скажу, гвардионца - за что жалеть?
- Вот как должен говорить человек с принципами! - воскликнул Эраст Лукич.- Не речь, а сталь, честное слово!..
- Ну, знаете, все-таки...- снисходительно говорил Нагрешин.- Он человек порядочный... такой перелом, как необходимость бросить все привычки, выработавшиеся в течение сорока двух лет...
- Разве он такой старый? - протяжно и капризным голосом спросила Надя. Говорить так она начала недавно в наивном убеждении, что это очень красиво.
- Иван Иванович лишку накинул шесть лет... он щедрый парень! - сказал Ломакин.
- Ах, вы о физических неудобствах говорите? - презрительно заметил доктор.
- Тут и психика задета...
- Дворянская психика? - спросил доктор.
- Ну да... гонор этот и все...
- Мне, скажу прямо, глубоко противна эта спесь людей, отпоенных рабской кровью,- с презрением на лице и в голосе сказал доктор.
- Носив сало, посив мак - ось тоби як! - громко шептал Ломакин на ухо улыбавшейся Наде.
- А вот я,- раздался сиплый голос Шебуева,- к дворянам слабость питаю. Психика лучших представителей этого класса возбуждает у меня что-то вроде зависти к ним,- зависти, смешанной с почтением. В ней, видите ли, много того, что называется благородством, много высоко и тонко развитого чувства собственного достоинства, врожденного отвращения ко всякой пошлости и подлости... И эта дворянская гордость, инстинктивное чувство, наслоившееся в продолжение десятилетий, порою придает дворянину высокую духовную красоту. Вспомним декабристов. Прекрасные были люди! Уже одно то, что барину трудно быть холопом, для меня очень ценно. А в нас, плебеях, жилет инстинктивное холопство, вбитое барской рукой в нашу внутреннюю суть. И оно так глубоко вросло в плебея, что, даже и поднявшись на высоты культуры, он вносит туда с собою холопские чувства... Если мы посмотрим на современного плебея на высоте, в роли человека, облеченного властью... мы все-таки увидим в нем много общего с волостным старшиной... И если в чем плебей перевешивает патриция, так чаще всего в жадности ко благам материальным... А насчет крови, которую из нас выпили дворяне... это дело прошлое, утрата невозвратимая. Это - забыть пора уж... и даже полезно забыть... Вредно человеку помнить, что он был рабом...
- Вы говорите что-то... ужасно странное! - с недоумением пожимая плечами, воскликнул доктор.- Вы демократ по крови... и вдруг такое, скажу... удивительное, унижающее вас суждение...
- Да ведь это суждение не одного меня унижает... если только оно унизительно,- спокойно улыбаясь, говорил Шебуев.- Вижу я недостатки крупные в плебейской психике и не хочу закрывать на них глаза. А у нас на этот счет слабо... демократу всякое снисхождение, аристократа - суди по всей строгости. А надо как раз наоборот. Снисходительное отношение к демократу может только портить его... Он в жизни - молодое лицо, и, ежели с ним построже обращаться, ему это преполезно будет... А дворян надо предоставить их исторической участи и не мешать им испаряться... но капитал их, лучшее в их психике, необходимо присвоить и усвоить. Чувство человеческого достоинства развито у них прекрасно, и именно в нем, по-моему, основа того, что зовется аристократизмом... Я даже прямо скажу, что демократия должна стремиться к аристократизму в его лучших свойствах.
- Отказываюсь понимать вас! - сказал доктор.
- Да-а,- протянул Нагрешин, всё время пристально смотревший на архитектора,- суждение чрезвычайно... оригинальное... Почему дворянин должен обладать каким-то особенным благородством психики?.. Не понимаю!..
- Это, однако, легко понят,- говорил Шебуев.- Я, видите ли, думаю, что психика-то в большой зависимости от химии. И отсюда полагаю, что человек, питавшийся всегда великолепно, рожденный от людей, тоже всю жизнь употреблявших хорошую, питательную пищу, обязательно должен был наесть себе некоторые особенности. Наверное, химизм мозга у человека, который ел хорошо, отличается чем-нибудь от мозга мужика, всю жизнь потреблявшего ржаной хлеб с мякиной да картошку и прочие злаки... Фосфора, что ли, там больше, кровь, пожалуй, почище...
- Кость белая...- вставил доктор.
- Да, и кость, надо думать, особенная. Ведь дворянин-то не только хорошо ел, а и белье носил тонкое и в комнатах жил чистых да высоких...
- А то, однажды, я сочинил такой экспромпт,- громко шептал Эраст Лукич, занимавший дам.- Говорили о правде, а я, знаете, и бухнул:
Правду сравнивают с солнцем;
Я на солнце вижу пятна,
И запятнанная правда
Мне, ей-богу, неприятна...
