– Это думаете вы. А я думаю, что вы только числитесь. Где вы опять пропадали целых два дня?
– Ловил рыбу на Карельском перешейке.
– Так. И много поймали?
– Немного больше, чем Юлиан Кумби.
– Кумби феномен, я это понимаю. Но все же вы не должны забывать о своей работе.
Евгений Сироткин умолкает и задумывается. Он явно чем-то расстроен. Но насчет меня он прав. Последние две недели я проводил либо ловя рыбу с Юлианом-Матвеем, либо присутствуя в лаборатории Марины Вербовой.
Феномен-старичок все еще поражал меня ненасытной точностью своей памяти. Правда, беседы наши были чуточку однообразны.
Я (подражая Вербовой, строго). Что вы делали девятнадцатого июня две тысячи тридцать второго года?
О н. Утром съел яйцо всмятку и творожники со сметаной. Пил кофе. В обед скушал холодный борщ и пожарские котлеты с морковью. Поужинал скромно, чтобы не видеть тяжелых снов…
18
Хотя я часто виделся с отцом (мы жили вместе), но разговаривал он со мной редко. Занятый загадочной Уазой, весь без остатка погруженный в свои мысли о ней, он, казалось, не замечал меня.
Меня очень удивило, когда он за завтраком вдруг с любопытством посмотрел на меня и, усмехаясь, спросил:
– Ну, как поживает твой Юлиан-Матвей?
– Здоров, – ответил я, – ловит рыбу. Вспоминает.
– А ты хоть записываешь, что он говорит?
– Иногда записываю, иногда – нет.
– Записывай, не ленись. Я тебя очень прошу.
– Но он чаще всего вспоминает всякие пустяки: меню, дожди и снегопады. Это же не интересно.
– Зато он сам интересен.
– Марина мне говорила. Но я думал, что им интересуется только она, да и то в связи с той задачей, которую она решает.
– Я тоже интересуюсь этим старичком.
– Надеюсь, не в связи с расшифровкой уазской телеграммы?
– Отчасти и в связи с ней.
– Мне это непонятно. Не думаю, чтобы уазцы походили на этого странного старичка и занимались тем, что вспоминали, что они скушали в течение длинной жизни.
– Я тоже этого не думаю.
– Тогда объясни, пожалуйста.
Отец взглянул на часы:
– Постараюсь это сделать, хотя очень спешу… Гипотетические уазцы – пока они еще, к сожалению, гипотетические, – как я предполагаю, обогнали нас в своем развитии если и не на миллионы лет, то на многие и многие тысячелетия. Их психическое поле должно быть гораздо более мощным, чем наше. А память? Она тоже должна быть иной, более емкой. Раз они обогнали нас, они должны жить в более сложном мире. Если мы должны носить в своей памяти все, что произошло с нами, начиная с палеолита… я имею в виду историю, время… и помнить все, что происходит на Земле и за пределами солнечной системы, то освоенный ими мир гораздо шире нашего и во времени и в пространстве…
– Но ведь помним не только мы, – перебил я отца, – за нас «помнят» книги, кинофильмы, запоминающие устройства…
– Книги, фильмы и электронные устройства – только продолжение нашей памяти. Мы знаем и помним неизмеримо больше, чем люди минувших эпох. У меня нет сейчас времени развивать дальше эту мысль. Она не так уж сложна. Пример Кумби показывает, что его память бесполезна, она не обогащает, а скорей обедняет. Несогласованность в работе двух сигнальных систем. Болезнь, отсталость, слабое развитие интеллекта. Но представь себе существо не только с емкой памятью, но и огромным интеллектом. Память служит этому интеллекту, служит познанию… И обе сигнальные системы работают идеально…
В глазах отца появился блеск. Он словно помолодел.
– Часто, очень часто я представляю себе уазца, существо огромного интеллекта и необыкновенно емкой памяти, памяти, в которой это существо носит огромное богатство… Как мне хотелось бы встретиться с таким существом и побеседовать с ним. Много бы я отдал за то, чтобы провести вместе с ним хотя бы час.
– А это возможно?
– По теории вероятности, да, Мика, – ответил отец. – Но это случится не скоро. А пока изучай память и почаще навещай своего старичка.
Я почти ежедневно виделся с Юлианом-Матвеем. Старичок поселился в институтском городке, недалеко от того дома, в котором жила Марина Вербова. Две ничем не примечательные комнаты, полки с книгами, старинная кровать и клетка с певчей птицей – вот и все, если не считать робота-щетки, чистившего платье старичка и наводившего в комнатах порядок.
Никаких вещей, напоминавших о прошлом, никаких следов былого и утраченного, но это и понятно. Все прошлое Юлиан-Матвей держал в своей бездонной памяти.
Я заинтересовался книгами, чтобы ознакомиться с интеллектуальными интересами их владельца.
