– Но если вы не хотите торговать, то прошу принять все это в подарок.
Он взял охапку пушнины и бросил ее к ногам Амундсена.
– И такой подарок принять не могу, – продолжал сопротивляться странный тангитан.
Амтын посмотрел на него умоляюще и, помотав головой, решительно сказал:
– Все равно мы это обратно не возьмем! Раз я сказал, что это подарок, значит, вы должны его принять! Иначе вы нас кровно обидите!
– Послушайте, господин Амтыи, – с улыбкой заговорил Амундсен, – если вам нужны какие-то продукты и патроны, то у вас есть возможность получить все это другим способом…
Амтын насторожился.
– Что он имеет в виду? – спросил он Кагота.
– Мы очень нуждаемся в корме для собак, – объяснил Амундсен. – Его нам нужно много, так как у нас около шести десятков собак. Далее: мы собираемся. отправить несколько санных экспедиций. Для них потребуется не только собачий корм, но и теплая одежда. Так что вашим женщинам будет довольно работы. А за собачий корм и за меховую одежду мы будем вам платить продуктами, которые имеются в наших запасах.
Амтын внимательно выслушал Амундсена и сказал в ответ?
– У нас заготовлено достаточно копальхена. Это хороший корм. Наши женщины искусны в шитье. Мы вам поможем всем, что у нас есть… Но вот это, – он тронул носком торбаса кучу меха, – подарок. Я все сказал.
Пришлось Амундсену пушнину взять. Но в ответ он щедро одарил гостей мукой, чаем, сахаром, табаком, нитками, отрезами цветного ситца для женщин и в довершение всего преподнес ящик патронов для винчестеров.
За мысом Еппын тянулась погребенная подо льдом и снегом узкая галечная коса, где по осени вылегали моржи. После забоя часть добычи закатали в кымгыты – рулоны из цельного куска моржа вместе с кожей, слоем жира и мяса. Это и был копальхен. Кымгыты складывались в неглубокие земляные ямы и прекрасно сохранялись до следующей зимы. В зимнее время они одинаково служили пищей и собакам и людям.
У Кагота там была небольшая доля. Собаки после долгого летнего безделья резво бежали по свежевыпавшему снегу, радуясь новой зиме и встречному холодному ветру.
Кагот ехал след в след за нартой Амтьша и мысленно высчитывал, сколько надо взять копальхена для приезжих, чтобы осталось и для себя и для своих собак.
Добравшись до хранилища, Амтын притормозил нарту и свалил ее на бок, чтобы собаки не убежали. Подошел к Каготу и уселся с ним рядом.
– Хорошо бы сделать так, чтобы народ сюда не ехал – осторожно сказал Амтын, набивая трубку мягким, похожим на осеннюю траву табаком.
– Это не в моих силах, – ответил Кагот. – Да и как можно запретить?
– Пусть бы ехали своей дорогой, – сердито и озабоченно произнес Амтын. – Не останавливались здесь.
Кагот не думал, что Амтын так охоч до тангитанского добра. А может, это оттого, что в это крохотное становище не заворачивали даже самые захудалые торговые корабли? Должно быть, глянув на едва различимые три яранги, думали: ну чем можно поживиться на этом пустынном берегу? И чай и табак в становище Амтына доставали через своих же, кому удалось выменять заморский товар. С установлением нартового пути, по первой зимней дороге, в сторону Колымы проезжали кавралины – чукчи, занимающиеся меновой торговлей среди своих же сородичей. Они. брали то же, что и белые торговцы: пушнину, моржовые бивни, китовый ус, изделия из оленьих шкур – спальные мешки, торбаса, кухлянки. Но то, что они давали взамен, ценили намного дороже, чем купили у корабельных купцов. Кроме тех торговцев, которые приплывали на кораблях, кое-где сидели и постоянные. Так, недалеко отсюда торговал норвежец Бен Свенссон, а дальше, на мысе Восточном, уже долгие годы держал торговый пост американец Чарльз Карпендель. Рядом с ним с недавних пор открылось и торговое заведение братьев Караевых, представителей русской фирмы из Владивостока.
Проехали узенький пролив, соединяющий лагуну с морем. Лед еще был тонкий и угрожающе поскрипывал под полозьями.
Мясные хранилища устраивались так, чтобы нетающая земля – вечная мерзлота – подступала снизу, и мясо не протухло, В таких условиях моржатина пропитывалась своими соками, что придавало копальхену необыкновенный вкус. Когда разрубишь кымгыт острым топором, щекочущий ноздри аромат разносится далеко, возбуждая аппетит и желание положить на язык кусок холодного моржового мяса.
