Теккерей Уильям Мейкпис
Модная сочинительница
Уильям Мейкпис Теккерей
Модная сочинительница
Заглянув на днях к моему другу Тимсону - небезызвестному публике издателю прославленной вечерней газеты *** (а надо сказать, что при том положении, которое занимает Тимсон, трудно вообразить себе более выгодное знакомство, ибо в его кабинете ежедневно в три часа дня вы непременно найдете новые книги, завтрак, журналы и бесчисленное множество билетов в концерты и театры), - так вот, как я уже сказал, зайдя в кабинет Тимсона, я увидел на столе букет или, точнее, боскет, таких он был невероятных размеров, из редких гераний, душистых магнолий, величественных георгинов и прочей флоры, другими словами - целую копну цветов, завернутую в огромную бумажную трубу.
Тимсона не было, и на какой-то миг я оставался в комнате наедине с грандиозным букетом, наполнявшим приятным благовонием всю эту грязную, пропыленную, испачканную чернилами комнату. "О rus! quando te aspiciam?" О деревня, когда я увижу тебя? (лат.). - громко произнес я пришедшую мне на ум фразу из латинской грамматики, ибо воображение перенесло меня в деревню, и с моих уст уже готово было сорваться столь же прекрасное и полезное изречение (из четырнадцатой песни Илиады) по поводу "алых лотосов, крокусов и гиацинтов", когда неожиданно появился Тимсон. Его голова и плечи прямо-таки утопали в цветах, так что в этих зарослях его можно было принять за Купидона, бабочку или пчелу. Его лицо, исполненное довольства и торжества, было так смехотворно, что даже методистский священник, совершающий погребальный обряд, не удержался бы от смеха.
- Чего вы потешаетесь? - спросил мистер Тимсон, оглядывая меня с чувством необыкновенного превосходства.
- Кто вам преподнес эту цветочную беседку, завернутую в белую бумагу, уж не сама ли богиня Флора? Или вы получили ее из рук вон того разодетого лакея, на которого сбежались смотреть все ученики типографии?
- Какой вздор! - возразил Тимсон, обрывая лепестки редкого экзотического цветка ценою, по крайней мере, в пятнадцать пенсов. - Этот букет прислал нам один мой друг, который знает, как мы с миссис Тимсон любим цветы.
Тут я все понял.
- Огастес Тимсон, - произнес я строго, - вы познакомились с семейством Пимлико. Бьюсь об заклад, что на этом лакее ливрея Пимлико, если я не прав, можете позвонить и выставить меня отсюда, и если на треугольном билетике, лежащем в вашей табакерке, нет печати Пимяико, можете никогда больше не приглашать меня к обеду.
- А если это и так, - отвечал мистер Тимсон, покраснев как пион, - что тут особенного? Почему леди Фламмери не может посылать цветы своим друзьям? Оранжереи Пимлико славятся на весь мир, и, когда я в последний раз обедал у них, графиня пообещала прислать мне букет.
- Уж не тогда ли, когда она подарила коробку конфет вашему прелестному маленькому Фердинанду?
- Нет, это было в другой раз.
- Или тогда, когда она предложила вам свой экипаж, чтобы ехать на скачки в Эпсом?
- Да нет же.
- Или в тот день, когда она выразила желание познакомить свою Люси с вашей Барбарой Джейн и послала ей от имени Люси новую французскую куклу и чайный сервиз?
- Вздор! - проревел Огастес Тимсон, эсквайр. - Перестаньте же, в самом деле! Говорю вам, что леди Пимлико - мои друг, именно друг, заметьте себе это, и я никому не позволю, повторяю - никому не позволю оскорблять ее в моем присутствии!
Тут мистер Тимсон, строго взглянув на меня, с ожесточением засунул руки в карманы брюк и начал бряцать ключами и мелочью.
В эту критическую минуту (около половины четвертого пополудни) к редакции *** подъехала одноконная карета (живя в Клепхэме, Тимсон ездит на работу и обратно в этом сооружении), так вот, к редакции подъехала одноконная карета, и в комнату, сопровождаемая визгом прерывающихся тоненьких голосков, влетела миссис Тимсон в самом лучшем расположении духа.
- Ну вот и мы, мой милый, - заговорила она, - до Мериуэзерс мы дойдем пешком, а Сэму я приказала дожидаться нас с каретой на Чарльзчугрит в двенадцать: а то, сам подумай, мы станем выходить из ложи Пимлико, прикажут подать карету миссис Тимсон, а тут вдруг появится старый Сэм с нашей колымагой, - просто неудобно.
В ответ на это ласковое и фамильярное обращение своей супруги мистер Тимсон испуганно и раздраженно посмотрел на посетителя, словно желая сказать: "Мы не одни".
- Ах, мистер Смит, добрый день, простите, я вас не заметила, но понимаете, мы в такой спешке! Огастес получил в театре ложу леди Пимлико, сегодня вечером дают "Пуритан", и я пообещала непременно взять детей.
