Они там опрашивали всех пермских студиозусов: кто из школьных учителей повлиял на них, так первое место заняла Шахецкая! Тебя назвали и физики, и политехники, ну и филологи, конечно, историки...
- Ничего я этого не знала, поверь! У нас Алеша в реанимации. Только сегодня в сознание пришел.
- Вот как... я тоже с микроинсультом отлежала тут... Все расскажу! Давай завтра сходим на вечер Бояршинова!
- Кого?!
- Женьки Бояршинова, он приезжает по приглашению фонда "Татищев".
Фонд "Татищев" организовал бывший аспирант Анны Лукьяновны. Вторым браком он был женат на москвичке и, угождая жене, приглашал в Пермь лучших московских поэтов и прозаиков. Бояршинов к лучшим не относился. Правда, он усердно мелькал на страницах модных московских журналов, уверяя, каждый раз по-новому, что "зло имеет творческий характер" и все такое прочее. Раньше Лидия не пошла бы его слушать, но сейчас, когда Володя обнимается с другой, нужно как-то отвлекаться.
- Хорошо, Надь, пойдем. Спросим, есть ли у него уже вилла в Ницце...
- Жень, привет! - Надька первая подошла к Бояршинову. - Ну что: виллу-то в Ницце купил уже, нет?
- А как же! Рядом с твоей стоит - не заметила, что ли?!
Лидию прежде всего ударило, что Женю облекал громадный пиджак оттенка свернувшейся крови - как бы он тоже "новый русский", Бояршинов, но регистром покультурнее. Она не видела Женю десять лет и тотчас поняла, что он прочно ушел из области зеленого звона и теперь вокруг него какой-то пустырь заброшенный, не пустыня, нет, - пустырь. Живет в Москве, женат, говорят, на юной студентке МГУ, и все-таки на нем словно написано крупными буквами "не додано!".
- Жень, ну как, Пермь изменилась за эти годы? - спросила она.
- Как вы вообще можете жить в городе, где нет конной статуи! воскликнул он гневно, в конце переходя к интонации сочувствия.
- А как ты можешь жить в городе, где покойник на поверхности в центре города лежит? - сходу парировала Надька.
Она молодец, а Лидия ответила позже:
- Ну что такое конная статуя, Женя?! Это памятник тому, кто убивает людей... в конце-то концов...
Тема лекции Бояршинова была "Мотылькизм", и Лидия сразу прикинула: ну, начнет, конечно, с древних греков, у которых бабочка - символ души... А в это время Сережа, юродивый, похожий чем-то на Алешу (походка такая же вбок и взгляд детский), сел рядом с Лидией. Oн и в прошлый раз, когда Вознесенский приезжал в Пермь, рядом сидел.
Бояршинов начал говорить, сжимая и разжимая кулак, словно некий новый Калигула, мечтающий об одной шее для человечества. Он сравнивал стадии жизни человека с таковыми у бабочки (гусеница, куколка, мотылек).
Сережа смотрел на Бояршинова с таким видом, с каким Алеша обычно говорил: "Не, мамочка, не"... И Лидия представила, как сейчас бы Алеша ей сказал: "Нет, мамочка, не мотылькизм. Зачем он говорит, что мотылькизм?"
В этот миг Сережа, видимо, решил, что нужна встряска ситуации, переключение на более интересный канал. У него засвербело в носу, и он чихнул.
- И вот я к вам приехал, не погнушался, в провинцию, хочу открыть глаза на... - говорил Бояршинов.