Кагот с помощью китовой кости, насаженной на палку, разгреб снег и добрался до крышки, сколоченной из нескольких досок. Коротким острым багорчиком Кагот зацепил один кымгыт и вытянул на поверхность. Не в силах побороть искушение, достал топорик и огрубил с краю кусок. Копальхен был отменный: слой чуть позеленевшего жира постепенно переходил в розоватость крупноволокнистого мяса, переложенного кристаллами замерзшей влаги. Отстругав острым ножом тонкий кусочек, такой, что через него можно было смотреть на солнце, Кагот положил его на язык и подержал некоторое время, смакуя. Больше двух кымгытов не увезти, решил Кагот, так как лед в небольшом проливе, ведущем к лагуне, еще тонок и нарта может провалиться.
Погрузив копальхен, Кагот тщательно прикрыл мясное хранилище и сверху для верности положил еще несколько тяжелых камней. Зимой бывает так, что голодные росомахи и песцы разрывают хранилища. А то может пожаловать и сам умка, хозяин ледовых просторов. Правда, он предпочитает свежатину, но когда голодный, не брезгует и. копальхеном.
Пока Кагот заваливал снегом крышу хранилища, большие черные вороны невесть откуда подлетели и подобрали крошки.
Амтын увязывал груз толстыми желтыми лахтачьими ремнями.
Кагот подошел к нему и, увидев груз на его нарте, спросил:
– Не тяжело – четыре кымгыта? Я слышал, как трещал лед, когда мы ехали через пролив.
Амтын немного подумал и ответил:
– Если как следует разогнаться, можно проскочить.
Амтын уселся на увязанные кымгыты и достал трубку. К запаху нового снега и копальхена прибавился аромат пахучего дыма. Амтын курил истово, сосредоточенно, медленно выпуская из себя дым. Синее облачко струилось из ноздрей, задерживаясь, путаясь в усах. Глядя на него, Каготу тоже захотелось курить.
Пока курили, разговаривали.
– Я бы отдал все кыгмгыты Амундсену, – рассуждал Амтын, – если бы знал, что он все-таки что-то продаст… Мне бы хотелось получить от него хороший винчестер. Мой старый совсем никудышный, мажет, жалко патронов. За новый я бы отдал все содержимое мясного хранилища.
– На собак-то ему не очень много копальхена нужно, – заметил Кагот. – Может, он захочет свежей нерпы или лахтака?
– Скоро уже можно за нерпой на лед, – сказал Амтын. – Как думаешь, какая охота будет в этом году?
Кагот остерегался делать предсказания, но тут как-то само собой вышло:
– У меня такое предчувствие, что нерпы в эту зиму будет довольно…
– Вот это хорошо, – с удовлетворением заметил Амтын. – Хочу тебе вот что сказать… Только не обижайся на меня… Каляна жаловалась моей жене…
– Я не хочу об этом говорить, – тихо сказал Кагот.
Он еще не забыл Вааль. Не только не забыл, но и чувствовал, знал, что она недалеко. Иногда, обычно по ночам, она являлась ему, особенно под утро, когда не знаешь, проснулся ты или еще спишь. Это было так явственно, что, даже открыв глаза, Кагот еще долго ощущал тепло ее мягких, ласковых рук, слышал ее голос, чувствовал нежное дыхание. Он смотрел в тот угол мехового полога, где мгла была густой и непроницаемой, и именно там видел ее лицо, обрамленное густыми черными волосами, блеск ее глаз, и тихий, только ему слышимый голос доносился до его слуха. Он молча слушал, стараясь даже не дышать, боясь спугнуть ее неосторожным движением. А порой она голосом давала знать о своем присутствии, особенно в море или далеко в тундре, когда никого вокруг, кроме земли, камней и плывущих в небе облаков. Голос мог исходить откуда угодно, и Кагот дивился многообразию ее превращений, потому что Вааль могла вдруг окликнуть его со дна тундровой речки или озера, когда он нагибался, чтобы зачерпнуть ладонью чистой холодной воды, или заговорить с ним из нагромождения камней, из евражечьей норы. Ее облик мог внезапно возникнуть в очертаниях облаков, во вставшем над морем тумане, во льдах, в глубине морской воды уходящей, тающей тенью.
Он разговаривал с ней, говорил ей нежные слова, рассказывал о дочери, о ее играх, словах, улыбке, так похожей на ее улыбку. Вааль – или то, что осталось от нее, – никогда не интересовалась простой земной жизнью, ни разу не спросила, почему он покинул Инакуль, где живет, что за женщина сиит с ним в одном пологе. Она спрашивала только о чувствах и мыслях Кагота, словно боялась, что он забудет, потеряет, выронит ее из своей памяти. Может быть, поэтому она была особенно насторожена по ночам и являлась в темноте?
Амтын смотрел на задумавшегося Кагота и терялся в догадках: то ли парень не в своем уме или же он вправду из тех высоковдохновенных шаманов, чьи мысли большей частью вне здешнего мира?
– Ну, двинулись, – сказал Амтын, тщательно выколотив трубку о подошву торбаса. – Ты езжай вперед, а я за тобой.
Собаки рванули, и Кагот вскочил на нарту, усевшись бочком, чтобы видеть едущего следом. Ему приходилось притормаживать: тяжело груженная нарта Амтына шла медленно, седок вынужден был соскакивать и помогать собакам.