Достаточно было взглянуть на костюмы упомянутых отпрысков, чтобы догадаться, что их приготовили для необычайного торжества. Мисс Барбара Джейн, юная леди шести лет, была в белом муслиновом платьице на розовом чехле, а ее прелестная маленькая головка вся была усеяна папильотками, которые предполагалось снять перед самым спектаклем; юный Фердинанд был в нанковых панталонах (я очень хорошо помню, как в 1825 году в них еще щеголял Тимсон), белых шелковых чулках своей мамаши и в огромной белоснежной манишке; в руках он непрерывно теребил белые лайковые перчатки, которые мать строжайше запретила ему надевать до прихода в театр.
- Ой! Какая прелесть! Ты только посмотри! - С такими восклицаниями эти малютки поочередно брали в руки громадный букет, а миссис Тимсон уткнулась в него лицом, точно так же как это сделал перед тем ее супруг.
- Нет, Тимсон, я непременно должна завести оранжереи в Снаггерри, ведь я просто обожаю цветы, и как это мило со стороны леди Фанни! Вы знакомы с ее светлостью, мистер Смит?
- Простите, сударыня, но я не припомню, чтобы мне довелось когда-либо в жизни говорить хоть с одним лордом или леди.
Тимсон презрительно улыбнулся, а миссис Тимсон воскликнула:
- Как странно! Огастес знает очень многих... Постойте, во-первых, графиня Пимлико и леди Фанни Фламмери, лорд Трам-Там (вы ведь знаете, Тимсон редактировал его путевые записки), лорд Гастрит - старший сын лорда Обжорбери, леди Цап-Цап (говорят, правда, что к ней лучше не ездить), барон Брень-Трень-Тринк...
- Да замолчи же ты, Берри, - прервал Тимсон болтовню своей простосердечной супруги, и я так и не узнал имени барона.
- Бог с тобой, Гэс, разве нельзя уж и упомянуть твоих знакомых? кротко оправдывалась эта достойная женщина.
Ведь только потому, что она так гордилась своим Тимсоном, ей доставляло удовольствие перечислять именитых особ, оказывавших ему честь своим знакомством. Мой друг редактор оказался и впрямь в весьма затруднительном положении: его собственная супруга выставила его дураком перед старым приятелем, разоблачив его несчастную слабость, столь не гармонирующую с его честной и простодушной натурой. Тимсон обожал аристократию и преклонялся перед титулами, что (как наблюдательный читатель, наверное, мог уже заметить) чрезвычайно свойственно людям такого склада ума, как Тимсон.
В дни нашей юности, в клубе (который собирался в маленьком трактире неподалеку от театра "Кобург", - ибо некоторые из нас имели свободный доступ в это увеселительное заведение, а иные даже жили, удобства ради, в том же квартале, в близком соседстве с одной из тюрем его величества), - так вот, в дни нашей юности в нашем сырно-крекерном клубе, называемом "Фортум", где мы предавались излияниям и возлияниям, Тимсона за его ярый республиканизм и безграничное презрение и ненависть к напыщенной, праздной аристократии звали не Огастесом, а Брутом Тимсоном. Все наши читатели, конечно, помнят его корреспонденции за подписью "Ликтор" в "Уикли Сентинель": он требовал отмены хлебных законов, сожжения машин, предоставления прав рабочим и т. д. и т. п., писал что-то в защиту Робеспьера и не раз, особенно после рюмки ликера, всерьез уверял, что из-за этих статей
"Ликтора" лорд Каслрей подсылал к нему наемных убийц с поручением сбросить его с Блекфрайерского моста.
Мы не станем распространяться здесь о том, каким образом Огастес Тимсон достиг своего теперешнего высокого положения; достаточно сказать, что через два года он уже был связан неразрывными узами с теми самыми кровожадными аристократами, потомственными тиранами и т. д. Однажды Тимсон был приглашен на обед к министру финансов (его газета вот уже сорок девять лет считается министерской); в доме министра финансов он познакомился с сыном некоего лорда; в следующее воскресенье, когда он гулял с супругой в Парке, сын лорда удостоил его приветствия. С этой минуты Тимсон был покорен, он стал заказывать костюмы в Вест-Энде, порвал с родственниками жены (они живут в Уопинге и торгуют подержанными корабельными принадлежностями) и сделался членом двух клубов.
Кто же был этот всем известный лорд? Ну конечно, это был сын лорда Пимлико, достопочтенный Фредерик Фламмери, женившийся на леди Фанни Фокси, дочери Пита Каслрея, второго графа Рейнхарда из замка Килбраш, графство Килдейр. В 1814 году граф был посланником, а мистер Фламмери - его атташе; в ту пору ему минул двадцать один год, и он отрастил самую очаровательную бородку, которую только можно себе вообразить. Леди Фанни было тогда всего лишь двадцать четыре года, ее только что бросил некий гнусный тип, принц Скоронконколо, женившийся впоследствии на мисс Соломонсон, у которой было сто тысяч фунтов стерлингов. У Фанни не было ни гроша, состояние Фредерика исчислялось семью тысячами фунтов долга. Что же оставалось этим молодым созданьям, как не пожениться? И они поженились, притом тайно. Старый Рейнхард с радостью ухватился за такую возможность навсегда порвать с одной из своих дочерей и только ждал случая рассориться с остальными девятью.
