СЕЗОННАЯ ЛЮБОВЬ


Снова после тягостного ожидания на побережье грянула весна, четвертая
по счету. И опять надежда, которая едва тлела зимой, проснулась и начала
разгораться, хотя он знал, что проку от поисков не будет.
Но так всегда: весной человек надеется, несмотря ни на что.
Пряхин подошел к доске объявлений, где толпились приезжие, и громко
спросил:
- Из Смоленска никого нет?
Ему ответили вразнобой: из Смоленска не было никого.
Пряхин пересек двор; у входа в барак возле чемоданов и сумок стояли
женщины.
- Девчата, Раи из Смоленска никто не знает?
- Может, Галя из Витебска подойдет? - бойко спросила одна из них.
Он обошел все бараки, но ее никто не видел и не знал. Двор кипел
толчеей, гудели толпы, толпились у щитов с объявлениями, слонялись по
улицам; Пряхин бродил, шаря взглядом по лицам.
Зима давно выбилась из сил, но еще долго тянулись сумрачные холодные
дни, низкое хмурое небо не сулило перемен; конца не было вязкому сонливому
ненастью.
Уже не верилось, что весна возьмет верх, как вдруг сломался привычный
ход событий: внезапно очистилось небо, открылось бездонно, распахнулось
среди ночи всеми звездами, а утром засияло солнце и хлынуло тепло.
Весна обрушилась на побережье и покатилась стремглав с юга на север
по Сихотэ-Алиню, растапливая снега и заливая склоны. Весело и резво
взбухли реки, переполненные играющей мутной водой, шало и безудержно
понеслись к океану, волоча камни и смывая берега. В заливах и бухтах день
и ночь раздавались гулкие удары, сухой треск и скрежет: весна взламывала и
крошила толстый ледяной припай.
Солнце пригрело Екатериновку, большое старое село в двадцати
километрах от Находки в сторону Сучанской долины. Улицы покрылись топкой
грязью, отовсюду бежали глинистые ручьи, а в воздухе томительно пахло
талым снегом, мокрой землей, прелыми листьями и почему-то пьяными
яблоками; пахло влажным ветром, свежестью, простором, новизной и чем-то
необъяснимым, что теснило грудь и смущало душу.
Даже местная лакокрасочная фабрика не могла перешибить этот
неукротимый запах, от которого в тревожной сумятице путались мысли и едко
ныло сердце.
То был умопомрачительный запах весны.
В такие дни трудно усидеть в доме. Запах весны проникал в бараки,
унылые строения на окраине села, вид которых нагонял скуку; снаружи они
были окрашены в светлые невинные тона, точно это был пионерский лагерь или
детский сад, а не пересыльный пункт оргнабора.
Стоило подойти поближе - и было видно, что стены густо изрезаны
именами, фамилиями и названиями городов: выходило, что побывала здесь вся
страна, тьма людей из разных краев - из столиц, из глухих деревень, из
всех прочих мест, какие есть на нашей земле.
Пряхин вернулся в барак, полежал на постели и вновь вышел во двор: в
это время из Находки приходил автобус, и в городке появились приезжие; Раи
среди них не было.
Он расспрашивал всех, кто появлялся в городке вновь, а те, кто
приехал раньше, спрашивали других.
Обычно в барачном городке долго не задерживались. Вербованные
следовали транзитом: день-два-три, баня, санпропускник и дальше, дальше -
сезон, путина, времени в обрез.
Сезонники съезжались в Екатериновку отовсюду, здесь их собирали в
партии - кто куда нанялся - и на пароходах развозили по всему Дальнему
Востоку: Сахалин, Камчатка, Курильские острова и побережье материка к
северу от Находки; каждая партия дожидалась в городке своего парохода.
Сезонников набирали по всей стране осенью и зимой. К весне на Дальнем
Востоке пробуждались рыбные порты, в доках после ремонта спускали на воду
суда, оживали причалы рыбокомбинатов и повсюду, на побережье и островах,
промысловый флот готовился к путине.
Так бывало каждый год с тех пор, как в этих краях вели промысел.
С наступлением зимы жизнь в городке замирала, бараки пустели,
побережье погружалось в спячку, а весной вновь оживало, и потоки людей
текли к океану со всей страны, чтобы осенью хлынуть обратно.
Женщин обычно определяли на рыбокомбинаты, в разделочные цехи, в
коптильни, на консервные фабрики и плавучие заводы, а мужчины шли ловцами
на суда или грузчиками в рыбные порты.
Лов вели день и ночь. День и ночь бессонно кипела путина, витал над
океаном угар сезона. Не спи, не спи, салага, сезон на дворе, заработок с
хвоста - шевелись!
Сезон длится шесть месяцев, с апреля по сентябрь, полгода не
разогнуть спины, в барачном городке только и разговоров что о рыбе: есть
рыба, будут деньги - ох, и огребем, ребята! Но потом, позже, осенью -
дожить бы...
