ИСПОВЕДЬ ПАТРИОТА


Он возник на пороге как подарок судьбы, меня взяла оторопь: я давно
мечтал о встрече, его приход случился знаком свыше, посланием небес.
Гость, как две капли воды, был похож на Бурова из моего романа
"Преисподняя" - такие же беспокойные руки, которые вечно что-то ищут,
трогают, ощупывают, гнут, теребят всякий предмет, который сподобятся
ухватить. Буров нередко ломал ручки и карандаши, рвал носовые платки,
раздергивал на нитки вязание; когда руки ничего не находили, он нервно
грыз ногти и обкусывал их до мяса.
Таких людей постоянно гложет какая-то тревога, изводит мучительный
зуд - ест и не дает покоя. Буров никогда не находил себе места, ерзал,
озабоченно озирался и, волнуясь, подозрительно оглядывался, точно опасался
слежки.
Гость в отличие от Бурова выглядел загорелым, это меня и смутило.
Буров был бледен всегда, на бледном лице странным образом выделялись
глаза: они ярко горели, как будто неистовая догадка осенила его вдруг и
жгла, распаляла, отнимая покой.
В глазах загорелого гостя тоже полыхал огонь сокровенного знания,
словно он, как и Буров, постиг что-то, что другим не дано, один познал
истину, недоступную остальным; она горела в его глазах - горела и не
иссякала.
Был апрель, запоздалая, похожая на осень, весна. Погода сулила долгое
ненастье. Едва сошел снег, зарядили холодные дожди, воздух наполнила
промозглая сырость, денно-нощная стынь, от которой ныли суставы.
Никто однако не замечал сиротской весны, в этот апрель людей занимала
политика. Изо дня в день повсюду клокотали жгучие споры, всеобщий раздрай
и перепалка вот-вот могли обернуться дракой и кровью. Люди не замечали
холода, стремительно пролетали ненастные дни - мимо, мимо, как полустанки
за окном экспресса.
- Вы уже определились, как будете голосовать? - поинтересовался
пришелец.
Я слышал от соседей, что по квартирам ходят агитаторы, убеждая
жильцов, кому отдать предпочтение. По правде сказать, я ужасно не люблю,
когда мне навязывают чужое мнение, но я сдержался: не давать же сразу от
ворот поворот.
- Кто вы? - спросил я как можно приветливее.
- Мы - патриоты! - ответил он со сдержанной гордостью.
Честно говоря, я тоже считаю себя патриотом. И я до сих пор не свыкся
с тем, что Аляска уплыла к Соединенным Штатам, все ломаю голову, как ее
вернуть. Впрочем, и Финляндию, и Польшу тоже. С какой это стати они теперь
заграница? Горько мне это и огорчительно. Если б не большевики, Босфор и
Дарданеллы непременно стали бы нашими внутренними проливами, дело к этому
шло.
И если уж совсем начистоту, то Калифорния принадлежала нам, зря, что
ли, правил там русский губернатор, а местные индейцы до сих пор
употребляют наше слово "ложка"?
Что ни говори, неплохо было бы иметь Калифорнию у себя под рукой, я
намерен в ближайшее время поднять этот вопрос. Да, имперского мышления у
меня пруд пруди, однако я не ломлюсь непрошенно в чужую дверь: так, мол, и
так, я - патриот! Нескромно как-то. Вот верну Калифорнию, тогда поговорим.
- У вас ко мне дело? - поинтересовался я как можно деликатнее, чтобы
не обидеть гостя бестактным словом.
- Мы хотим дать вам совет, - взгляд пришельца говорил, что он ценит
свой совет на вес золота.
Что ж, мы столько лет были страной советов, стерплю еще один.
- Известно ли вам, что референдум затеяли евреи? - постарался он
сразу взять быка за рога.
- Неужели?! - заполошливо, но искренне всплеснул я руками.
Да, это был он, Буров из моего романа "Преисподняя", собственной
персоной. Я даже растерялся, насколько вымысел, свободная игра ума,
причуды фантазии так могут обернуться плотью и предстать въяве.
- Мы утверждаем: референдум выгоден только евреям! - заявил он столь
решительно, что и понятно было: любые возражения бессмысленны и
бесполезны.
- Только им? - пробормотал я потерянно.
- Голосовать пойдут одни евреи, - неуступчиво подтвердил он.
- Неужели их столько? А говорят малый народ...
- Маскируются. Вы не представляете, сколько их. А до чего хитры!
Референдум придумали. Кому, кроме них, польза от референдума? Они всюду!
Где что стряслось - там они. Везде!
- Неужели везде?
- А как же! Без них ничего не обходится. Не замечали? - прищурился он
едко. - Но мы всех выведем на чистую воду!
Винюсь: я и впрямь не подозревал такой всепроникающей сокрушительной
опасности. Но подлинным патриотам, вероятно, видней. Иначе они не стали бы
бить тревогу.