Я взял первую попавшуюся книгу и, раскрыв ее, изумился. Мой взгляд скользил по чистой странице, на которой не было ни одного знака, ни одной буквы. Я подумал: бракованное изделие, небрежная работа типографии и издательства – и перевернул страницу. Следующая страница тоже был девственно чиста. Тогда я взял другую книгу и раскрыл: то же самое, ни одной буквы, страницы безмолвствовали, наполняя мое сознание слепой, бездушной тишиной. Юлиан-Матвей стоял у окна спиной ко мне.
Я. Юлиан! Почему в ваших книгах чистые страницы?
С т а р и ч о к. А зачем мне слова? Я читаю не книги, а то, что жизнь написала сама. Я помню то, что не вспомнит ни одна книга.
Я. А зачем же они стоят здесь на полке?
С т а р и ч о к. Я иногда раскрываю их.
Я. Для чего?
С т а р и ч о к. Это иногда помогает, когда не можешь что-нибудь вспомнить.
Я. А разве с вами случается, что вы не можете вспомнить того, что хотите?
С т а р и ч о к. Редко. Не чаще, чем раз или два в год. И вот тогда помогает чистая страница.
19
Прошло полгода как я познакомился с Юлианом-Матвеем, полгода, в течение которых со мной изо дня в день беседовало его прошлое. И вот Марина сказала мне, сказала неожиданно, без всякой предварительной подготовки:
– Микеланджело, хотите побывать в той части лаборатории, ключ от которой я ношу с собой?
– Хочу ли? – ответил я. – Все хотят. Но там, кажется, никто не бывал, кроме вас, Евгения Сироткина и моего отца?
– Ну что ж, вы попадете туда позже нас, но раньше других. Чужое человеческое «я», с которым вы познакомитесь, достойно уважения.
– Юлиан-Матвей тоже человек.
– Условно говоря, да. Но в нем память вытеснила все остальное и превратила его почти в механизм из-за несогласованной работы сигнальных систем.
Она подвела меня к таинственным дверям и достала ключ.
Мне стало не по себе. Сердце тревожно билось. Состояние такое, какое бывает во сне.
Мы вошли в помещение, где стоял всего один аппарат. Это и была «память» погибшего человека, «записанная» Мариной Вербовой.
Марина включила аппарат и приобщила меня к жизни этого человека, которого я никогда не видел, но полюбил. Его не было в живых, но мысль и чувства были рядом, замоделированные Вербовой.
Рассказ его был прост и бесхитростен:
– Я родился в космическом корабле, но узнал, что такое мир, уже на космической станции в окрестностях Венеры, где началось и продолжалось мое детство. Маленькая станция, окруженная пустотой, искусственная металлическая планетка, где нет ни рек, ни озер, ни деревьев, ни облаков.
Первое не сфотографированное, а настоящее облако я увидел на Земле, когда наконец попал туда. Оно плыло в синем небе. Над космической станцией не было неба. Она висела и крутилась в вакууме, в пустоте. Да, наконец-то я стоял на Земле.
Здесь я услышал бурчание первого ручья, свист и щелканье первой птицы, в горлышке у которой сидело лесное звенящее, поющее чудо. Птица своим звоном и свистом хотела что-то поведать мне, поведать нечто более простое, громкое и чистое, нежели могут передать слова. Для меня все было таким первозданным, словно Земля с ее лесами и водами только что возникла.
– Володя, – сказал мне отец, – ты зря так быстро снял маску. Здесь слишком много кислорода от лесов. Он пьянит, нужно привыкать понемножку.
Я сразу привык к Земле. Я стоял, крепко опираясь ногами на нечто большое, прочное. Я дотронулся рукой до дерева, и сквозь шершавую кору почувствовал внутреннее тепло, жизнь и дрожь. Я обнял дерево, словно это был человек. Я дышал. Еще никогда до того дыхание не доставляло мне такого удовольствия. Вместе с кислородом я вдыхал настой хвои, запах трав и лесных цветов. Я долго смотрел, как текла река. Она неслась по камням, легкая, живая и прозрачная, вся звон, биение, плеск и свежесть. Я наклонился и, зачерпнув из реки воду ладонями, стал пить. Мне казалось, что в раскрытых ладонях у меня вся река – живая, быстрая, студеная и скользящая. Как ее удержать, не упустить? Впервые я пил воду из ладоней. Ее было бесконечно много – живой, холодной, обжигающей горло воды, река несла ее тысячи лет все с таким же шумом, звоном и щедростью.
Да, щедрость – именно это слово вертелось у меня на языке. Земля была бесконечно щедра, как эта река. На ней было всего много – травы, ветвей, воды, воздуха и еще чего-то, чего не хватало, так не хватало на космической станции, окруженной бездной и вакуумом!
Не кислород, не запах хвои и трав, а эта щедрость пьянила меня. Я шатался как пьяный от ощущения этого чудесного избытка, от той доброты и тепла, которые буквально струились из каждого дерева, из каждой ветви. Пролетела пчела и села на цветок. На космической станции не было пчел, и не было цветов, и не было ветвей. И вещи были холодны и бесчеловечны.
– Володя, – сказал мне отец, – не пей так много. Вредно. Нужно понемножку привыкать. На станции мы экономили воду.