Хе-хе-хе!
- Как это хорошо! - громко сказала Надя. А Матрена Ивановна жирно засмеялась и ласково сказала Ерастушке:
- Ах ты, игрун ты забубенный!
- Как человек, знакомый с физиологией...- возмущенно говорил доктор.
- Верно, Аким Андреевич,- вдруг крикнула Лида,- дворяне всех благороднее и честнее...
- Что такое? - встрепенулся Ломакин.- Постойте, Лидия Николаевна, почему дворяне честнее?
- А потому и честнее, что все герои - дворяне... Атос, Портос, Арамис, д'Артаньян...
- Вот-с! - сказал доктор Шебуеву, красивым жестом руки указывая на Лиду.- Всего больше дворянство давало Атосов и Портосов.
- Тургеневых и Сен-Симонов, Чаадаевых и Байронов...
- И эта ваша... пищевая теория совершенно не объясняет, почему же купечество, которое тоже ест много и хорошо, не пополняет рядов интеллигенции?
- Подождите, пополнит! Оно еще вчера явилось из деревни, и не только его деды, а и отцы мякину ели... Из его среды уже выскакивали и Боткины и...
- Нет, извините, но ваш демократизм вызывает у меня недоумение...
- Это называется пессимизм! - объяснял Эраст Лукич Лиде.- И я по этому поводу тоже однажды сказал экспромпт:
Кто в тридцать лет не пессимист,
А в пятьдесят не мизантроп,
Тот, может быть, душой и чист,
Но идиотом ляжет в гроб!
- Батюшки, страх какой! - сказала Матрена Ивановна с неудовольствием, махнув рукой на Ломакина.- Ну те к шуту, Ерастушка!
- Позвольте! - вскричал Нагрешин.- Я это читал! Эраст Лукич, это было напечатано!
- Как же, как же! Было! Я ведь в юности печатал кое-что... как же, хе-хе-хе!
- А где это было?
- В "Вестнике Европы"... за-а... кажется за тысяча восемьсот восемьдесят шестой год.
- Это было помещено в сборнике автографов, изданном в пользу голодавших в девяносто втором году,- сказал Шебуев.
- А-а? Значит, перепечатали? Ну что ж? Я не претендую.
И Эраст Лукич вновь обратился к дамам.
Спор доктора с Шебуевым прекратился, прерванный экспромтом Эраста Лукича, но с этой поры доктор, ранее относившийся к архитектору хотя и холодно, но внимательно, стал смотреть на него с снисходительным сожалением и здороваться с некоторой небрежностью.
Когда Кропотов сообщил у Варвары Васильевны о том, что Шебуев тоже начал посещать дом Лаптевых, Малинин заметил, что на женщину это произвело неприятное впечатление, а сам он, наоборот, почувствовал удовольствие при словах доктора. И ему тотчас же стало стыдно пред собой за это чувство, захотелось сказать о Шебуеве что-нибудь хорошее.
- Наверное, его привлекает туда любопытство,- сказал он доктору.
- Гм... Я думаю, что он слишком практичен... для того, чтоб к этому любопытству не примешивать некоторых надежд,- ответил доктор.
- Как он держится с Лаптевой? - спросила Варвара Васильевна.
- Должен сказать, что более прилично, чем остальные претенденты на ее руку... Но он и не сумел бы держаться так, как они... В нем нет этой... гибкости... хотя в суждениях он крайне эластичен... В нем нет легкости ума, уменья ухаживать... этих кавалерских способностей...
- Я не могу подозревать его в желании жениться на Лаптевой,- сказал Малинин, но в голосе его не звучало уверенности.
Чуть-чуть улыбнувшись его словам, Варвара Васильевна спросила:
- Почему же?
И пожала плечами.
- Он должен быть выше этого...
- Вы говорите - должен быть,- внушительно отметил доктор.
- А Петр Кириллович уверен, что не выше,- сказала Любимова своим спокойным голосом.
- Доктор не любит его... доктор вообще не любит людей,- взглянув ей в лицо тихо произнес Малинин, точно доктора и не было в комнате.
- Благодарю вас за это мнение...- с усмешкой сказал доктор.
- Вы не сердитесь... ведь это правда. Я думаю, что вы уважать способны... может быть... но любовь... это тяжело для вас.
Малинин говорил тихо, ласково и смотрел в лицо доктора с неотразимой прямотой. Варвара Васильевна засмеялась:
- Вот беспощадный человек!
А доктор взял свою бороду в кулак и сумрачно сказал, не глядя на Павла Ивановича:
- Я вполне согласен с определением этого... певчего Кирмалова... Сурков делает свои дерзости с перцем и с уксусом, а вот Павел Иванович со сливками и сахаром. Но результат одинаков - на них никто не реагирует...