В бараках все разговоры - кому где повезло: встречались фартовые
ребята, удача гонялась за ними по пятам. Говорят, в этому году сайры у
Сахалина невпроворот, на Шикотане краб идет, на Итурупе кальмар - вот и
гадай, куда податься. Некоторые просились на заготовку морской капусты
ламинарии, ее собирали на мелководном шельфе, дело верное, не то что рыба.
За три сезона Пряхин объездил весь Дальний Восток. В первую весну
пересыльный городок в Екатериновке оглушил его толчеей: в иные дни здесь
скапливались тысячи людей. Стоило задержаться пароходу - и мест в бараках
не хватало, приезжие ночевали где придется, а самолеты и поезда каждый
день доставляли из глубины материка новые толпы.
Городок был веселым местом, хотя все помирали от скуки - ни работы,
ни зрелищ, только и оставалось, что пить да слоняться. Этим Пряхин и
занимался наравне со всеми.
Михаил Пряхин по прозвищу Руль уже был женат дважды: один раз в
Касимове, другой в Рыбинске, оба раза неудачно. Жены его, хотя и не были
знакомы между собой, сходились в одном: ветрогон.
Обе жены то и дело попрекали его, называя непутевым, обе прогнали
после недолгого совместного проживания, и обе порознь, не сговариваясь,
произнесли схожие слова: чем такой муж, лучше уж никакого.
Он пытался еще устроиться - в Кимрах, в Спас-Клепиках, в Чухломе:
одинокие женщины имелись повсюду.
Пряхин особенно не раздумывал, не выбирал строго - прибивался без
затей и претензий, и, казалось бы, королев среди них не было, а ни одна
долго не выдерживала, каждая вскоре указывала на дверь.
Надо сказать, уходил Пряхин легко, впрочем, как и сходился. Он не
страдал, не темнел лицом, а подхватывал чемодан и уходил, насвистывая,
точно и сам был рад.
Но Пряхин отнюдь не радовался, в бездомной жизни мало радости, но
особой привязанности к кому-либо он до сих пор не испытывал.
Нет, он не был гулякой или горьким пропойцей, употреблял в меру и
больше для общения, чем из потребности, но он любил застолье, душевный
разговор, и когда жил с одной женщиной, о других не думал, не
заглядывался.
И на чужой шее Руль никогда не сидел, захребетником не слыл, в чужом
прокорме не нуждался, ничего такого за ним не водилось.
Так что жизнь он вел вполне домашнюю и ужиться с ним было бы легко,
если бы не одно обстоятельство: Пряхин то и дело пропадал из дома.
Это было вроде непонятной хвори, он и сам толком не мог объяснить.
Причины Руль не знал, путных слов не находил, но если кто-то его звал,
Пряхин никогда никому не отказывал. Бывало, выйдет на минуту и пропадет
невесть где; любой прохожий мог увести его без труда.
Пуще всякой затеи он любил душевный разговор, дружескую застольную
беседу - неважно, где и с кем, с давним знакомым или с первым встречным.
Ему случалось зайти к соседу за безделицей и проторчать полночи в
разговорах, а иногда он шел мимо чужого двора и вдруг сворачивал
необъяснимо, забыв куда и зачем идет; дома или в другом месте его ждали
часами.
Повод значения не имел, был бы собеседник. Зимой обычно располагались
на кухне, летом на дворе, в тени, под деревьями, а то и в зарослях на
траве или на берегу реки, но чаще всего он засиживался в чайной, где
болтал о всякой всячине.
Стоило кому-нибудь поманить его на дороге - устоять он не мог. Не
имел сил отказаться.
Ах, как сладко сидеть в тепле и дыму, млея от духоты, и талдычить
уютно о том, о сем под сбивчивый гомон и звяканье посуды, или найти
укромное местечко в заброшенном саду, на пустыре, в сарае, где можно
славно посидеть; его жены и подруги то и дело выуживали его из разных
мест, куда его занесло ненароком и где он прочно застревал.
- Зарулил невзначай, - бормотал он растерянно и виновато улыбался
щербатым ртом.
Будь это редкостью, можно было бы снести, но такое случалось довольно
часто - кого угодно выведет из себя. По крайней мере женщины, с которыми
он жил, то и дело доходили до белого каления. И даже кроткая, безответная
Нюра, подруга из Чухломы, не стала терпеть.
После каждого случая Пряхин клялся и божился - все, конец, больше не
повторится; он и сам верил искренне, что сдержит слово, и не думал его
нарушать, но стоило кому-нибудь кликнуть его - он тут же забывал все
клятвы.
Когда жена или подруга отыскивали его, он пугался необычайно, цепенел
и в первую минуту прятал глаза, замирал от страха; его костлявое, с
ранними морщинами и впалыми щеками лицо бледнело, а корявой жесткой
плотничьей ладонью он неловко приглаживал редкие волосы; к тридцати годам
у него просвечивала плешь.
Пряхин знал, что спасения нет, и в предчувствии скорой расплаты
начинал строптивиться, как бы показывая всем, что он сам, сам по себе и
волен поступать, как ему вздумается.