– Здесь вода хороша. Я никогда не подозревал, что вода может быть такой вкусной. Она течет, несется по камням неведомо куда и откуда.
– Ты сказал глупость. Ведомо! Даже очень ведомо! Посмотри на географическую карту местности. Вот сюда! Здесь, в горах, она начинается и впадает вот сюда. Смотри!
Я посмотрел на карту, Но это не доставило мне никакого удовольствия. Сколько раз я смотрел на карту материков и океанов Земли, живя вдали от нее, на комической станции, и думал, что я имею представление о Земле. Нет, Земля походила на карту не больше, чем человек на свой костюм, на свою форму, скроенную портным по мерке.
Земля! Я мысленно повторял это слово с такой же ненасытной жадностью, с какой вдыхал воздух, пахнущий пихтовыми и кедровыми ветвями, и пил воду из ладоней. И неудивительно, что, закончив школу, из всех существующих профессий я выбрал ту, что связана с землей. Я стал геологом. И я думал, что никогда не разлучусь с Землей.
Ту, о которой речь пойдет впереди, я встретил не в геологической партии, а в большом городе, в доме, где жили мои приятели. У нее было простое и очень милое имя – Зоя. Я мог бы вспомнить все подробности нашей первой встречи, но зачем? Встреч было много, очень много. И я думал, что я никогда не расстанусь с Зоей, как не расстанусь никогда с Землей. Первая большая разлука произошла через год. Зоя отправилась в космос, отправилась по делу. Она пробыла там долго, и я ждал. Я ждал ее и дождался. Она пребывала тут, рядом, и это было удивительно. Я мог протянуть руку и дотронуться до Зои, а еще недавно между нами лежало космическое пространство со своим вечным холодом, близким к абсолютному нулю. Но вот пространство выпустило ее или, точнее, отпустило. Она была здесь, вся смеющаяся, быстрая, чуточку нетерпеливая, и только рассказы и воспоминания уносили ее туда, в холодную бесконечность. Она была здесь, со мной, на Земле. И я понимал, что Земля без нее – это все равно, что Земля без облаков, озер, лесов и лесных троп. Я смотрел на нее, и мне казалось, что в ее облике, в ее смеющемся лице странно и чудесно слился облик всего человечества. Она и есть люди, а люди и есть она. И я смотрел на нее, словно впервые увидел человека, женщину во всей ее неповторимости и красоте.
«Ты? – думал я. – Кто ты, Зоя? Ты женщина. Но ведь женщин миллионы, а ты одна. Ты одна, как Земля с ее щедростью и добротой, с ее реками, лесами и облаками. Если бы ты вдруг исчезла, мир для меня стал бы вакуумом, пустотой, наполненной холодом и космической пылью. Кто ты, Зоя? Кибернетики говорят, что ты машина! Может быть, и чудо в горле поющей птицы, звон, щелкание, свист, трепет – тоже машина?
Кто же ты, Зоя? Я смотрю на тебя, и немеет мысль. Ты как то облако, которое я впервые увидел на Земле и над Землею. Оно медленно плыло над рекой, сразу внизу и вверху, на небе и в речной воде.
– Ты, – шептал я. – Ты!»
Когда я говорил «ты», я мыслью и чувством, всем своим существом прикасался к тому, что было «ею» и чего не могло сразу охватить мое сознание, потому что это было как миг.
О чем мы говорили с ней? Не помню. На ее лице я стал иногда замечать выражение неудовольствия и нетерпения. Ей нужен был я и весь мир. Мне в эти минуты нужна была только она, она одна.
И вот однажды она не пришла. Я думал, что она заболела. На другой день я узнал, что она не пришла ко мне по другой причине. Это была причина, меньше всего поддающаяся пониманию, потому что относится к тем явлениям, с которыми имеет дело не столько разум, сколько сердце. Мой разум мог объяснить мне, почему она разлюбила меня и полюбила другого, но чувства все равно продолжали спрашивать: почему? Ведь она недавно еще любила меня, за это время я не стал глупее, бессердечнее. Я остался таким, каким был. И все же это случилось.
Она страдала не меньше меня и иногда заходила ко мне. На ее лице я видел жалость. Это меня оскорбляло, и мы расстались.
Наступила тишина. Марина сказала мне:
– На сегодня хватит.
Мы вышли. И она закрыла дверь на ключ.
20
Я с волнением слушал продолжение рассказа Володи.
– Вакуум! Мне слишком рано удалось узнать, что это такое. И только на щедрой, доброй, красивой Земле я забыл о нем. Но после того как ушла от меня Зоя, я решил покинуть добрую, щедрую Землю. Меня по моей просьбе отправили на Марс вместе с геологической экспедицией. Помощник начальника экспедиции, энергичный и расторопный человек, заранее позаботился обо всем. Он захватил с собой не только все необходимые продукты, но и грохот речных перекатов, шум водопадов, лепет березовых рощ, свист и пение птиц. Он захватил с собой шепот влюбленных, детский смех, грохот морских волн, набегающих на песчаный берег, разумеется, не в натуральном виде, а «снятом» с помощью электронно-оптических и акустических аппаратов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15