Я на мгновение представил необъятную Россию, землю без конца и края,
множество городов, деревень, хуторов, несметное население, тьму племен,
неисчислимый православный и прочий люд - неужели евреи ведают всем и
владеют?
Вообразить это не хватало мочи. Неужто все на свете им подвластно?
Неужто все народы существуют и перемещаются по их воле? Неужто каждый шаг,
каждый вздох у них под контролем и ничего не происходит без их ведома? Это
ж какое немыслимое могущество! Представишь - оторопь берет, мороз по коже.
Бурова я помнил по совместному проживанию в одном провинциальном
общежитии. Он даже ночью не знал угомона, ночь напролет ворочался с боку
на бок, и казалось, огонь его глаз прожигает темноту. Одна мысль не давала
Бурову покоя: он постоянно думал о евреях. Мысль о всеобщем, всемирном
заговоре давно овладела им, захватила и не отпускала. Истина заключалась в
их кромешной вине: все, что происходило в мире дурного, Буров связывал с
евреями - войны, голод, катастрофы, рост цен, аварии, безработицу... Даже
землетрясения, извержения вулканов, оползни и наводнения были делом их
рук. И лампочки перегорали часто, потому что евреи подло меняли напряжение
в сети.
Он был убежден, что ничего в мире не происходит само по себе,
случайно, без участия евреев. Стоило лишь получше разобраться, найти
концы, размотать и обязательно отыщется еврейский умысел. И Буров
постоянно пребывал в поиске, искал и связывал между собой множество
разрозненных фактов, случаев, событий... Это занятие стало смыслом его
существования - сокрушительный заговор пронизал и опутал весь мир, проник
во все щели, и только он, Буров, мог распутать эту дьявольскую сеть. Он
повсюду искал тайные козни - искал и находил.
- Взгляни на школьные учебники, - призывал он. - Их составили евреи,
чтобы запутать русских детей. А война в Персидском заливе?
- Но ведь Ирак начал... напал на Кувейт...
- Формально! Так только кажется. На самом деле за этим стоят евреи.
Уж слишком им было выгодно. Ирак их обстреливал, они не отвечали. Выгодно,
выгодно!.. Ирак и Кувейт - только видимость.
- А доказательства?
- Докажу! Не могло без них обойтись. Эту войну они устроили чужими
руками. Если им надо, они что угодно устроят. Ты заметил, как у нас стали
топить? Батареи холодные.
- Тоже евреи?
- А ты как думал! На прошлой неделе жарили, дышать было нечем. В этом
весь смысл: то жара, то холод. Изводят! Общество "Память" тоже евреи
организовали.
- Как?!
- Они, кто ж еще. "Память" на них работает. Пугает евреев, те бегут,
Израиль крепнет. Дьявольский план. Это уже доказано.
- Кто доказал?
- Я! - он выложил лист бумаги с нарисованными кружочками, квадратами
и треугольниками, соединенными стрелками. - Схема заговора! - глаза его
сияли, излучая ослепительный неукротимый свет, и было понятно, что он ни
перед чем не остановится, распутает любой заговор, всех выведет на чистую
воду и предъявит счет.
Учиться Бурову было некогда, все время съедала патриотическая
деятельность. По его наблюдениям выходило, что все занятия, семинары,
лабораторные работы в институте совпадают с митингами и собраниями
патриотов. Разумеется, учебное расписание было составлено с умыслом, чтобы
отвлечь патриотов и помешать.
- Расписание составляют евреи, - убежденно доказывал Буров.
Он принципиально не ходил на занятия, если сомневался в чистокровном
происхождении преподавателя.
- Пойми, это, как девственность: один раз сдался, и все, тебя нет. Но
меня им не окрутить! - истово твердил он и стоял насмерть, храня свою
непорочность.
Надо отдать ему должное: не было случая, чтобы он отправился на
экзамен или зачет к преподавателю-еврею.
Иногда Буров делался чернее тучи. Чаще всего такое случалось, когда
он доверял кому-то, а потом выяснялось, что человек оказался полукровкой
или на четверть евреем. Не говоря уже о чистокровных евреях. Для Бурова
это было подлинным несчастьем, он не верил, что чутье так могло его
подвести, и расценивал случившееся как преднамеренный обман.
Обманувшись, Буров долго и безутешно горевал. Он погружался в черную
меланхолию, горе застило свет. Я даже опасался за его здоровье: он
выглядел таким беззащитным, таким ранимым.
В общежитие к Бурову приходили друзья, соратники по движению. Что-то
общее читалось в их лицах, в глазах - какая-то неудовлетворенность, обида,
недовольство, но вместе с тем заносчивость и высокомерие. Похоже, многих
из них преследовали неудачи, жизнь не заладилась - то ли способностей не
хватило, то ли усердия и характера, и они изуверились, но признаться себе
в этом не доставало сил.