От занесенной снегом галечной косы поначалу взяли направление на тундру, чтобы миновать прибрежную полосу льда с торчащими обломками торосов и ропаками. Собаки бежали по целине, но не проваливались, так как слой снега был еще тонок, и под ним чувствовалась промерзшая до каменной твердости земля. По-прежнему погода оставалась пасмурной, и время от времени темные тучи, нависшие над землей, разражались снегопадом. Иногда задувал ветер и поднимал легкий, еще не слежавшийся снег, словно пробуя свою силу перед долгими зимними пургами.
Кагот старался и никак не мог найти удобное место на окаменевших бугристых кымгытах, чувствуя, как постепенно сквозь нижние меховые штаны и верхние нерпичьи к телу начинает проникать накопленный моржовым мясом и жиром холод. Приходилось менять положение, соскакивать с нарты, бежать рядом, держась рукой за срединную дугу. Несколько раз Кагот останавливался, чтобы дать возможность Амтыну догнать его: тяжело груженная нарта шла с трудом, и собаки высунули языки. За лето они отвыкли от тяжелой работы и первое время быстро уставали.
Будь Кагот один, он давно бы уже проехал маленький пролив и приблизился к селению со стороны замерзшей лагуны. Морской лед напротив пролива, соединяющего море с лагуной, выделялся темным цветом: видно, на поверхность выступила вода и снег на льдине был мокрый.
Прежде чем спуститься с берега на лед пролива, Кагот подождал Амтына.
– По своему следу поедем?
Амтын притормозил нарту, закрепил ее остолом – палкой с железным наконечником – и спустился на лед. Вернувшись, сказал:
– Самое надежное место. Езжай вперед, а я следом двинусь.
Каготу не потребовалось много времени, чтобы съехать с довольно крутого склона и быстро проскочить короткое пространство до противоположного берега. Перейдя на другой берег, Кагот, не напрягая голоса, мог разговаривать с Амтыном.
– Ну как? – спросил тот.
– Вроде лед крепкий. На этот раз даже треска не было слышно. Но, может, лучше твои кымгыты перевезем по два, а не все сразу?
– Ничего, проскочу, – уверенно произнес Амтын. – Я этот пролив знаю хорошо. В это время лед на нем уже достаточно крепкий.
Вынув из снега остол, он громко крикнул на собак и помог им сдернуть нарту. Собаки взяли дружно, с лаем двинувшись на лед, на котором отчетливо виднелся след от полозьев первой нарты.
Уже на середине пролива вдруг в одно мгновение нарта провалилась, а вслед за ней и Амтын. Кагот, оцепенев от ужаса, видел только четырех собак, которые пытались уцепиться за края неожиданно образовавшейся полыньи. Они жалобно, хрипло визжали, а остальные время от времени безмолвно показывались в кипящей от сильного течения воде.
Вынырнула голова Амтына. Его небольшие узкие глаза так выпучились, что в первое мгновение Каготу показалось, что из воды возник другой человек.
Амтын издал невероятный, животный вскрик, от которого у Кагота похолодело в груди. Он недвижно стоял у нарты, возле своих собак, которые, видя и чуя неладное, громко и протяжно завыли.
Амтын так и ушел с криком в воду, за ним постепенно утягивались одна за другой собаки, оглашая окрестность истошным воем. Кагот не знал, куда деться от этого воя и от звучащего в ушах нечеловеческого вопля Амтына. Ушла, захлебнувшись ледяной водой, последняя собака упряжки, а Кагот все стоял недвижно у своей нарты, и только одна мысль билась в голове: он не может, не имеет права – согласно обычаю и велениям Внешних сил – спасать человека, к которому протянули руки морские боги. Неожиданно вспомнились предсмертные судороги Амоса, его ожесточенные рывки, когда старый шаман пытался освободиться от неумолимо стягивающегося вокруг его шеи лахтачьего ремня.
И тут случилось неожиданное: из темной, почти успокоившейся воды снова показалась голова Амтына с выпученными остекленелыми глазами, с широко раскрытым ртом. Но голоса не было, не было крика, слышалось только странное сипение, будто из туго надутого поплавка – пыхпыха – медленно выходил воздух.
Не думая о том, что делает, Кагот бросился вперед, распластавшись на непрочном льду, он скользнул к Амтыну и ухватил его за откинувшийся край капюшона. Обессилевший и потерявший сознание Амтын невероятно отяжелел, но Каготу некогда было размышлять об этом, как и о том, что Внешние силы неодобрительно отнесутся к его действиям.
Вытянув Амтына на лед, он потащил его к своей нарте. Перевернув его лицом вниз и положив животом на свое согнутое колено, принялся энергично нажимать на спину. Изо рта и носа Амтына обильно полилась вода, но дыхание не появлялось. Время от времени Кагот останавливался и прислушивался. Когда-то старый Амос учил, что в таком случае надо быть терпеливым, оживление человека, потерявшего дыхание, может продолжаться долго.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6