Сережа чихнул еще раз, и Бояршинов прервался, вставив фразу: "Я значит - правильно говорю!". А Лидия думала: почему это правильно, нет, не так все... в стадии куколки другой раз такое сообразишь, что... она вот в шесть лет поняла, что красоту надо спасать и лишь потом красота мир спасет! В это время Сережа, чувствуя себя обязанным вымешивать общественное тесто, чихнул снова, ибо тело послушно выполняло его заказ. "Я опять верно говорю", - откликнулся Бояршинов. Но тут Сережа начал чихать все громче и чаще. Бояршинов еще пару раз произнес: "Вот еще правду сказал", а потом уж чего там правду - он ничего вообще не мог сказать, ни правду, ни неправду. Апчхи-апчхи, все ждали: продемонстрирует ли выступающий мотыльково-легкое отношение. Но Бояршинов посерел, посуровел, показал пример обратного превращения бабочки в куколку. Закуклился в суровости и молчании. Прошло две минуты беспрерывного чихания, и вот Сережа бессильно откинулся головой на спинку стула. Между тем Бояршинов решил повторить все: в детстве - гусеница, ползает ребенок, потом он - куколка, стеснительный отрок, наконец - мотылек, настоящий гедонист, комплексы отпали, и он наслаждается жизнью, красотой! В это время в зале появился Егор Крутывус и сходу размахнулся интеллектом:
- Какое сходство может быть, если насекомое элементарно не чувствует боли, можно разрезать осу пополам, а она как пила нектар с цветка, так и продолжает пить. А у человека боли ого сколько!
Лидия предвкушала, как сейчас трудно будет отшутиться Жене, но он даже не пытался отшучиваться. "Я над этим подумаю", - сказал он.
- Еще вопрос! - не унимался Егор.
- Э, нет! Что же это: мы с тобой - что ли - будем разговаривать! Тут есть и другие люди!
- А почему бы не разговаривать нам? Ведь ты приехал для...
- Можно мне спросить? - Лидия хотела прийти на помощь Жене и сгладить шероховатость его общения с залом. - Вот как объяснить, что иногда, наоборот, к зрелости люди закукливаются в быт, хотя в юности порхали среди высоких материй? Почему они сворачиваются вдруг во что-то невыразимо серое?
Бояршинов тут захотел, чтобы Сережа снова начал чихать, а он бы за это время нашел ответ. Он уже забыл, что сам напросился на это выступление (чтобы "Татищев" оплатил приезд к матери, в Пермь), теперь ему казалось, что его заманили. Зачем он звонил, дурак, договаривался?! Ну, ничего, он приедет в столицу и всем расскажет, как его хорошо принимали! От этой мысли ему стало легче, он порозовел и даже похорошел. И тут-то в центр его красоты и розовости угодил следующий вопрос:
- Бояршинов, скажите, почему вы написали статью "С кем вы, Борис Ихлинский?" - по заданию коммунистов или КГБ?
- Ну, нет, это вас неправильно информировали, я сам тогда пострадал и вынужден был уехать из Перми...
- Нет, вы подробно расскажите, как это вы пострадали тогда?!
Лидия подумала, ведь человек этот прав: зачем Бояршинов приехал в Пермь после того, как нагадил тогда... и как ни в чем ни бывало - о мотыльках! Тот, кто спрашивал, видимо, знал правду про тот поступок Бояршинова. Он только не знал, что правда без любви - ложь. Как и любовь без правды...
- Так как же вы пострадали, Бояршинов? И кто устроил вам прописку в столице нашей родины?! Не КГБ ли?
Жена директора фонда "Татищев" тем временем успела присесть ко многим и попросить: "Человек издалека ехал - задавайте вопросы в письменном виде, чтоб он сам выбирал, на что ответить".
Но в первой же записке, которую получил Бояршинов, было просто крупно написано: "жопа". Женя, глазом не моргнув, громко прочел слово вслух, заметив:
- Странные у вас в Перми обычаи: автор подписался, но ничего не спросил!
Реакция зала была разнообразная, но в целом одобрительная: зашумели, захихикали, захлопали.
Чтобы хоть как-то благопристойно завершить вечер, Лидия решила задать нейтральный вопрос:
- Как ты, Женя, относишься к Пелевину? - спросила она с места.