Все они были убеждены, что вина за неудачи лежит на ком-то другом,
всегда легче, если виноват не ты, а кто-то, чужак. Да и кому охота
признать себя неудачником и посредственностью, проще отыскать причину на
стороне.
Порознь каждый из них чувствовал себя неуверенно, испытывал горечь.
Порознь они страдали, мыкались, терялись: зыбкость существования
давила на них что ни день. Лишь сбившись вместе, сообща, они чувствовали
себя уверенно, росли в собственных глазах, подогревали друг друга,
взбадривали и даже приобретали некоторую значимость, какой не знали в
одиночку.
Да, порознь они находились наедине со своими горестями, невезением,
проблемами, неудачами и не знали выхода, но вместе они были умны, красивы,
талантливы, сильны, судьба благоволила к ним и сулила удачу.
Борьба с чужаками наполняла смыслом их существование, жизнь
становилась полнокровной и увлекательной - не то что прежнее прозябание и
маета. Их переполняло праздничное чувство приобщенности к большому и
важному делу: ореол избранности окружал каждого из них.
Буров всей душой презирал христопродавцев, у него скулы сводило от
ненависти к ним и отвращения.
Позже я потерял его из вида, он исчез и вот на тебе: явился-не
запылился!
- Где ж ты пропадал, Буров? - спросил я с искренним любопытством.
Лицо его омрачилось, он застенчиво помешкал, словно решал, стоит ли
говорить.
- В Израиле, - проговорил он тихо, будто сознался в чем то постыдном.
- Ты?! - опешил я.
История, которую поведал мне Буров, заслуживает общего внимания. Мать
его рано умерла, вырастил его отчим, тихий человек, который в частых
запоях пропадал неизвестно где. Буров был уверен, что отчима спаивают
евреи, чтобы досадить ему, русскому патриоту Бурову.
Едва отчим появлялся после запоя, Буров учинял ему следствие и допрос
в надежде узнать истину.
- Дались тебе евреи! - в крайней досаде укорил его однажды отчим. -
Сам то ты кто?
- Кто? - растерялся Буров.
- Еврей!
Большее оскорбление для Бурова трудно было придумать. Он был уязвлен
до потери сознания.
- Я еврей?! - побелел Буров от ненависти и скверны.
- А то кто же... Натуральный, - буднично отвечал отчим.
Морщась с похмелья от мучительной головной боли, он рассказал, что
бабушка Бурова со стороны матери была еврейкой, национальность же у
евреев, как известно, наследуется от матери, и хочешь не хочешь, а
уклониться не удастся.
Узнав новость, Буров окаменел. Потрясенный до умопомрачения, он
застыл, замер, оцепенел и лишь бессловесно пялился на отчима не в силах
даже звука произнести.
- Не хотел я тебе говорить, но ты достал меня, - объяснил отчим свой
поступок и побрел опохмеляться.
После его ухода Буров слег. Он лежал неподвижный, как колода,
безмолвный, точно его разбила неведомая хворь. И пока он лежал, мнилось
ему, что за окном сумерки, хотя только-только минул ясный полдень.
Открывшаяся Бурову правда была невыносимей, чем смертельная болезнь.
Он был согласен на любой диагноз - на рак, на СПИД, только бы избавиться
от свалившейся на него напасти. Да, он готов был на сделку с неизлечимым
больным, хотя в глубине души он понимал, что надежды нет: вряд ли кто
согласится стать евреем даже в обмен на исцеление.
Думал Буров и о соратниках. Теперь ему не было места в общем строю,
все отвернутся от него, никто не подаст руки. Некоторые решат, что он
подло их обманул, а кое-кто сделает вывод, что его намеренно заслали,
чтобы выведать все и вредить. Буров понимал, что никому ничего не
объяснишь, даже слушать не станут.
Выхода не было. Последние силы Буров употребил, чтобы взрезать вены.
Да, он наложил на себя руки. Его можно понять: что еще остается
русскому человеку, если он так скоропостижно превратился в еврея?
Когда отчим вернулся, пасынок лежал весь в крови. Врачам удалось его
спасти, он долго лежал в больнице, его не покидало суицидное настроение;
особая сиделка стерегла его день и ночь, чтобы он не покончил с собой.
Огонь в его глазах погас, взгляд стал тусклым, как у слепца.
Понятное дело... Когда русскому патриоту средь бела дня внезапно
объявляют, что он еврей, жизнь кончена. Да и зачем, собственно, жить?
В больнице его однажды навестил отчим:
- Брось, не переживай... Очень ты впечатлительный. Что так убиваться?
Ну еврей, и еврей, мало ли что бывает... У нас на работе жена одному
мужику двойню родила, двух негритят.
1 2