Сын лорда Пимлико прославился во времена принца-регента своим остроумием, - этот дар он унаследовал от предков и передал детям, - и, пожалуй, справедливо будет сказать, что капитал его исчислялся не гинеями, но гением. Когда он вступил в брак, ему посоветовали быть экономным.
- Экономным! - воскликнул он. - У моей жены нет ни гроша, а у меня и того меньше, - думаю, что нельзя экономить на том, чего нет.
Однако эта прелестная чета, с толком пуская в оборот упомянутый капитал, умудрилась понемногу устроиться вполне сносно и в конце концов водворилась в Пимлико-Хаусе, унаследованном пожизненно вдовой графа, где и зажила на широкую ногу. Леди Фанни устраивает в Лондоне самые роскошные приемы, у нее самый роскошный выезд и очень приятный муж, чей экипаж ничуть не уступает ее собственному; в театре он занимает самую большую ложу, в то время, как ее сиятельство восседает в бельэтаже. Говорят, он много играет и даже платит карточные долги.
Как же это стало возможным? А дело в том, что ее светлость - модная сочинительница. Вот уже пятнадцать лет как она предается этой забаве и опубликовала за это время сорок пять романов, издала двадцать семь новых журналов, и не знаю, сколько ежегодников, выпустила в свет неисчислимое множество стихов, пьес, сборников изречений, воспоминаний, путевых заметок а статей. Как-то в церкви одна дама, в которой по соломенной шляпке с красными лептами и рюшами, украшенной маками и ноготками, по медной фероньерке, большим красным рукам, черному шелковому платью, добротным башмакам и черным шелковым чулкам я узнал набожную кухарку, поклонилась мне, как только запели псалом, и предложила мне следить по ее книге, озаглавленной "Божественные Песнопения, или Сборник священных гимнов, составленных, положенных на музыку и изданных леди Фрэнсис Джулианой Фламмери" и представлявших собой попросту собрание песнопений, похищенных из поэтического наследия Уотса, Весли, Брейди и Тейта и т. д., а также из малоизвестных собраний Стернхолда и Гопкинса. Мы с кухаркой пели, заглядывая в эту сокровищницу, и поразительно, до какой степени наше рвение разгоралось от мысли, что нашим религиозным чувством управляет рука леди, чье имя занесено в Красную Книгу.
Количество страниц, исписанных пером леди Фламмери, не поддается исчислению. Говоря о литературной плодовитости, не следует забывать сударыня, что ваш прекрасный пол одарен в этом отношении несравненно более нас; за то время, что мужчина будет мучительно корпеть над двумя страничками какого-нибудь письма, дама испишет десяток страниц, с бесконечными помарками и поправками, и так мелко и убористо, что невозможно будет разобрать написанное. Однако перо леди Фламмери по быстроте не знает себе равного; ее Пегас скачет галопом по муаровой атласной бумаге, оставляя далеко позади всех прочих наездников. Подобно Камилле, он скачет по равнинам и, кажется, не знает усталости; правда, случается иной раз, что, мчась с такой невероятной скоростью, он, Пегас, теряет по дороге все мысли, но что за беда? Он скачет все дальше и дальше (слышен только скрип пера!), пока не достигнет восхитительного победного столбика, на котором начертано Finis, или "конец", и который знаменует окончание скачек, что бы они там собою ни представляли: роман, ежегодник, стихотворение и т. п.
Тут следует оговориться: автор этих строк отнюдь не намеревается описывать сокровенные мысли, привычки и образ жизни леди Фламмери, - ведь выше он уже со всей скромностью признался, что никогда не имел чести быть лично знакомым с лордами и леди, а потому модисткам, женам мясников, бойким молодым клеркам и подмастерьям, а также всем прочим, кто жаждет собрать сведения об аристократах, лучше и вовсе не заглядывать в настоящий очерк. Однако до автора доходили слухи из достаточно компетентных источников, что образ жизни и привычки этих леди и джентльменов чрезвычайно напоминают обычаи и манеры других мужчин и женщин, имена которых не значатся у Дебре. Приняв это во внимание, а также и то обстоятельство, что леди Фламмери мало чем отличается от любой другой женщины, философски мыслящий читатель удовлетворится тем, что мы разберем деятельность леди Фламмери с точки зрения ее общественных возможностей и рассмотрим в самых общих чертах ее влияние на человечество.
Оставим, таким образом, в стороне ее личность, а также ее труды, не стоящие сколько-нибудь тщательного разбора, ибо какой смысл толочь воду в ступе или заниматься сложными преобразованиями математической формулы, заведомо равной нулю?
1 2 3