- Всегда я рад заметить разность между Пелевиным и мной...
Егор, услышав голос Лидии, рассердился: сын в реанимации, а она прибежала на модного автора, нет, сто раз прав Шопенгауэр! Сейчас еще увидит меня и спросит про пятьдесят тысяч. Обложили! И он поспешил из зала.
После того как директор "Татищева" с облегчением объявил о завершении вечера (никогда такого скандала не было), к Лидии подошел Бояршинов.
- Егор-то смылся. Должен мне деньги, - растерянно сообщила Лидия.
- У-у, деньги - это вам не всеобщий Марксов эквивалент труда, деньги это энигма! Мистика! Я вот тоже приехал на деньги этого фонда, чтобы сэкономить на подарок маме.
Да, думала Лидия, он уже не изменится. А вот о маме заботится. Словно капля чего-то прозрачного на этой страшноватой глыбе. И ведь глыба эта все равно, несмотря на свою прочность, отпадет, осыпется. И сколько труда было потрачено на наращивание темного себя, а останется только одна эта почти неразличимая вечная капля...
До остановки они шли втроем: Лидия, Женя и Надька. Вдруг с той стороны улицы, едва не погибая под колесами автомобилей, к ним бросился какой-то дылда, который оказался просто здоровенным одиннадцатиклассником:
- Лидия Львовна! Я вас увидел с той стороны! - хвастаясь своей зоркостью, трещал он без умолку. - Вы куда?
Надька и Женя уже забыли, какая бывает радость в юности: она наполняет тебя всего, и чувствуешь, что уже захлебываешься, а она все прибывает и прибывает, толкая на опасные приключения и тут же спасая.
- Мне по пути с вами, - радостно сказал юноша.
- Да нет, вот мы уже здесь садимся, - ответила Лидия.
Юноша разочарованно отстал, радость мгновенно сменилась выражением "Весь мир меня не понимает".
- Это кто такой? - спросила Надька.
- Да просто из моего класса.
- Здорово любят они тебя, не то что мои неандертальцы.
- Да он, этот Носков, со мной всегда спорит - измучил меня спорами на каждом уроке, - взорвалась Лидия. - Задала сочинение "Мой Пушкин", а он написал знаешь что? - "Ваш Пушкин".
Женя сказал:
- Если этот твой Носков одаренный, то ты с ним все равно скоро расстанешься. Они все, одаренные, уедут в Москву и бросят тебя здесь.
... В это время Алеша вышел прогуляться, он захотел на воздух - трудно дышать в милой реанимации. Навстречу ему выбежала Дженни, и стало вдруг больше слов в голове. Да и где эта голова?
4
Когда все робко вошли во двор психиатрической больницы и побрели к моргу, подошел горбатенький высохший подросток, попросил у Егора закурить, выдохнул две дымные струи и сказал горестно:
- Жалко Алешу, это был настоящий друг.
- Послали Володе телеграмму? - спросил кто-то у Лидии.
Она рассеянно ответила:
- Да не имеет значения, - и грузно отошла, ведомая под руки Анной Лукьяновной и Борей Ихлинским.
Рядом прихрамывал Веня Борисов. Он стыдился своей тросточки как знака циничной силы жизни: Алешу хоронят, а тут с каждым днем легче ходить - нога отлично срослась.
Лидия думала: ну, меня ведь не могут обмануть! Начнем с того, что обмануть не могут. Подала записку в Стену Плача, чтобы Алеше было лучше. Значит, стало ему лучше. Начнем с того, что меня не обманули. Все время казалось: Алеша не умер. И Лидия гнала мысль о смерти, боясь, что разум совсем помутится: "Его же вскрыли, видела я - швы на черепе и на груди... Нет, живой!"
В реанимации Алеша очень похудел, выступили мощные отцовские кости и красивые плиты лица. Все-таки от Володи никуда не уйти, с отупением думала Лидия, мысли были как будто отсиженные .