- Ты чо?! Чо пришла?! - спрашивал он, супя брови и хмурясь. - Да,
сидим! Зарулил... А чо? Я, што ль, за подол твой держаться должон?! - он
постепенно распалялся и впадал в крикливый кураж. - Чо тебе надо?! Хто ты
мне?! Отец - мать?! Чо ты за мной ходишь?! Стреножить хочешь?! Не дамся!
На, выкуси! Глянь на нее... нашлася... За ворота не дает выйти! А ну, вали
отсюда! Вали, вали... Сам приду, когда захочу. А не захочу, так и не
приду! Поняла?!
Вернувшись после домой, он покаянно молчал, пожевывая щербатым ртом,
и не знал, куда деться.
Впрочем, это не вся правда. Числился за Пряхиным и другой порок:
стоило ему выпить, он начинал без удержу врать, такую нес околесицу - уши
вяли.
Язык у него развязывался после первой рюмки. Сначала Пряхин начинал
подвирать, потом врал и хвастал напропалую, не в силах остановиться.
Незнакомым людям он назывался следователем или журналистом, а то и актером
или даже вовсе футбольным судьей. Если кто-то не верил, Пряхин, доказывая,
спорил до хрипоты.
Первая жена прогнала его после дня своего рождения. Она и так уже
была сыта по горло, а то, что стряслось, было последней каплей.
Целый день Антонина сновала по кухне и парилась у плиты. Пряхин
слонялся по дому и топтался в дверях, томился в ожидании праздника. Уже
был накрыт стол, вот-вот могли появиться гости, когда Тоня попросила
сходить за хлебом; Пряхин отправился в булочную. Он возвращался, когда
вдруг увидел стоящую на дороге с поднятым капотом "Ниву", водитель копался
в моторе.
Пряхин остановился, заглянул под капот, а через минуту уже и сам
запустил руки в мотор; они провозились без малого час, потом хозяин
пригласил его отпраздновать ремонт, и дальше они поехали вместе - до
первого магазина. Высадились на берегу водохранилища.
- Я тебе честно скажу: меня в Рыбинске во как уважают! - запальчиво
признался Пряхин. - Что хошь могу. Меня в Москву звали, квартиру давали.
Пятикомнатную! Художник я, картины рисую. Что хошь могу нарисовать. Музеи
на куски рвут. Захочешь, тебя нарисую, это мне пара пустяков.
Пряхин был плотником, брусил топором бревна, приколачивал штакетник,
стелил полы, ставил стропила, но ему казалось, что говорить об этом скучно
- тоска сгложет.
Поздним вечером он вспомнил, что его ждут с хлебом к столу, вспомнил
и похолодел. Он явился домой, когда гости уже разошлись. Тоня домывала
посуду.
- Ты где был? - спросила она ровным и каким-то неподвижным голосом,
точно несла в чашке воду и боялась пролить.
- За хлебом ходил, - ответил Пряхин так, будто ничего не случилось.
- Принес? - поинтересовалась она бесстрастно.
- Принес, - он положил сумку с хлебом на стол.
- Спасибо. Тут я тебе собрала кой-чего на первое время, - не
отрываясь от мойки, Тоня кивнула на стоящий у двери чемодан. - Остальное
потом заберешь.
- Да? - с обидой и даже придирчиво как-то спросил Пряхин. - Надумала?
- Бери, - мокрой рукой она указала на чемодан.
- Сама ж послала! - возмутился Пряхин, взмахнув рукой, но пошатнулся
и ухватился за косяк двери.
- Бери...
- Ты меня послала? - спросил он ломким капризным голосом. - Послала!
Я тебе хлеб принес? Принес! Чего тебе еще надо?!
- Ничего, - ответила Тоня. - Ничего мне больше не надо. Я теперь
плакать и упрашивать не буду.
- Подумаешь!.. Я, можно сказать, на дороге человека спас.
- Иди, - тихо, покорно даже произнесла Тоня. - Ты уже многих спас, -
не вытирая рук, она подняла чемодан и сунула его мужу, он почувствовал на
ладони влагу. - Иди. Опостылел ты мне.
- Да ладно тебе! - скривился Пряхин в досаде; Тоня открыла дверь и
ждала у порога.
Пряхин сел на табуретку, замотал головой, заплакал:
- Сволочь я, гад последний... Знаю, Тоня, а поделать с собой ничего
не могу, - сморкаясь, он глотал слезы и утирал лицо рукой. - Я, Тоня, сам
себя не уважаю.
Но разжалобить ее он уже не мог: ей надоел его нелепый мятый вид,
бестолковая жизнь, вечные неурядицы... Она позволила ему заночевать, но не
простила: веры ему уже не было никакой.
Он скитался недолго по чужим углам, потом переехал в Касимов и,
недолго думая, женился на полной крикливой женщине по имени Зинаида. Она
работала поваром, была крупна телом, шумлива, и, если что-нибудь было ей
не по нраву, голос ее гремел, как звук боевой трубы.
1 2 3 4 5