- Вы сердитесь, доктор! - предупредила его Варвара Васильевна.
- О, нет! Нисколько,- с местом, которым он как бы отстранял что-то от себя, возразил доктор и стал прощаться. Но Малинин не отставал от него. С обычным грустно-задумчивым лицом он пожимал руку доктора и говорил ему:
- Вот вы сейчас сказали - "этот певчий Кирмалов"... Кирмалова зовут Егор Максимович, и он очень хороший человек. Зачем вам нужно говорить о нем пренебрежительно - "этот певчий"?
- Я извиняюсь пред вами за Егора... Максимовича Кирмалова,- сказал доктор, осторожно освобождая свою руку из руки Малинина.
Доктор ушел, Малинин и Варвара Васильевна остались одни в небольшой, просто меблированной комнате с двумя окнами в сад. Хозяйка сидела за столом, разливая чай, Малинин против нее на низком и широком диване, обитом темной клеенкой. Против него, за спиной Варвары Васильевны, вся стена была занята полками, на которых тесными рядами стояли книги. На верхней доске полок помещались чьи-то бюсты и два пучка ковыля, большие и пышные. Маленькое круглое зеркало на одной из стен и какая-то гравюра в простенке между окнами тоже были окружены пышными рамами из ковыля и засушенных растений. Кроме большого стола, за которым сидела хозяйка, в комнате было несколько кресел, круглый стол у окна, на котором лежали альбомы и стоял в широкой черной раме портрет какой-то кудрявой девушки. Хозяйка была одета в темное платье, красиво облегавшее ее статную фигуру, и, задумчиво откинувшись на спинку кресла, перебирала в руках свою тяжелую косу. А Павел Иванович, облокотясь на стол и подпирая голову рукою, смотрел через раскрытое окно в сад, где бесшумно вздрагивала листва сирени.
Приближался вечер, из сада пахло свежим листом, сырой землею, иногда доносился еле слышный полувздох, полушёпот.
- Вам было неприятно слышать то, что говорил доктор о Шебуеве,произнес Малинин, не отводя глаз от окна.
Варвара Васильевна подняла голову и, взглянув на него, тихонько вздохнула.
- Вы спрашиваете или утверждаете? - спокойно и негромко осведомилась она.
- Утверждаю...
- А! Да, мне было неприятно... Я не люблю, когда о человеке говорят худо... мало зная его...
- Не только поэтому... Вам особенно неприятно, когда о Шебуеве говорят нехорошо...
- Вы заметили?
- Да. Он нравится вам...
- Вы правы...
Лицо у Малинина дрогнуло, и он с минуту молчал. Потом вдруг повернулся к ней лицом, поставил оба локтя на стол и, сжимая виски ладонями, нервно заговорил:
- Но если так, то зачем же вы не хотите привлечь его ближе к себе? Зачем вы не хотите влиять на него, указать ему, что он во многом ошибается, рискует сбиться с пути... зачем он ходит к Лаптевым? Вы должны сказать ему это... потому что, я знаю,- он послушает вас... Вы... такая сильная... спокойная...
Варвара Васильевна сильным взмахом головы перекинула свою косу за спину и ласково сказала:
- Павел Иванович, голубчик, не надо быть неискренним...
- Почему вы... думаете, что я говорю неискренно? - воскликнул Малинин, опустив глаза под мягким взглядом женщины.
- Ах, я же не маленькая! Разве можете вы искренно желать, чтоб мое отношение к Шебуеву...
- Не надо говорить об этом! - тихо попросил Малинин.
- Вот видите... У вас есть стремление мучить себя... - это лишнее и болезненное, нужно избавиться от этого...
- Я не мучаюсь... Я просто хочу ускорить... событие, которое должно сделать вас чужой для меня...
Варвара Васильевна вздохнула и с грустью посмотрела на него, говоря:
- Это не так... Я чувствую, вы надеетесь на что-то... Милый Павел Иванович, право же, ничто не может измениться! Я знаю себя... И снова говорю - не могла бы я быть для вас хорошей женой... Я простой рабочий человек и совсем не умею отвлекаться от работы в ту область, где живете вы лучшими свойствами вашей души... Вы - поэт, мечтатель... жизнь для вас как-то не интересна... вы окрашиваете действительность в мрачные цвета и ищете яркого и радостного вне действительности. Вы хороший человек... но что же между нами общего? И на чем мы могли бы сойтись, подружиться? А ведь мужу и жене необходимо подружиться... Любовь пройдет, уважение плохо греет, а жизнь холодна все-таки... И надо подружиться для того, чтобы долго жить вместе и не чувствовать себя лишними друг для друга, А у нас вышло бы повторение басни о коне и лани.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16