Егор, как раненый нетопырь, дергался среди толпы, не зная, что делать с принесенными деньгами. Наконец он косо подлетел к Надьке, сунул смятые пятьдесят тысяч и попросил, чуть ли не слезно, чтобы она передала Лидии. Потом, на поминках, он внутренне резко повеселел, но внешне сохранял благопристойную угрюмость. Зато когда Егор стал звонить Надьке и узнавать, во сколько собираются на девять дней, он услышал:
- Лидия просила, чтобы ты хоть месяц не заходил. Ты вообще не понимаешь... ты хоть что-нибудь понимаешь?!
Егор обиделся: он все понимал.
Через два месяца, когда Лидия уже лежала в психосоматике, Егор написал ей письмо.
"Здравствуй, Лидия! Как у тебя дела, как у тебя все? У меня неважно: теща умерла, давление прыгает - двести десять на сто пятьдесят! Ссориться с тобой, конечно, не входило в мои планы. Возможно, в этом странном происшествии сказываются какие-то твои комплексы. Я уж знаю, чем я всем надоел и даю отчет перед собой, но перед Алешей я абсолютно чист. Деньги лежали у соседа, он все обещал достать лекарство, а я надеялся. Я Алешу навещал, даже сумел его развлечь, как раз перед его уходом! Я был последним знакомым лицом, которое он увидел в своей жизни..."
Жизнь продувала ее даже сквозь эти надежные стены психосоматики. Лидия очень удивилась, что захворал Боря Ихлинский. Ей почему-то казалось, что Боря только тогда слегка занеможет, если его уронить с большой высоты. А вот вернулся из Англии со съезда социал-демократов и не выдержал перепадов климата. Плеврит! Он лежал в этой же, кстати, больнице, на Героев Хасана, этажом ниже. От шумного дыхания у Бори катался живот - прибывший, налившийся солидностью в последнее время.
- Лидия, выходи за меня замуж! - слезливо-энергично говорил он. - У меня такое ощущение, что тогда все проблемы кончатся.
- Боря, ну ты, конечно, демократ, - начала Лидия трудную задачу разминирования ситуации. - Сколько ты сделал для Перми во время перестройки...
- Не надо! Я все понял, - грустно оборвал ее Боря, еще тяжелее задышав, показывая, что вот-вот умрет от судьбоносного плеврита (впрочем, через три дня он выписался абсолютно здоровым).
Как только Володя вошел в больницу, в глаза ему бросилось произведение живописи - какой-то винегрет из красок. Картина висела в холле на стене. Сначала даже не понять: пейзаж или натюрморт. Художник тщательно разламывал формы, выгибал их, раскрашивал. При мысленном складывании Володя в итоге с трудом получил две бутылки и одно яблоко. Значит, это натюрморт. Володя подумал: был бы врачом, ни за что такую картину в психосоматике не повесил бы...
Володю охватило странное чувство. На улице впечатление прибавлялось к впечатлению - голоса людей, цвет неба. Здесь же, в больнице, вдруг появилось труднообъяснимое ощущение какого-то тотального вычитания - всего из всего, даже воздух словно бы вычитался из пространства. Мысли, забыв многолетнюю дисциплину, забегали в беспорядке. В памяти отчетливо всплыла плас дю Руай, где он встретил Наташу. Да, это было затмение... Но оно показалось озарением... Склеивать ничего нельзя, если только само не склеится...
Володя шагнул в палату.
Первое, что сказала Лидия, донеслось до него как будто сквозь паутину:
- Если бы я была такая уж хорошая, то ты бы не сблядовал.
Она говорила каким-то кукольным голосом (он не знал, что так все говорят после нейролептиков), и от этого голоса Володя вдруг пришел в себя и ему захотелось скорее забрать ее отсюда, пока она сама себя не измучила окончательно. На тумбочке Лидии лежало письмо, написанное полумужским-полудетским почерком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18